Сделка Политова

Александр Субботин

Герой книги, уверенный в своей исключительности, выводит теорию, по которой ставит себя выше общества. За помощью в реализации идеи он обращается к сверхъестественным силам. Классический сюжет основан на переплетении реальности и мистики: убийства, самоубийства, тайные общества и колдовство. Детективное расследование и мистические события, происходящие на фоне непрекращающегося дождя, наполняют произведение атмосферой загадочности и интереса, который не оставляет читателя до последней страницы.

Глава 1. Понедельник

«Тому не нужно далеко ходить, у кого чёрт за плечами», — произнёс равнодушно Пацюк, не изменяя своего положения.

Н. В. Гоголь «Ночь перед Рождеством»

Это началось в понедельник. Нечто подобное всегда и обязательно, и как назло начинается в понедельник, в день и без того тяжёлый и скверный. Это был московский осенний понедельник.

Вообще, начало осени в тот год выдалось неважным. Погода стояла сырая и холодная. Серые тяжёлые тучи сплошным куполом неделями покрывали город, а мелкий моросящий дождь сполна одаривал столицу бесконечным шумом и холодной водой, смывая собой все цветные и тёплые воспоминания о только что ушедшем лете, которое походило теперь лишь на бледную фантазию разыгравшегося воображения.

От избытка влаги в себе Москва, казалось, набухает, раздувается и тяжелеет, грозясь либо сама просесть и провалиться под собственной тяжестью куда-то в преисподнюю, либо же лопнуть и затопить своим жидким содержимом всю землю. Дни тянулись тусклой и унылой вереницей. Бледный дневной свет нехотя отражался от мокрого асфальта, грязных луж и сырых стен поникших домов, лениво вливался в чёрные провалы окон, принося обитателям квартир лишь тоску и сонливость. Сложно было поверить, что в такое хмурое и печальное время хотя бы у одного человека в этом городе могло случиться какое-либо радостное, весёлое или же просто приятное событие. Нет! Этого совершенно не могло быть! Разумеется, что в такую погоду все дни рождения непременно должны быть отложены до лучшей поры, свадьбы отменены, а приятные новости просто обязаны задерживаться где-то в пути. Разве только в похоронных агентствах мог царить ажиотаж. Потому что жить в такую осень было решительно невозможно, и разлитая по Москве атмосфера как нельзя лучше соответствовала таким печальным событиям, как смерть и похороны.

Вот в такой дождливый унылый московский понедельник, с которого и завяжется всё повествование, на Политова свалились неожиданные и неприятные хлопоты. И начать рассказ тут следует с того, что в указанный день, когда на часах было всего лишь половина второго пополудни, и когда по телевизору только начинались многочисленные дневные шоу, к которым, кстати сказать, Политов был очень привязан, выходило, что ему уже следовало собираться и спешить на ненужную и лишнюю, как ему казалось, встречу.

Надо сказать, что последние полгода Иван Александрович Политов довольно редко покидал свою маленькую и неубранную квартиру. А когда ему всё-таки приходилось это делать, то эта авантюра походила на подвиг в его глазах и вызывала в нём самые противоречивые чувства. Он был домосед. Он был из того рода домоседов, которые когда-то ещё были интересны обществу, а общество интересовало их, но потом вдруг они почему-то прекращали всякое своё сношение с миром, а мир, в свою очередь, равнодушно и без какого бы то ни было сожаления отвергал и забывал их самих, за что, в глубине души, отвергнутые, конечно же, чувствовали нестерпимую обиду. Зато за время затворничества Политов сумел вкусить другие редкие и сладостные плоды своего нового положения. Теперь он разрешал себе спать до обеда, никуда не спешить, валяться хоть по полудня на своей скрипучей кровати, смотреть телевизор или же просто без движения лежать в зелёном халате, местами заношенном до натуральных дыр, стараясь при этом ни о чём не думать и заниматься подсчётом количества трещин на давно не белёном потолке — словом, лениться так, как может позволить себе далеко не каждый современный человек. А если прибавить к этому то, что Политов совершенно не заботился о завтрашнем дне, на что у него были свои собственные, вполне резонные соображения, о которых скажем несколько позже, то картина его жизни выписывалась весьма своеобразная и привлекательная.

Тут, наверное, уместен справедливый вопрос — кем же был этот самый Иван Александрович Политов? Где работал, чем занимался, если позволял себе вести подобный образ жизни? И ответ на этот вопрос будет прозаичен: Политов являлся безработным. Да-да! Самым настоящим безработным — человеком без какого-либо рода деятельности и даже без хобби и без интересов. Впрочем, ещё полгода назад он служил в Московском департаменте и у него даже имелись некоторые перспективы для карьерного роста, но потом, как-то в один день, он всё бросил и укрылся в своей норе, стараясь как можно реже показывать из неё свой нос. Но об этом тоже чуть позже.

А пока Иван Александрович, несмотря на необходимую ему спешку к встрече, лениво закурил и подошёл к окну своей крохотной кухни, располагавшейся на втором этаже обыкновенной московской пятиэтажки. Раздвинув желтоватые в крупную сетку занавески, Политов протянул руку и взялся за оконную ручку. С силой надавив её вниз, отчего та скрипнула, он со звуком дребезжащего стекла открыл оконную створку. Сразу же в кухню ворвался свежий и влажный воздух, наполненный шумом живого бульвара. Клубы табачного дыма, словно пойманные невидимым неводом, начали ускользать в проём и улетать всё дальше и дальше от окна. Уже где-то совсем далеко, там, на бульваре, они обречённо распадались на клоки, которые смешивались с мутной дымкой то ли мелкого дождя, то ли осеннего тумана. Политов внимательно следил за этим процессом своими серыми глазами и о чём-то размышлял.

Иван Александрович Политов был молодой человек двадцати семи лет с вполне приятной наружностью, которая угадывалась в нём, несмотря на то, что за время своего безработного статуса он позволил себе страшно запуститься. Он был бледен. Его тёмные, уже с год не видевшие парикмахерских ножниц волосы бесформенными локонами спадали на плечи и высокий лоб, отчего ему всё время приходилось безуспешно заправлять их куда-то назад, и отчего весь облик его имел крайне неопрятный вид. Серые глаза сидели глубоко, а под припухшими нижними веками проступали глубокие косые складки, расходящиеся в стороны и формирующие на лице плавный переход от переносицы к широким скулам. Нос был ровный, небольшой. Губы, по обыкновению, сильно сжимались до бледности, при этом верхняя губа чуть выдавалась вперёд. На заострённом правильном подбородке когда-то красовалась пижонисто выбритая в пику прочей растительности светлая козлиная бородка, но за отсутствием ухода она растворилась в расцветшей вокруг неё общей щетине и практически пропала, не оставив о себе и следа. Однако весь образ его, даже при отсутствии должного ухода, как в целом, так и в деталях, имел вид довольно недурной, если даже не сказать благообразный. И всё-таки, и всё-таки было в лице Политова нечто неправильное, что-то даже уродливое, но и одновременно притягательное, вызывающее желание всмотреться в него повнимательнее, догадаться, в чём заключается его загадка или подвох. И незнакомые люди так поначалу и поступали: они пристально глядели на Политова, глядели, но не могли уловить причину той двойственности в его натуре, которая так очевидно проступала наружу. Его лицо, вместе с маленькими лучиками морщин возле глаз и с напряжённо подтянутыми уголками рта, создавало впечатление несколько хмельное и даже иронично-насмешливое, и в то же время взгляд его был, напротив, — чистым, прямым и даже умным. И это было странно. Потому что казалось, что этот взгляд был вовсе не его, не Политова, а какого-то другого, совершенно неизвестного и, быть может, даже более глубокого и обстоятельного человека. Словно глаза эти были пересажены Политову случайно, позже и по ошибке, но так и не смогли прижиться и органично срастись со всей уже имевшейся в ту пору физиономией. Вот это-то двуличие, непропорциональность вида и содержания часто пугало людей и оставляло их в некотором недоумении после первого знакомства с Иваном Александровичем.

Политов докурил свою сигарету и затушил её в пепельнице. Затем он неуклюже помахал руками по воздуху, чтобы выгнать остатки дыма на улицу, и с раздражением захлопнул окно.

В своей маленькой захламлённой комнате он быстрым движением сбросил на неубранную кровать свой заношенный халат и начал одеваться. Он надел брюки, отыскал в шкафу неглаженую рубашку, накинул пиджак. Далее он, более по привычке, которая ещё осталась со службы в департаменте, нежели для этикета и красоты, повязал на шею жёваный, впрочем, ещё довольно приличный галстук и вышел в прихожую. Там он всунул ноги в коричневые и нечищеные ботинки, нашёл на вешалке потёртый чёрный плащ и вышел за дверь, на лестницу.

Пока он, согнувшись перед дверью, громко возился с ключами, чтобы закрыть старый, тяжело работающий замок, за его спиной послышался неприятный шорох. Вернее сказать, не то чтоб он был неприятным, но для Политова появление этого звука обозначало предстоящую некоторую неловкость и задержку.

— Иван! — услышал он треснувший голос.

Из квартиры напротив на площадку выступил пожилой и худосочный человек с остроносой седой головой в растянутом коричневом свитере и в стоптанных тапочках.

— Да, Валерий Васильевич! — делая голос доброжелательным и не оборачиваясь, ответил Политов. Он продолжал ковырять замок, который как назло не желал закрываться. Ещё Политов с досадой подумал, что так и не сменил его, хотя давно собирался это сделать как раз с той целью, чтобы старик не мог слышать этого громыхания и по нему определять время его прихода или ухода, и тем самым навсегда лишить докучливого соседа шанса подловить его в неподходящее время.

Старик подошёл к Политову и, деловито наклонив свою голову на плечо и разглядывая безуспешную борьбу с заевшим замком, вяло заговорил. Политов уже знал наизусть его первые слова:

— А я слышу, кто-то шуршит на площадке, решил поглядеть в глазок — кто. А это ты. Решил выйти, поздороваться, — старик замолчал.

— Мы с твоими родителями, когда они тут жили, хорошими соседями были, — начал он вновь. — Всегда здоровались. Кстати, как они — родители?

— Даже не представлю, Валерий Васильевич, — на мгновение оторвавшись от двери и посмотрев на старика, ответил Политов. — Вы же знаете, я с ними почти не общаюсь.

— А как твоя работа? — безразлично и с какой-то грустью поинтересовался сосед.

— В поиске, — отвечал Политов, всё более усердно терзая ключ в личинке замка.

— Хорошо. Так вот, с твоими родителями мы были очень хорошими соседями. Помогали друг другу, выручали если надо. Конечно, присматривали за квартирами, если кого из нас не было дома. Очень помню — дружно жили.

Политову, наконец, удалось защёлкнуть задвижку замка и, спрятав ключи в карман, он выпрямился и даже сделал движение к лестнице, но сосед, как бы невзначай, перекрыл ему дорогу.

— А вот с отцом твоим, — продолжал старик, взяв Политова за пуговицу плаща и рассматривая её как нечто удивительное, — так мы вообще, можно сказать, друзьями были. Даже в гости друг к другу ходили. Да! Жаль, что ты вот теперь не заходишь. Не хочешь?

— К сожалению, Валерий Васильевич, сейчас это невозможно, я спешу, — скорчив брезгливую гримасу, потому что от старика пахло затхлостью и чесноком, ответил Политов.

— Так нет же, я не про сейчас, а так. Быть может, как-нибудь вечером решишь зайти, и мы посидим. Я могу картошку прекрасно сварить, а если надо, то и чего-нибудь крепенького, — сосед заговорщицки подмигнул левым, с крупными красными прожилками, глазом. — А то ведь мы с тобой соседи, а живём странно. А так же нельзя. Вот раньше между людьми совсем другое отношение было…

Своего соседа Политов не любил. Он не любил его за то, что тот был одинок, стар, жалостлив и слезлив. Таких людей Политов вообще не переносил на дух, откровенно считая, что им было бы лучше переехать куда-нибудь подальше ото всех, чтобы своим видом не отравлять жизнь другим нормальным людям, у которых всё хорошо и всё ещё впереди. А заодно не тратить понапрасну их время и силы. Но об этих своих размышлениях Политов никогда в глаза не говорил, в виду своей воспитанности и осторожности. И, однако же, он не любил этого старика. Но эта нелюбовь, быть может, ещё и могла исчезнуть сама собой, так как Политов, по большей части, мало чем и кем интересовался за пределами своей квартиры и ещё реже думал обо всём этом. Но старик с завидным упорством докучал своему молодому соседу. И докучал страшно. Лишь по чистой случайности Политову иногда удавалось выйти или войти в свою квартиру так, чтобы не повстречаться на лестнице со своим вредителем. И каждый раз эти встречи доводили Политова до высшей степени раздражения и болезненности и сделали старика его личным бытовым и тайным врагом. Медленные пустые разговоры на лестнице, которые регулярно заводил его пожилой преследователь, злили Ивана Александровича, и вместе с тем он не знал, как их остановить, как прекратить свою муку, чтобы не сказать старику какую-нибудь дерзость или не показать ему ту ненависть, которая в нём закипала от подобных встреч.

— Валерий Васильевич, я спешу, — с нетерпением прервал соседа Политов.

— Ах да, конечно! — вроде как опомнившись, воскликнул старик, но сам продолжал держаться за Иванову пуговицу.

— Так я пойду? — аккуратно выворачиваясь, осведомился Политов и, совершив хитрый манёвр, очутился на ступеньках. Он уже начал сбегать вниз, совсем не интересуясь ответом, когда услышал откуда-то сверху:

— Иван, но ты обещал! Я же ждать буду!

— Как-нибудь! — находясь уже на следующем пролёте, крикнул Политов и продолжил бежать вниз.

Спустившись с подъездного крыльца и отойдя от него на несколько шагов, Политов почему-то с опаской обернулся и поглядел на свой промокший пятиэтажный дом с тёмным подтёками на стенах и с чёрным дверным проёмом подъезда. Старик за ним не гнался. Успокоившись этим приятным фактом, Иван Александрович как-то обречённо вздохнул и быстро двинулся в сторону троллейбусной остановки.

Политов очень спешил.

На своём пути ему приходилось торопливо огибать широкие лужи, быстро идти грязными дворами и неухоженным бульваром, и с какой-то завистью, вспоминая свой милый дом, мимоходом бросать взгляд на окна домов, в которых из-за пасмурной погоды кое-где тускло, но так уютно уже горел электрический свет.

В троллейбус Иван Александрович вскочил в последний момент, когда водитель уже собирался распускать складную дверь. За неимением денег, Политов юркнул зайцем под турникет и, пробравшись в конец салона, встал перед окном. В троллейбусе тоже было влажно и пахло сырой одеждой, шампунем от намокших волос и резиной. Прислонившись лбом к прохладному стеклу, Иван Александрович задумался. Он задумался так, что чуть было не проехал нужную ему остановку. Такое с ним случалось и ранее. Он старался вытравить из себя эту вредную, мешающую ему жить привычку, которая с некоторого времени прочно укоренилась в нём, но всё было безуспешно. Временами он впадал в такую задумчивость, что не только проезжал или проходил мимо тех мест, куда собственно ему и было нужно, но даже мог пролежать у себя дома чуть ли не с полдня, ничего не делая и даже не шевелясь, а потом как-то вдруг очнуться и подивиться над собой, как это у него так вышло — думать.

Народу возле станции метро, рядом с которой сошёл Политов, было предостаточно. Люди мельтешили и торопились, словно в панике ища место, где можно укрыться от назойливого дождя, цеплялись друг за друга зонтами и сумками, сталкивались и, раздражаясь и ругаясь про себя, продолжали свой суетливый бег. Политов как-то презрительно обвёл происходящее взглядом и брезгливо начал протискиваться сквозь эту беспокойную толчею в сторону широкой улицы, обрамлённой с обеих сторон сталинскими домами из жёлтого керамического кирпича. Наконец, оказавшись на ней, Иван Александрович прошёл квартал, пересёк дорогу и очутился на углу улиц, где располагался итальянский ресторан «Верона» с деревянной летней верандой, проёмы которой из-за непогоды теперь были затянуты прозрачными полиэтиленовыми плёнками. Иван Александрович вошёл внутрь.

От итальянского в «Вероне» были разве только фотографии известных архитектурных сооружений солнечной республики, развешанные в беспорядке на внутренней стене заведения, и полосатая зелёно-бело-красная рубаха с широкими воздушными рукавами услужливого распорядителя в белом фартуке. Он-то первый и встретил Политова:

— Вы будете один? Вас ожидают?

Политов недоверчиво покосился на распорядителя, но не успел ответить, потому что из дальнего угла ему замахал рукой сидящий за столиком мужчина.

Политов указал на него пальцем, и распорядитель только сокрушённо развёл руками.

Иван Александрович подошёл к столику, где сидел мужчина, и поздоровался. Это был Андрей Ланц. Он приехал первый и был как всегда весел, отчего его лицо, и без того широкое, расширилась ещё больше, теперь уже от довольной и искренней улыбки. Политов достал из плаща сигареты и, выложив их на стол, сел. Ланц двумя пальцами подтянул пачку к себе и, склонив голову, прочёл марку:

— Да, брат. Негусто ты живёшь, совсем, — заметил он, а затем также двумя пальцами оттолкнул пачку обратно и, взглянув на Ивана Александровича, сказал. — Ну, как дела — рассказывай!

— Нет, это ты рассказывай. Ты же меня сюда вызвал, — пристально посмотрев на Ланца, возразил Политов. — И давай без лишних вступлений, а то я тебя знаю.

Сказать по правде, последняя реплика Политова была не совсем справедлива — он совершенно не знал Ланца, о чём иногда подумывал и сам. За три года знакомства с этим человеком Иван Александрович мог бы рассказать о нём совсем немного. Однако, обо всём по порядку.

Итак, несмотря на всю свою внешнюю простоту и открытость в лице, Андрей Ланц являлся очень занятным человеком. Вопреки своей немецкой фамилии, он считал себя русским, хотя и был, как он иногда утверждал сам, внуком солдата Вермахта, которого во время Великой Отечественной войны взяли в плен и переправили в СССР.

Ланцу было на вид чуть больше сорока лет. Он был блондин с прямой и длинной чёлкой, свисающей на лоб, и аккуратно стрижеными на затылке волосами. Лицо имел широкое, гладкое и всегда идеально выбритое. Нос крупный, с небольшой горбинкой. Глаза почему-то карие, даже почти чёрные, но большие, с идеально чистыми белками. Толстые губы его то и дело расплывались в какой-то радушной улыбке, оголяя ровные ряды белоснежных зубов, а в его массивном подбородке сидела симпатичная ямочка.

Вообще, посмотрев на лицо Ланца, можно было бы сразу определить, что этот человек совершенно здоров, хорошо питается, спит не менее восьми часов в сутки и не утруждает себя изнурительной работой.

Одевался Ланц весьма оригинально. Он словно бы пытался задержать время, которое ускользало от него. А может быть, он попросту был приверженцем старомодного стиля или хотел выделиться, кто знает? Но, так или иначе, а вся одежда у него была подобрана по моде пятидесятых годов двадцатого века. А это значило, что на его могучих плечах неизменно сидел двубортный полосатый пиджак из тяжёлой и плотной ткани с сильно расширяющимися кверху лацканами заострённой формы. Брюки с манжетами были неимоверно широкими и в ту же полоску, что и пиджак. Грудь и живот Ланца прикрывал жилет с золотой цепочкой от часов, которые покоились в маленьком кармашке, а на его шее был туго повязан шёлковый стильный галстук, поддерживаемый золотой булавкой на вороте. Кроме этой булавки и цепочки от часов на среднем пальце Ланца поблёскивал большой, также из золота, перстень со странным изображением. Это было как будто изображение дома, но весьма стилизованное, на котором отдалённо проглядывалось наличие крыши и одного окна на фасаде.

Чем занимался Ланц, Иван Александрович определённо сказать не мог. Только в начале их отношений, которые зародились на одной из общих служебных вечеринок, когда Политов ещё до департамента работал в юридической конторе, в задушевной беседе Ланц случайно обмолвился, что является директором производства на какой-то подмосковной химической фабрике под названием «Штамп». Политову даже припоминалось, что эта самая фабрика занималась чем-то похожим на производство то ли краски, то ли печатных чернил или чего-то в этом роде, но, однако, этим исчерпывалась та информация, что решил тогда открыть о себе его новый приятель.

Несмотря на внешнюю простоту, Ланц обладал довольно скрытным характером и не любил распространяться о себе, и уж тем более о сфере своей деятельности. Впрочем, он обладал ещё одной особенной чёрточкой: не рассказывая о себе практически ничего серьёзного и при этом отшучиваясь на все вопросы о том, чем он занимается типовой фразой: «А чёрт меня знает! Наверно, я самый бесполезный человек на земле, который попусту ест свой хлеб!», сам он с лёгкостью узнавал почти всё самое важное и сокровенное о каждом новом своём собеседнике. И впоследствии также легко мог раздобыть почти полную информацию о любом из них, если такая нужда у него появлялась.

Теперь же, например, Ланц располагал точными сведениями о том, как и чем живёт Политов. Был осведомлён, что тот сейчас без работы, что просиживает дома практически впроголодь, что совсем никуда не выходит и что, в конечном счёте, катит свою жизнь всё ниже и ниже, не имея никаких внятных перспектив и планов на будущее. Каково же было удивление самого Ивана Александровича, когда он понял, что о его жизни справляется кто-то со стороны, пусть и не совсем посторонний, — а всё-таки большими друзьями они с Ланцем считаться не могли, — и тем больше удивился, когда сегодняшним утром Ланц, позвонив ему, вдруг предложил место на службе.

— Ну, не хочешь вступлений, так не надо! — рассмеялся Ланц. — Но и спешить тут я тоже считаю лишним. Поешь, выпей! А то, наверное, с утра только что и ел, так этот свой дрянной сыр?!

Политов вздохнул.

— Сыр — нормальный, — хмуро пробормотал он.

— Хорошо, пусть так, — ответил Ланц невозмутимо. — Но согласись, что и отказываться от угощений всё равно глупо. Хоть раз за неделю нормально поешь.

— Ты за этим меня сюда позвал? Впрочем, как скажешь, — согласился Политов и, пробежав глазами строчки в меню, подозвал официанта. Через несколько минут перед Иваном Александровичем уже стояла широкая плоская тарелка с салатом и высокий бокал вина. Политов, по своей заведённой привычке, хотел было заказать коньяк, но Ланц, выставив ладонь вперёд, отказал ему в этой слабости, многозначительно сообщив, что сегодня, скорее всего, принимать крепкое не стоит.

— А ты что? — спросил Политов, указывая вилкой с насаженным на неё кусочком помидора на пустую сервировочную тарелку перед Ланцем.

— Благодарю, я уже сыт, — замотал головой Ланц, отставляя тарелку в сторону. — Я час назад как хорошо подкрепился. Вернее, партнёры меня подкрепили, но да не суть.

— Согласен. Ну, рассказывай же.

— Готов? Так, слушай, — начал Ланц. В это время порыв ветра с силой ударил снаружи в полиэтиленовую плёнку и обдал её крупными каплями дождя, напоминая сидящим на летней веранде о том, что в Москве уже осень.

— Вчера, как ты знаешь, если ещё, конечно, совсем не запутался и не потерял счёт времени от безделья, было воскресенье, — Ланц достал сигарету и, откусив фильтр, вставил её в янтарный мундштук и закурил. — И я был на совещании в Минкомпрессе…

— Это что? — уточнил Политов.

— Минкомпресс. Министерство коммуникаций и прессы — Мин-ком-пресс, — быстро пояснил Ланц.

— А почему в воскресенье?

— Потому что, брат, некоторая работа не может останавливаться ни на день.

— И зачем же тебе там быть? — осведомился Политов.

— Так по делу же. Профильное министерство, — удивлённо ответил Ланц. — Впрочем, то, что было, и совещанием-то назвать сложно, но ты не перебивай, а слушай.

Политов в ответ небрежно кивнул.

— Так вот, — продолжал Ланц. — О чём у нас разговор там был, я думаю, тебе будет неинтересно. Ты вон какой — смурной весь. Но тут важно совсем другое. После того как всё закончилось, я разговорился с их замом. Есть там такой — Жигин Евгений Павлович. Так себе человек. Да тебе его имя, конечно, ничего и не скажет, да я и не спрашиваю. Но пока мы говорили с ним, слово за слово, выяснилось, что у него один помощник из двух. Первое место занимает симпатичная девушка, а второе — совершенно свободно. Но девушкой он не вполне доволен, а подходящих людей на вторую должность у него нет. Хотя, наверно, он их и не ищет. Но зато, как ты уже догадываешься, что на эту должность ему я предложил тебя.

Ланц улыбнулся и торжественно затушил окурок в пепельнице.

К этому времени Политов успел разделаться с салатом и, молча отставив тарелку и отпив из бокала вино, посмотрел на приятеля.

— Зам — заместитель министра? — уточнил он.

— Ну, да.

— Нет, Андрей, ты извини, но это не годится, — спокойно, выдержав паузу, возразил Политов. — Я благодарен тебе, что ты для меня стараешься, но извини ещё раз — это зря.

Тут на Ивана Александровича сразу накатила волна того самого ощущения, которое он предчувствовал после дневного телефонного разговора с Ланцем, а именно бесполезно-лишнее ощущение: чувство бесполезности и излишества всех этих движений, разговоров, объяснений, которые всё равно ни к чему не приведут, а только истратят энергию, силы и расстроят нервы. Ему вдруг стало холодно после съеденного, выпитого и выслушанного.

«Зачем я только вышел из дома? Лучше бы сейчас спал», — подумал про себя Политов и с грустью посмотрел на серую мутную плёнку, закрывающую проёмы на летней веранде. Как сейчас было бы хорошо лежать в скомканной постели, закутанным в старый халат, и с закрытыми глазами слушать, как тугие капли, срываясь откуда-то сверху, заставляют гулко гудеть подоконник.

— А я предвидел, что ты так ответишь! — разбивая мечтания, оживившись, воскликнул Ланц. — И даже догадываюсь почему, но прежде чем я услышу унылые отговорки и твои меланхоличные рассуждения, позволь я тебе напомню парочку неопровержимых истин.

— Говори, — равнодушно ответил Политов, которому, между тем, проворный официант сменил блюда и принёс пасту, более напоминавшую обычные макароны с кетчупом.

— Начнём с того, что тебе просто необходимо выходить из дома. Если хочешь — в свет. Усевшись в своей конуре, ты окончательно потерял связь с миром да к тому же запустил себя до невозможности. Ты видел себя в зеркале? Посмотри как-нибудь на досуге. Худой, бледный, небритый, — Ланц задержал дыхание, подбирая нужные слова. — Какой-то весь дурной стал, как пёс, честное слово. К тому же работа эта не вечная. Поработаешь с месяц-другой, а больше и не надо. Боишься, не справишься? Справишься. Обычная бумажная волокита. Работал же ты в департаменте? Работал! Справлялся даже очень. Значит, с государственной службой знаком. Адвокатом был…

— Не был я адвокатом, — поправил Политов, лениво ковыряя вилкой в пасте. — В конторе работал, но не адвокатом же.

— Это всё равно, — отпарировал Ланц. — Это совсем не важно. Главное, что у тебя есть всё, что необходимо, и ты не смеешь отказываться. Я тебе этого позволить не могу.

— Андрей, если бы ты знал, — оперев лоб на руку, лениво возразил Политов, — как всё это глупо. Ерунда это всё, чушь и пустое.

— Быть может, кому-то и ерунда, но то, что это не пустое, — это определённо, — Ланц достал новую сигарету и проделал с ней те же манипуляции, что и с предыдущей. — Хорошо! Давай так: если тебе не понравится, я тебя сам потом буду кормить и поить полгода, а ты будешь лежать на своём диване и смотреть в потолок. Пойми же ты, мне обидно, что ты пропадаешь зазря.

Политов отставил свою пасту в сторону и тоже достал сигарету. У него резко пропал аппетит.

— Я совсем не пропадаю, как ты выразился, зазря. Может быть, я только возрождаюсь.

— Ах, но если так… — с иронией заметил Ланц, постучав по пачке дешёвых сигарет Политова.

— Ты смеёшься? Не стоит, — обиделся Политов.

— Я и не думал смеяться, — ответил Ланц.

— Тогда хочешь я тебе расскажу по существу, как обстоят дела?

— Вообще, или это тебе только так кажется?

— Я не знаю…

— Просто, если вообще, — перебил его Ланц, — то звучит это как-то весьма… оригинально, наверно. Впрочем, расскажи, конечно.

— Знаешь, с некоторых пор я начал смотреть на всё, что происходит вокруг меня, намного трезвее, чем раньше.

— Прости, это ты с дивана-то со своего смотреть начал трезвее, забросив службу? — переспросил Ланц, хихикнув.

— Нет, если не хочешь, я могу не рассказывать, — вновь обиделся Политов и посмотрел на собеседника каким-то странным, прямым взглядом. Тем самым взглядом, который вовсе не вязался теперь с его несколько сонным, рассеянным видом.

— Нет, нет. Продолжай, я слушаю, — по-настоящему заверил его Ланц.

И Политов заговорил. Теперь его вдруг охватило такое желание с кем-нибудь поговорить, поделиться, рассказать, что он аж вздрогнул от нетерпения, и какая-то ослабляющая его дрожь прокатилась по всему его телу. Губы как-то вмиг обветрились, а в горле пересохло.

Настолько Ивану Александровичу требовалось сейчас говорить, что он сам подивился этому неожиданному чувству и был бы готов, если понадобится, даже разругаться с Ланцем прямо сейчас и тут в ресторане, лишь бы получилось хоть какое-нибудь общение. Обмен словами, мыслями. Да что там обмен — лишь бы его хоть кто-нибудь выслушал. Пусть вполуха. Посмотрел бы на него живыми глазами. Кивнул хотя бы раз его словам. И если бы на месте Ланца сидел бы сейчас какой-нибудь другой, пусть даже незнакомый, пусть даже чёрствый и злой человек, в данную минуту Политову была бы радость и в нём. До того он сделался одинок и нелюдим, до того угрюм и мрачен в своей замкнутости, что теперь всё передуманное и накопленное в одиночестве рванулось вдруг наружу с неудержимой силой.

— Так вот, — сказал Политов, делая ещё одни глоток вина. — Я вот что думаю: вся эта беготня, возня и погоня за карьерой, деньгами, властью, славой, признанием, реализацией, талантом и другими мирскими благами, среди которых могу упомянуть и пресловутую любовь с дружбой…

— Ах, вот как, — вымолвил Ланц.

— Не принимай, пожалуйста, на свой счёт, я говорю в идеале, — поправился Политов, сообразив, что для Ланца упоминание дружбы в таком контексте может показаться обидным.

— Словом, всё это мне видится чепухой! — заключил Политов. — Я более чем уверен, что в этих названных мною вещах не может заключаться цель жизни человека. Они даже, скорее всего, лишь обманка, мираж, карточный домик. Я признаю, что не могу сейчас претендовать на раскрытие тайны всех времён — в чём смысл жизни, — однако же, я твёрдо убеждён, что он явно не заключён ни в одном из перечисленных понятий, или как в данном конкретном случае: в должности, карьере и деньгах, которые ты мне сулишь. Такой вывод я сделал лишь только потому, что все эти блага являются по своей сути искусственными, выдуманными. Иными словами — своим существованием они обязаны ни чему-либо абсолютному — природе, высшим силам, — а кому-либо — то есть самому человеку, который, собственно, сам всё это придумал и утвердил. Они не первобытны и их не существовало до появления человека. К тому же они не являются общедоступными, а это не есть справедливо. А следовательно, они и не могут быть истиной или главной целью в жизни любого человека. А раз так, то и мне они не нужны!

— Объясни, — попросил Ланц. — Что значит «искусственными», и что же тогда есть справедливость?

— Искусственны они хотя бы потому, что не будь человека, не было бы ни денег, ни власти, ни множества других ценностей, которые с трудом поддаются пониманию и не являются осязаемыми, но к которым почему-то многие стремятся. Они — понятия — выросли и продолжают умножаться вместе с возрастанием сложности нутра человека, его души. При этом всё это носит некий элемент условности, который приняло общество, как правила игры. Однако, если на всё это взглянуть трезво, то мир покажется театром абсурда, не меньше. Вот, например, согласись, весьма странно, что некий человек, сидя в кресле из дорогой кожи, смеет управлять, приказывать и распоряжаться, как поступать огромному числу людей, хотя при этом, в абсолютном смысле, этот господин не имеет ни силы и ни прав, чтобы принимать хоть сколько-нибудь судьбоносные решения даже для самого никчёмного человечка, но, однако ж, он это делает, да к тому же под радостные возгласы большинства. Ну, разве это справедливо? Разве это хоть сколько-нибудь обусловлено бытием? Конечно, нет! Это лишь правила игры, и завтра, если так случится, что человека надо будет выкинуть из его уютного кресла, то большинству, которым он так недавно безраздельно управлял, достаточно будет просто войти в его кабинет в составе двух человек и выкинуть его из кресла, а заодно и из окна его просторного кабинета. При этом те самые два делегата не нарушат ни один закон мироздания, а лишь переступят через те правила, которые сами для себя и создали.

Ланц подумал, а потом усмехнулся:

— Иван, но эта идея не нова. Было уже что-то такое. И называлось оно, кажется, дефенестрацией. Кроме того, если мы так будем выкидывать всех руководителей из окон и переступать через свои же правила, то вокруг нас воцарится хаос. А по мне, лучше уж абсурд, чем хаос. Весь мир выбрал самую приемлемую модель для нормальной жизни, и спорить тут совершенно не о чём.

— Так кто же спорит по поводу модели?! — от непонимания разозлился Политов. — Я говорю не о модели, пусть она живёт и ещё тысячу лет здравствует. Я говорю только о том, что она искусственная. Не она сама себя произвела, не природа, а человек её придумал и воплощает в жизнь, сколько живёт сам. К слову сказать, в дикой природе, к примеру, вожак стаи защищает своё право им быть именно через силу настоящую, а не эфемерную. А вот у людей, у которых главная сила это разум, как-то даже не принято проводить обыкновенный сравнительный тест IQ среди сотрудников перед повышением, что, мне кажется, очень зря, — Политов затянулся сигаретой и продолжил: — Отсюда можно ли считать целью бытия задачу стать, допустим, президентом или чувствовать в себе такое призвание, а вдруг став им, сказать: «Да, я познал, я прожил свою жизнь не зря, я исполнил свой жизненный долг и постиг смысл!»? Нет же! Ведь это приблизительно то же самое, что, проснувшись утром у себя же дома, создавать себе правила, по которым ты будешь перемещаться на кухню, следовать им и, оказавшись в нужном месте, провозгласить себя великим! Это смешно! Вот ты спрашивал про справедливость, так вот, справедливость наступает тогда, когда каждый может достигнуть той самой цели, которая и является смыслом жизни, при этом, невзирая на своё положение в обществе, пол, расу, даже умственные или духовные способности. Понимаешь, чтобы каждый мог и имел на это одинаковое со всеми право. Но вот сегодня это не так. Ведь не будешь же ты отрицать, что уроду сложнее найти себе настоящую любовь, а человеку, родившемуся с синдромом Дауна, наверняка не стать учёным или банкиром. Вот в чём проявляется несправедливость. А я хочу, чтоб каждому цель человеческая его, жизненная цель, была доступна наравне. А то, что я перечислил: деньги, власть, богатство, успех, реализация, дружба, — всё это можно смело отметать как несущественное. Очевидно, что это не главные ценности в жизни человека. А главная цель, смысл, так сказать, должен быть очень простым для каждого и для каждого доступным. Скажем, как жизнь и смерть. Ведь определённо, что должна быть некая константа, которая нас уравнивает и которая даёт нам единые шансы для достижения верной цели.

— Ну, ты хватил, брат: жизнь и смерть, — отвернувшись, задумчиво повторил Ланц и начал жевать зубами мундштук. — Кроме этих вещей, в нашей жизни есть ещё множество других факторов. Если мы уже про власть заговорили, — Ланц снова повернулся к собеседнику, — то как же всё-таки быть с сильными мира сего, которые, собственно, и распоряжаются чужими жизнями и смертями? Выходит, по-твоему, и это бессмысленно и пустое?

Политов снисходительно посмотрел на Ланца.

— В том-то и дело, что пустое. Но главное, что тратить время на это — просто преступление. Ну, вот хочешь, для примера возьмём такой момент. Вот кто, по-твоему, важнее: простой убийца с большой дороги или высоченной важности банкир, у которого в кармане сбережения множества людей?

Ланц улыбнулся:

— Конечно, ты сейчас мне начнёшь доказывать, что убийца имеет больше важности в нашей жизни, нежели банкир. Я это раскрыл. Так объясни, почему? Хотя я с этим не совсем согласен.

— Лишь потому, мой дорогой Андрей, что убийца, совершая своё деяние, нарушает не мнимый, не условный закон, под которым добровольно, заметь это, добровольно, подписалось множество людей. Убийца нарушает закон всего миропорядка. Так сказать, высший закон, придуманный отнюдь не человеком. И будь я на распутье: стать либо убийцей, либо самым властным банкиром на планете, то скорее я бы стал первым, нежели вторым, потому что тот, первый, существеннее, сильнее и властнее, чем сто, тысяча банкиров. Кроме того, убийца почти полностью вписывается в мою теорию о справедливости — им может стать почти каждый.

— Постой, постой, — замахал рукой Ланц. — Тут ты неправ. Банкир так же может стать и убийцей, и спасителем. Он, как и твой преступник, может довести человека до смерти.

— Нет, Андрей, — твёрдо ответил Политов. — А если даже и да, то только косвенно. Не напрямую, а посредством тех же глупых условностей, которые приняла сама жертва. А вот если жертва не принимает этих условий? Отказывается от таких правил в жизни, что тогда? А ничего с таким человеком твой банкир поделать не сможет. А вот встреться этот человек с убийцей в тёмном переулке, то тут дело совсем другое получится.

Политов внимательно посмотрел на Ланца, а тот сидел и глядел на него каким-то странным взглядом. Не то в нём проскользнул чуть уловимый страх, не то отвращение. Впрочем, при всём при этом глаза Ланца вдруг удивительно заблестели и прояснились.

Политов же вдруг подумал, что его гипотетическое желание стать убийцей могло испугать не совсем близкого ему человека. Тогда он решил поправиться:

— Если тебе не нравится пример с убийцей, то то же самое могу сказать о сыщиках, например, в ряды которых я, быть может, встал бы с большим удовольствием. На них лежит ещё более важная миссия — их задача остановить этого убийцу, тем самым на деле, согласно высшему закону, спасти жизни людей. Это не условные банковские операции…

Приятели замолчали, потому что второй приведённый пример был явно неудачным и никак не мог скрасить сложившегося тягостного впечатления.

Политов затушил сигарету и достал следующую.

— И всё же, я думаю, дорога у каждого своя, — пытаясь сказать это как можно развязанней, весело произнёс Ланц, но было видно, что он остался поражён идеей своего друга, и это потрясение родило в нём какую-то глубокую, ещё не совсем даже ему ясную мысль. — Каждый должен делать своё дело. В этом-то и есть весь смысл и равновесие в Мире, — а потом зачем-то добавил: — То, что внизу, то и вверху, а то, что вверху, то и внизу — вот главный закон.

Политову эта фраза почему-то порезала слух, а Ланц продолжал:

— А что именно делать, так это уж каждый должен решать сам. Кому-то нравится горох, а кому-то чечевица. Всем не угодишь.

— Нет, — откинувшись на спинку кресла, замотал головой Политов и выпустил тонкую струйку дыма. — Дорога у всех непременно должна быть только одна, иначе зачем мы так похожи, зачем любим, в идеале, одно и то же, зачем, в конце концов, мы все люди с разумом и душой? Наверняка есть один единственный правильный путь, который и приведёт человечество ко всеобщему благу — к раю на земле, если хочешь. И тогда, и только тогда будет всем счастье! А всё, что мне предлагает сегодняшний мир, я отвергаю. Я не верю в эти предметы и идеи. Они пусты и ложны. И каждый человек, двигаясь по одному из этих путей, пытаясь добраться до одной из этих эфемерных целей, жестоко ошибается. И, в конце концов, станет терзать и презирать себя за то, что по глупости человеческой или под влиянием скудоумной толпы пошёл этой кривой дорогой, которая завела его чёрт знает куда! И уж совсем не за тем, чего ему было надо.

Ланц, наконец, вытащил давно дотлевший окурок из мундштука и кинул его в пепельницу.

— Да, брат! Совсем, видно, у тебя мозги запеклись, раз такое рассказываешь. Ну, и действуй тогда согласно своим словам: отвергаешь всё мирское — иди в монахи, в пустошь, и питайся подножным кормом. Вот тебе и смысл жизни. Бесконечный. Гармония и покой.

Ланц дразнил Политова этими словами. Иван Александрович понял это и весело рассмеялся в ответ.

— Я так и ждал этого вопроса! Был уверен, что ты нечто подобное и скажешь. Там дело совсем другое, — но вдруг Иван Александрович опустил глаза и, поджав губы, как бы на несколько секунд задумался, подбирая слова перед долгой речью. — Родители у меня были настоящими советскими людьми. Это значит, что сперва они стали октябрятами, потом пионерами, далее — комсомол. В общем, они были чужды любой религии. У них религия была одна — коммунизм. Их даже можно было бы назвать воинствующими атеистами, если бы не моя покойная бабка, которую я знал лишь в глубоком детстве, но о которой после её кончины осталась такая сильная память, что моим отцу и матери даже в голову не пришло бы выражаться в моем присутствии о Боге хоть в сколько-нибудь нелицеприятной форме. Бабка им всегда говорила: «Подрастёт, сам разберётся, что к чему, без вашей пропаганды!» И вот я подрос, но её пророчество не сбылось — не разобрался я сам и, наверно, уже никогда окончательно не разберусь, но всё то, что я сумел постичь, даёт мне некоторое право ответить и на твой вопрос касательно религии. Суть, мне кажется, тут вот в чём: все те монахи, служители культа, да и каждый истинно верующий человек; словом, все те, кто слепо отдал свой разум этой доселе не разгаданной загадке, так или иначе, но они уже не живут, и не имеют права жить нашей земной жизнью. Они, если так можно выразиться, уже мертвы и находятся где-то далеко отсюда, в той самой загробной жизни, которую нам обещает любая религия. Они, зная, что Бог есть, и что есть посмертная вечная жизнь, просто обязаны строго соблюдать все религиозные законы, тем самым отрекаясь от всех мирских соблазнов, что равно их телесной смерти и присутствию здесь на земле единственно их бессмертной души. Ведь тело их совершенно укрощено, а значит, оно уже не имеет никакого смысла и находится тут лишь постольку, поскольку оно ещё не износилось и может физически функционировать, как простой механизм. А душа же человека давно находится в предвкушении того райского блаженства, которое было обещано, и только и мечтает, как бы побыстрей покинуть этот грешный мир, избежав дальнейших соблазнов. Да. Я согласен. Они постигли смысл жизни, бытия, но какого? Посмертного! Не земного. Иными словами, они уже тут на земле начали жить так и тем, что в любом случае ждёт их после смерти. И это тоже совсем не то, чего я желаю. Мне же нужен смысл этой, нашей грешной, простой и понятной, физической жизни. Если хочешь, мне нужен Бог земной. Тот, который сможет мне пообещать то же самое, что и после смерти, но только пока я жив! А тот мир, лучший, как говорят — настоящий и даже справедливый — пусть он подождёт. Всему своё время, а я пока хочу жить тут! Тут преклонить колено перед нашим, земным Богом, который даст мне спокойствие, наслаждение и окончательный смысл бытия.

Казалось, Ланца ещё сильнее потряс этот, последний Иванов монолог. И даже осталось не понятным, что теперь его удивило больше: или новый угол рассмотрения вопроса о религии, который он доселе не встречал, или же логичное и холодное её отрицание, как нечто ненужное и действительно пустое при современном развитии человека.

— Это похоже на нигилизм, — после недолгого молчания заметил Ланц.

— Почему же? Совсем нет, — ответил Политов. — Я верю. Верю в то, что пока мы живём на этом свете, и пока мы можем действовать и рассуждать, нам просто необходимо искать этот высокий смысл бытия, — и, усмехнувшись, Политов добавил: — Но не такой высокий, как жизнь после смерти, однако ж и не такой низкий, как деньги и слава, любовь, дружба и другие надуманные прелести.

Между собеседниками наступило молчание.

— Идея хорошая, спорить не стану, — вымолвил, наконец, Ланц. — Но, Иван, согласись, какой толк от того, что ты лежишь у себя в комнате, на диване и отправляешь в пустоту свои мысли. Ведь ты не пишешь, не издаёшься, тебя даже на телевидение-то не пустят, чтобы ты свою идею раскрыл.

Политов докурил и снова подвинул к себе тарелку с пастой.

— Ну и что, — ответил он, деловито нанизывая на вилку макароны, а затем отправляя их в рот. — Пока это совершенно не важно.

— Знаешь, ты поразительный человек, — в нетерпении перебил Ланц. — Наверное, за это я тебя так и люблю и стараюсь хоть как-то тебе помочь. Ты мне рассказываешь невероятные теории вселенского масштаба и тут же инфантильно говоришь, что всё это пока неважно. А что, когда, когда это станет важным?

— Когда придёт время, — усмехнулся Политов.

Ланц только махнул рукой и обиделся.

— Андрей, не сердись, — смягчился Политов, воткнув вилку поглубже в гору не понравившейся ему пасты, и протёр рот салфеткой. — Но идея твоя с моим устройством на службу мне кажется бессмысленной.

Ланц молчал и, хмурясь, тщетно пытался разглядеть сквозь мутную полиэтиленовую плёнку, что происходит на улице.

— Хорошо, что ты хочешь? Чтоб я пошёл служить в Минкомпресс? Я ведь думаю, что ты не зря меня так сильно пытаешься продвинуть туда, — Политов поднял указательный палец и наставнически помахал им. — У тебя наверняка есть на меня планы. Так ведь?

Ланц оживился.

— Собственно, я и не собираюсь скрывать от тебя то, что свой человек в известном тебе ведомстве был бы мне очень полезен, — Ланц улыбнулся. — Очевидно же, что мои интересы весьма близко лежат, если не сказать больше, рядом с полем деятельности этой конторы. Ты же человек толковый, понимающий. Но я вижу, что ты встал в позу и хочешь сидеть со своими вселенскими мыслями в своей жалкой конуре и плесневеть там вместе со своим сыром. Так?

Политов вдруг в этот момент почему-то почувствовал себя очень хорошо. Быть может, это от того, что он смог выговориться, рассказав свою, как ему казалось, оригинальную теорию, и даже в некотором смысле вознестись тем самым. А может быть, это вино так подействовало на него своими чарующими свойствами — неизвестно, но так или иначе, а Политов смягчился.

— Ну что ж, давай попробуем, — добродушно сказал он и рассеянным движением вновь достал сигарету и закурил. — Ведь, чёрт возьми, действительно было бы не плохо вот так сидеть в ресторане, есть, пить и не думать, у кого на завтра занять денег! К слову — ты мне одолжить сможешь?

— Смогу, — с облегчением вздохнув, успокоил его Ланц. — Тогда звони.

С этими словами он наклонился под стол и, достав оттуда коричневый портфель, перетянутый двумя ремнями с жёлтыми пряжками, поставил его себе на колени. Из портфеля он вынул мобильный телефон и, щёлкнув по нему пальцами, пустил его скользить по столу, пока аппарат не оказался в руках Политова.

— Куда? — удивился Иван Александрович. — Туда? — он взглянул на часы. — Может, завтра. Ведь сейчас уже поздно, наверно.

— Ничего не поздно, — возразил Ланц и снял с колен портфель. — Он раньше семи никогда не уходит. Позвони, представься и договорись. В телефоне он таков и есть: «Жигин, секретариат».

— Как его имя-отчество? — переспросил Политов, пока искал нужный номер.

— Евгений Павлович, — напомнил Ланц.

Сначала в трубке раздавались странные, необычные гудки, а потом равнодушный женский голос ответил:

— Приёмная Жигина. Я вас слушаю.

— Добрый вечер! Это Политов беспокоит, — представился Иван Александрович. — Как мне связаться с Евгением Павловичем?

— По какому вопросу? — спросил женский голос.

Политов замялся и посмотрел на Ланца, который, не слыша разговора, тоже растерянно поглядел в ответ.

— По вопросу трудоустройства, — нашёлся Политов. — Мне сказали, что…

— Секунду, — перебил женский голос, и в трубке послышалась электронная мелодия ожидания.

— Да, я вас слушаю! — вдруг в аппарат ворвался грубый мужской баритон.

— Здравствуйте, Евгений Павлович! Это Политов, — вновь представился Иван Александрович. — Я от Андрея Ланца. Он с вами обо мне разговаривал, и вот я позвонил.

— Да-да, — смягчившись, ответил Жигин. — Конечно, помню. Вчера было? Я сейчас немного занят. Вы завтра сможете подъехать? Часам к двенадцати?

— Смогу, — удивившись, ответил Политов. Он почему-то не ожидал таких простых переговоров. Впрочем, он так же не смог бы ответить себе, а как именно должен был бы сложиться их разговор.

— Ну, вот и отлично! Где мы находимся — знаете?

— Знаю, — зачем-то соврал Политов.

— Ну, совсем хорошо! Тогда я пропуск вам закажу. Получите пропуск, тогда из холла позвоните по местному 1213 — вас встретят, — и, не дожидаясь ответа, Жигин попрощался и положил трубку.

— Договорился? — спросил Ланц.

— Да. Завтра в двенадцать.

Ланц заулыбался.

— Недаром я тебе коньяка не давал пить. Чтоб завтра был как огурец! Значит, тогда слушай: завтра встань пораньше и отправляйся в парикмахерскую — постригись, побрейся, а сегодня приведи одежду в порядок. Погладь, что ли. А то если ты завтра явишься в таком виде, Жигин больше со мной говорить не захочет. Слышишь?

Политов, задумавшись, крутил в пальцах мобильный телефон. На веранду налетел очередной порыв мокрого ветра, и из невидимых щелей пошёл лёгкий неприятный сквозняк.

— Да, Андрей, — ответил Политов, возвращая телефон скорее машинально, нежели осознанно. — Я понял.