Сделка Политова

Александр Субботин

Герой книги, уверенный в своей исключительности, выводит теорию, по которой ставит себя выше общества. За помощью в реализации идеи он обращается к сверхъестественным силам. Классический сюжет основан на переплетении реальности и мистики: убийства, самоубийства, тайные общества и колдовство. Детективное расследование и мистические события, происходящие на фоне непрекращающегося дождя, наполняют произведение атмосферой загадочности и интереса, который не оставляет читателя до последней страницы.

Глава 3. Золотое перо

Ничто не меняет человека так странно и быстро, как государственный чин? ему вдруг присвоенный, и люди рядом, таким же чином, по несчастью, уже обладающие. Казалось бы, вчера это был обыкновенный ещё и, быть может, даже полезный член общества — гражданин, обыватель. Ещё лучше — врач, учитель, инженер. А ещё лучше — неравнодушный индивид, обеспокоенный до глубины души всеми первостепенными вопросами и заботами, которые сотрясают наш бренный мир, как то глобальное потепление или вымирание степной дыбки. И вот такому пылкому и высокому в помыслах человеку уже сегодня, скажем, в среду, присваивают классный чин. Да вот. И пускай поначалу это чин самый простой — мелкий среди прочих и младший среди мелких, но он — чин. Затем вокруг этого чина возникают другие чины. Некоторые из них повыше, другие — пониже. Которые повыше, их всегда больше. Зато те, которые пониже, намного терпимее, и из-за них иногда даже проглядывают, как блекнущие в сумерках тени, люди, когда-то характеризуемые теми самыми полезными членами общества, врачами, учителями и инженерами. И вот тогда начинается новая жизнь. Она не становится лучше. Нет! Но и хуже навряд ли. Она становится другой. А день присвоения чина навсегда поделит на две части ту ось времени, по которой движется каждый человек, начиная от своего рождения и заканчивая смертью.

Но чиновник беден. Да! Чиновник очень беден. Чиновник невероятно беден и несчастен, наверное, наравне с представителями тех слоёв общества, как правило, именуемых повсюду низшими. У чиновника, у настоящего чиновника — ничего нет. У него нет денег, нет статуса и определённой профессии у него тоже нет. У большинства из них нет и не может быть увлечений, вкусов, пристрастий. Чиновники, в общей своей массе, — это некая живая, мощная, монолитная, но безликая серая организация, вплетаясь в которую человек начисто лишает себя всего личного, жертвуя собой во благо общества, приобретая взамен лишь одно — чин.

Однако чин — это не всегда только легкомысленность и фантазия. За ним всегда стоят инструкции, должность, власть, обязанности, ответственность. Есть, правда, ещё и кое-какой профит, но всё это настолько мелко, настолько незначительно, что и упоминать совестно. Да и не в этом смысл. Не это главное. Главным остаётся всё равно лишь одно — чин. Не будь его, не нужны бы были эти инструкции, должности, власть, обязанности, ответственность. И профит никому не был бы нужен. Это лишь только так, только для общего обозначения. Чтобы не быть чину сирым и голым. Чтобы был вокруг него хоть какой-нибудь житейский смысл.

Сам чин — есть объект гордости и поклонения чиновника. Особенно тогда, когда у него всё прочее забрали. А иначе и быть не может! Отними у человека всё! Всё, всё — до последней копейки, до последней чёрточки оригинальности и самобытности, до последней капли характера и души, и оставь ему что-то одно взамен. Допустим, даже мизерное, то, что он бы даже лежащее на дороге не поднял бы, и он непременно станет форсить этим, хоть и понимая всю ничтожность этой подмены. Человеку обязательно надо чем-то гордиться, а чиновник всё-таки да человек!

И вот с той самой минуты, когда в недавнем прошлом ещё самодостаточный индивид, а теперь уже чиновник начинает гордиться своим чином — единственным, что у него есть, или что у него осталось — тогда и происходят в нём всякого рода изменения личности и нарушения поведения. В конечном счёте, человек полностью сливается, выравнивается, врастает в огромный организм государственного аппарата, где местоимение «я» подразумевает уже не конкретного субъекта, не его мнение и мысль, а обязательно выражение всеобщего «мы». Мы — государственного масштаба. Мы — того масштаба, где чиновник, пусть даже мелкий, а сознает, что он уже не один, что ему уже никогда не быть одному, как раньше, и что теперь он отвечает не только и не столько за себя, а за многих: за таких, как он; за других, над кем имеет власть, хоть и самую малую; за тех, кто выше его, и кто грозно взирает свысока; за всё общество, в конце концов. И сладость этого миража общности, фантастичность происходящего (а то, что всё это происходит на самом деле — сомневаться не приходиться), кому угодно может вскружить голову.

Определение себя как части чего-то колоссального, безграничного, многоликого может сломить почти всякую индивидуальность. И нет тут никакой гордости или честолюбия, а скорее, напротив. Нет тут также осознания своей слабости или бесполезности в отдельности и силы и ценности в единстве с прочими. Тут лишь одно самопожертвование. Жертва большая, глубокая. Самоотречение совершенное и почти что безвозвратное.

Вот что-то такое подобное случилось и в характере Политова, когда он поступил на службу в Минкомпресс. И если речь шла пока ещё не о самоотречении, то об органичном слиянии с тем самым госаппаратом говорить было можно.

С самого первого дня посещения министерства прошёл только месяц, а Иван Александрович, как ни странно, уже успел освоиться, прижиться и даже некоторым образом осесть в серых стенах одного из органов исполнительной власти. Новая жизнь для него началась как-то вдруг сразу и тут же принялась обдавать его почти забытым, особенно на фоне недавнего прошлого, спокойным и безликим дыханием общечеловеческой повседневности.

Сидя в светлом кабинете и смотря в дождливое окно, Политов даже как-то временами удивлялся самому себе прошлому и невольно чуть-чуть корил себя за те бесцельные шесть месяцев, которые он провёл запертым в своей квартире.

Теперь же он как-то вдруг взбодрился, скинул леность, почувствовал обыкновенный интерес к жизни. Он ощутил себя той самой частичкой единого целого и большого, что называется организацией. Структурой, в которую вовлечены множества людей-чиновников, таких же, как и он, которые служат и трудятся на благо общих достижений. Конечно, нельзя было сказать, что Политов совсем отказался от своих прежних идей и убеждений, которые он с таким жаром и гордостью отстаивал перед Ланцем в «Вероне», — из одного упрямства Иван Александрович не захотел бы от них отказываться, — но что-то такое в его душе сделалось. Несколько притупились тот нерв и та обида, что каждодневно раздражали его во всём, что он видел. Какая-то мягкая бесполезная занятость обволокла его всего, вынуждая бессознательно подчиняться, и в то же время не давая возникнуть в его голове ничему новому. Это ощущение нравилось Политову, и он, словно после долгой горячки, словно после какого-то жестокого приступа, заставлявшего его метаться по квартире в беспамятстве, получал наслаждение от этого мягкого опьянения.

Ему теперь не казалось всё вокруг таким пустым, как раньше. Или уж, по крайней мере, не таким пустым. Он с любопытством рассматривал своё окружение, следил за действиями вокруг него разворачивающимися и с удивлением открывал, что всё это имеет определённый смысл и значение. И что в этом тоже есть какая-то своя, особенная жизнь.

Даже в простых бумагах, которые по воле современных кабинетных алхимиков из простой целлюлозы превращаются в документ путём нанесения принтерной тайнописи, Политов тоже угадывал частичку той самой, какой-то новой, особенной осмысленности и жизни.

А ещё на каждом документе имелась своя печать или свой знак, какой-нибудь символ, может быть, росчерк пера или же множества перьев. И каждая цифра, каждая буква в документе обязательно стояла на своём месте, и каждая загогулина над или под текстом хотела казаться важной и, кажется, таковой и была, и имела если не космический, то непременно какой-то сакральный, неведомый смысл. Наверняка смысл той самой, какой-то особенной жизни.

А что делалось в кабинетах министерства! Каких драм и трудов навидались они! Там, отгородившись от любознательных посторонних толстыми стенами и тяжёлыми дверьми, в угрюмой и неприветливой обстановке разрабатывались и совершенствовались грандиозные планы по улучшению общей жизни не только простых смертных, но, быть может, и всего Мира в общем. И никто не смел покинуть свой рабочий пост из этих властных, но в то же время отдавшихся почти бескорыстному служению обществу людей. Совещания, коллегии, рабочие группы, мозговые штурмы, не утихая, гремели, ежедневно сотрясая нутро величавого учреждения.

В пространстве этого здания даже простой телефонный звонок не мог являться пустым звуком. Звонкая трель аппарата, которая, возможно, показалась бы в любом другом месте пустой и будничной, тут обладает глубоким символизмом и вмещает в себя скрытый древний смысл того, что жизнь общечеловеческая бушует и клокочет, как нескончаемая горная река, срывающаяся с поднебесного утёса и уносящая с собой всё живое.

Так или почти что так романтично мог думать Политов о своём новом месте службы, глядя на большую стопку писем, лежащую перед ним, и всё больше забывая себя прежнего.

Однако такое успокоение Политов переживал недолго.

Вернуться же к первичному своему настроению ему помогли события, которые коренным образом и окончательно изменили его судьбу и которые также сумели определить участь множества совершенно посторонних для него людей. Как это и имеет обычно место быть, всё началось тогда, когда Иван Александрович совсем не ожидал никаких потрясений ни в рабочем дне, ни уж тем более в своей вдруг ставшей ему понятной и прямой жизни.

Как Жигин и говорил вначале, Политову, на первое время, было поручено разбирать почту. Занятие это было несложное, но в связи с огромным оборотом исходящей и входящей корреспонденции, это дело иногда превращалась в заунывный и рутинный труд, растягиваемый на весь бюрократический день.

Кроме того, что Иван Александрович должен был серьёзно и долго, по неопытности, разбираться с каждый письмом в отдельности и ставить временную визу, после одобрения которой документ уходил ниже по инстанции, ещё Политов совершал массу мелкой, но важной работы. Например, это был ввод данных в общую базу, расстановка внутренних номеров, хождение в экспедицию, сбор виз на проектах приказов и писем, заклеивание конвертов, внесение в специальную форму данных обо всех адресатах и адресантах, с которыми был контакт у Минкомпресса, и ещё много и много всего, что не поддаётся даже описанию. А звонки? Телефонные звонки, которые совершал Политов в разные конторы и учреждения по приказанию Жигина с последующим докладом о полученной там информации, — разве их можно было счесть за что-то существенное? Конечно же, нет, а, однако ж, и это было, и было не единожды. Благо, что Марина, которая стала приятной соседкой Политова по кабинету, часто выручала добрым советом и по силам помогала в тех авральных ситуациях, когда из высокого кабинета задание приходило с нервной пометкой «немедленно!». Правда, случалось и так, что в сложный момент Марины рядом не находилось. Она часто уезжала вместе с Жигиным на совещания, коллегии и другие мероприятия подобного сорта, где заместителю министра без своего верного помощника делать было так же нечего, как покупателю в магазине, который не имеет в кармане ни единого рубля. А распоряжения от начальства всё равно шли даже тогда, когда оно отсутствовало на своём месте. В такие моменты, как человек обязательный по своей натуре, Политов начинал нервничать, и руки его становились влажными. Но, как правило, благодаря своей врождённой сообразительности и опыту, полученному на поприще предыдущей службы, Иван Александрович выполнял задание превосходно, хоть и с некоторой задержкой.

Вообще после месяца работы в министерстве о Политове стали отзываться достаточно хорошо практически все, с кем он по воле служебных обязанностей сумел пересечься. Это были и секретари директоров департаментов, которые отмечали его учтивость и деловитость, и делопроизводители, видевшие в нем большой потенциал бюрократа, и даже сторонние люди, не из учреждения, с которыми так или иначе приходилось работать Ивану Александровичу. Даже строгая Инесса Карловна сменила свой колючий взгляд на какой-то любопытствующий.

Сам же Политов держался ото всех отстранёно, подчёркнуто равнодушно, если не сказать вовсе — холодно. Однако при этом старался показывать доброжелательность. Такое несколько иезуитское поведение он придумал для себя ещё давно. Он заметил, что это помогает расположить к себе людей так, чтобы получить всё от них необходимое, но самому ещё не переступить ту черту, после которой и сам Политов может оказаться им чем-то обязан. Он иногда даже дивился, как отзывчивы и просты, в своей сути, могут быть люди. Казалось бы, ничего ты им ещё не сделал, ничего не обещал, а только попросил по-доброму, а они уже готовы тебе во всём помогать и сопутствовать. Такую же тактику Иван Александрович избрал и в отношениях со своим непосредственным начальником — Жигиным. Он старался сходиться с ним исключительно только в делах и ни в коем случае не показывать никакой подобострастности, впрочем, и являясь его подчинённым. Однако в неформальном общении, которое всё-таки нередко случалось по инициативе Жигина, ему приходилось соглашаться и некоторым образом потакать слабостям этого чванливого чиновника.

Тут надо отметить, что Политов сразу невзлюбил этого рыжего лысоватого субъекта. Где-то в глубине души он был уверен, что Жигин не сильно бы отличался от того дворника, который по утрам метёт в его дворе опадающие листья, если бы первый из них сменил бы свой дорогой костюм на оранжевую жилетку с надписью эксплуатационной компании на спине и взял в руки метлу. Не видел Иван Александрович в своём начальнике какую-то аристократичную искорку, лоск, властность, которые, как он представлял, должны присутствовать у государственных служащих подобного ранга. Поэтому и относился к нему с некоторой брезгливостью и даже снисходительностью. А между тем вначале этот жалкий человек зорко следил за всеми действиями своего нового подчинённого и давал ему уйму советов, которые, как правило, были бесполезны, ибо располагались далеко от действительной сути вещей. Но спустя уже первую неделю Жигин словно бы враз позабыл, что Иван Александрович является новичком, и что работает он тут совсем недавно, а поэтому начал требовать с него, как и с прочих. Но всё же одно из наставлений, которые выдал Жигин своему подчинённому, Политов твёрдо усвоил. Сперва оно показалось ему очень странным и нелепым, но потом, как выяснилось, всё было много серьёзнее, чем на первый взгляд.

— Иван, — как-то раз зайдя в утренние часы в кабинет помощников, обратился к Политову Жигин. Это произошло в самые первые дни министерской карьеры Ивана Александровича. — Я вот что забыл тебе сказать, — задумчиво продолжил он.

Политов оторвал взгляд от монитора и внимательно посмотрел на начальника. Он хотел отложить в сторону бумаги, которыми занимался в ту минуту и которых уже с утра сумело скопиться приличное количество, но Жигин его остановил.

— Нет, нет. Не отвлекайся! — Жигин хотел показать всю неформальность предстоящего разговора, для чего подошёл к столу молодого сотрудника и, склонив голову на бок, начал рассеяно рассматривать одно из развёрнутых на нём писем. — А, это в международный департамент, — проведя пальцем по документу, сказал чиновник.

Политов кивнул.

— Так вот, — вновь начал Жигин. — Ты, Иван, конечно, заметил, что некоторые письма приходят ко мне лично, через экспедицию.

— Признаться честно, мне такие ещё не попадались.

— Это поначалу, но такие обязательно будут. Так ты их не вскрываешь? Верно?

Политов пожал плечами, так как не понял вопроса, потому что инструкции по поводу получения личной корреспонденции Жигина тот ему уже давал, да и Марина тоже сообщала Политову о порядке приёма такого рода почты.

— Ты всё правильно делаешь, — вздохнув, отметил чиновник. — Но я насчёт другого: тут мне может одно письмецо залететь.

Жигин сделал паузу.

— Ты его наверняка сразу узнаешь, — продолжил Жигин. — Оно будет адресовано мне и с виду ничем от других отличаться не будет, но вот штемпель на конверте будет особым.

— Каким он будет?

— Если бы я знал, — пространно ответил Жигин, в то время когда в глазах его была заметна некоторая тревога. — Но ты зря не волнуйся, — скорее успокаивая себя, нежели Политова, добавил Жигин. — Это письмо, скорее всего, не придёт, но проинструктировать я тебя был обязан. Если такой конверт тебе встретится, то не вскрывай его и, пожалуйста, обязательно сообщи мне. Неважно где я буду и когда это случится. Но два главных правила — не вскрывать и сообщить немедленно мне. Ты меня понял?

— Хорошо, Евгений Павлович! — согласился Политов, а про себя подумал: «Как они тут любят добавлять ко всему, и по поводу и без повода, слово «немедленно».

— Очень хорошо, — словно скинув груз ответственности, сказал Жигин и, уже обратившись к Марине спросил: — На подпись сегодня много?

— Не очень, — ответила девушка, выглянув из-за монитора.

— Всё равно, через десять минут жду у себя с папкой.

С этими словами Жигин развернулся и медленно, что-то насвистывая, пошёл из кабинета.

— Это он о чём? — повернув голову в сторону своей соседки, спросил Политов, когда Жигин скрылся за дверью.

Марина ответила не сразу и только пожала плечами.

— И всё-таки? — настаивал Политов.

Марина отложила свои бумаги и вместе с креслом развернулась к коллеге.

— Чепуха, — а потом почти даже шёпотом начала щебетать. — Он про это письмо ещё до меня говорил. Ещё даже на другом месте службы, пока сюда не перешёл. Говорил каждому секретарю, каждому помощнику, словом, все знают о нём, но никто никогда не представлял и, конечно, не видел, что это за послание. И, кажется, его прихода он даже боится.

Девушка помолчала, а потом уже будничным голосом продолжила:

— Вообще, если честно, мы думаем, что это у него просто нечто вроде своих странностей. А ведь, как правило, чем выше человек забирается по служебной лестнице, тем больше их он себе позволяет. Особенности такие. Они считают это оригинальностью. Правда, я так не считаю. Да и все кругом тихо посмеиваются над этим. Мы даже как-то ставки делали, что это может быть за письмо. Я же считаю, что вполне возможно это письмо может быть от давней его знакомой. Нечто вроде интрижки, понимаешь? Поэтому и ждёт он его именно на службе, а не дома и побаивается его. Всё же жена. Другие правда считают, что это как-то связано с его прошлым, которое может быть довольно тёмным, учитывая, как он легко и быстро устроил себе карьеру.

— И насколько быстро? — спросил Политов.

— Я всех деталей не знаю, но мне известно, что начинал он как мы, если не ниже — он был обыкновенным клерком. Незаметный, серый. Да даже сейчас он ничем особенным не выделяется. Ну а потом как вдруг начал расти! Сменил несколько учреждений и, в конечном счёте, как видишь, очутился здесь. И всё это, замечу, за два года.

Политов приподнял брови.

— А давно он тут?

— Многих уже пересидел. Теперь ты понимаешь, почему вокруг думают, что это письмо может быть связано как-то с его прошлыми делами.

— Но это маловероятно, — заметил Политов. — Если бы это было связано с чем-то для него по-настоящему неприятным, да ещё если бы это касалось его карьеры, то уже навряд ли он согласился бы получать такие письма на свой служебный адрес, да ещё и сообщать об этом всем подряд. Ведь если письмо придёт, то мы-то всё равно увидим, кто его адресант. Так зачем ему лишняя огласка?

Марина опять вздохнула.

— Может быть. Но всё равно — не обращай на это внимания. Мы же тут больше шутим, фантазируем, но всё это от безделья. Никто всерьёз не думает, что такое письмо есть, и уж точно никто не верит, что оно когда-нибудь придёт. Это лишь его оригинальность. Уже хорошо, что она довольно безобидная. А то был тут у нас один начальник, большой охотник до хороших чернил. Видимо, поэтому и попал в профильное ведомство, — Марина хихикнула. — Так вот, любил он свои резолюции и подписи ставить правильными, на его взгляд, чернилами. Поэтому стержни от его золотой ручки были всегда определённой марки и довольно редкие. И случилось так, что чернила кончились. Так он в срочном порядке отправил своего секретаря на служебной машине на другой конец города, но с какой помпой. Чуть ли не с эскортом, чтобы быстрее привезли. Вот это действительно оригинал так оригинал и совсем уже не безобидный.

Марина помолчала, а потом добавила ещё:

— У этого, правда, тоже перо что надо. Не обращал внимания?

— Нет.

— Приглядись как-нибудь. Очень любопытная ручка. Золотая, пузатая. По виду очень дорогая. Старинная. Правда, он ею ничего не подписывает. Я, по крайней мере, этого не замечала, а вот в руках держит часто. Крутит её в пальцах, сжимает и вообще с ней не расстаётся. Если моя теория об интриге верна, — Марина улыбнулась, — то мне кажется, что это может быть какой-нибудь её прощальный подарок, поэтому он с этим пером всё время и возится. А ещё у него есть такая привычка…

Но девушка не успела договорить, потому что раздалась трель телефонного вызова. Она подняла трубку.

— Да, Евгений Павлович. Уже несу.

Марина встала и, взяв подмышку зелёную папку с документами, вышла из кабинета.

Политов посмотрел вслед уходящей тонкой фигурке и на миг задумался, но потом как бы очнулся и принялся за работу.

***

Когда первый месяц Политова в Минкомпрессе подходил к концу, случилось как раз то, во что до этого никто всерьёз не верил, и все считали это фантазиями замминистра Жигина. Пришло то самое письмо. В самый обычный дождливый день, когда помощник высокопоставленного чиновника по имени Иван Политов расположился у себя за столом и начал разбирать принесённую им из экспедиции свежую почту, из высокой стопки выпал продолговатый конверт. Он действительно с виду был совершенно обыкновенным и непримечательным. На нём ровным красивым почерком, чёрными чернилами было написано:

Заместителю министра Е. П. Жигину. Министерство коммуникаций и прессы. Москва. Россия.

И всё. Обратный адрес отсутствовал, что несколько расстроило любопытство Политова, но зато, как и было сказано, в правом верхнем углу конверта, где должны были быть приклеены почтовые марки, стоял необычайный круглый чёрный штемпель с изображением светящегося месяца, из которого выходил человек в саване. Одну руку он поднял, указывая двумя перстами вверх, а во второй руке держал песочные часы. Штемпель был настолько сочным и ярко выделялся на белоснежном конверте, что Иван Александрович, ещё не разглядев письмо как следует, без колебаний признал в нём то самое.

Политов взял конверт и внимательно осмотрел его. Он был из хорошей, плотной бумаги, с приятными шероховатостями по краям и видимой текстурой. На ощупь он казался совсем пустым, потому что был лёгким и тонким. Политов поднял его над головой и посмотрел на свет. Бумага оказалась непроницаема, и, к своему большому сожалению, он ничего разглядеть не сумел.

Марина, что сидела в это время рядом за соседним столом, заметила замешательство своего коллеги и вопросительно поглядела на него. Политов молча передал ей конверт.

Сказать, что пришедшее письмо сильно потрясло Жигина, в полном смысле этого слова, было бы нельзя: с виду и в целом он воспринял приход долгожданного послания довольно прохладно. Однако же сказать, что после этого знаменательного и зловещего события подчинённые Жигина и вовсе не увидели никаких изменений в поведении своего патрона, было бы, по меньшей мере, заблуждением, а по большей мере — преднамеренным лукавством.

Узнав о письме, Жигин в очень скором времени уже стоял в кабинете своих помощников и бегло разглядывал послание, выхваченное из протянутой руки Политова. Осмотрев письмо вполне, он как-то странно горлом вымолвил «спасибо» и второпях скрылся в недрах своего кабинета. Чем занимался замминистр в течение оставшегося рабочего времени, и что потом происходило на его служебном месте, доподлинно никому известно не было, ибо свой кабинет в тот день чиновник уже не покидал. Кроме того, он отдал распоряжение, чтобы и к нему больше никто не ходил и чтобы никого не допускали, а всем звонившим, невзирая на чины и имена, отвечали, что его на месте нет и сегодня, очевидно, уже не будет. Но это то, что произошло на глазах у всех. А вот то, что случилось тем же днём, но позднее, стало известно не сразу, а только после тщательного допроса уборщицы.

Вечером, когда все служащие разошлись по домам, оставив свои кабинеты пустыми для наведения в них чистоты и порядка, уборщица, по обыкновению своему, в самую последнюю очередь, зная привычку Жигина задерживаться самому и задерживать подчинённых ещё на час-два после завершения рабочего дня, направилась к нему в приёмную. Каково же было её удивление, когда, как она показала, в десятом часу вечера в дверях высокого кабинета увидела самого его владельца — Жигина. Но то, что он появился там в этот поздний час, быть может, и не ввело бы в замешательство бедную женщину, потому как тут вроде бы ничего странного или фантастического не имелось, но вот то, как он там появился, очень сильно поразило её и хорошо запечатлелось в её памяти.

Она рассказала, что в тот момент он был неимоверно бледен, шатался, но пьяным, вероятно, не был, потому что довольно ясным и отчётливым голосом произнёс что-то по поводу ковра и пыли в своём кабинете, а потом, покачиваясь и даже временами опираясь на стену, направился к выходу. Ещё уборщица утверждала, что глаза у Жигина были широко раскрыты и даже выпучены, словно бы он только минуту назад сделал первый глоток воздуха после долгого его отсутствия, при этом лицо Жигина попеременно кривилось то в натужную усмешку, то в плаксивую гримасу.

Правда, на следующее утро, как опять-таки заверяли впоследствии свидетели, главным из которых вдруг нечаянно стал сам Политов, в стенах организации Жигин объявился совершенно бодрым и весёлым. Видимо, он всеми силами старался дать понять окружающим, на тот случай если они уже были оповещены о его странном и позднем вчерашнем уходе, что, собственно, ничего ужасного и из ряда вон выходящего не случилось, а всё осталось по-прежнему и предмета для беспокойства нет.

Наверно, у него это, быть может, и неплохо бы получилось, если бы только не неизвестно откуда взявшиеся у него под глазами тёмные припухлости и какая-то рассеянность и задумчивость в поведении, которых Политов за месяц своей службы в должности ещё никогда не подмечал у своего патрона.

А между тем наступил второй день после получения странного письма, а потом и третий, и всё, казалось, действительно входило в привычное русло, и ничего не могло предвещать катастрофы, как она всё же разразилась. Политов хорошо запомнил все обстоятельства того утра.

Надо сказать, что время для обеда в министерстве никогда не поддавалась нормированию, и это невзирая на то, какие бы новые порядки и какое бы новое руководство не обустраивалось в стенах данного учреждения. Обед тут всегда начинался в те часы, когда у служащих выдавалась свободная минутка, а свойство заканчиваться он имел только тогда, когда начальство требовало своего подчинённого назад, по надобности. Исходя из этого простого правила, можно было с почти абсолютной вероятностью утверждать, что если посреди рабочего дня человек находился не на служебном месте, то он обязательно находился в столовой, и наоборот — если нужного человека в столовой в наличии не имелось, то он определённо точно уже был вытребован обратно руководством по своим служебным обязанностям. Конечно, всё это несколько расшатывало дисциплину в организации, потому что иногда даже в самый разгар рабочего дня со своих мест в сторону столовой могли сниматься целые отделы, и даже по второму или по третьему разу за день, но, видимо, чиновничья братия имела в себе именно такую природу, при которой среди всех других возможных вольностей, которые она всё же могла себе позволить, как то: уходить вовремя домой или же пользоваться качеством запаздывать на службу с утра, выбирало именно эту — свободный график по приёму пищи.

То было утро четверга. Оно было сумрачным и хмурым, собственно, как большинство дней случившейся тогда осени. Улучив свободную минутку, когда начальника ещё не было на месте, Инесса Карловна заглянула в кабинет помощников и таинственно рукою поманила к себе Марину. Девушка вышла, но через минуту вернулась, взяла кошелёк и, подмигнув Политову, сообщила, что намеревается отправиться как раз в столовую, чтобы поспеть ко свежему кофе с булочками.

Политов уже привык, что секретарь и помощница, несмотря на ощутимую разницу между ними в возрасте, неплохо сходились между собой и часто вместе обедали, однако в этот раз ему их идея не понравилась, потому что именно сейчас он думал выйти покурить. Теперь же в такой ситуации ему полагалось оставаться на месте неотлучно, на тот случай, если появится Жигин, и тому что-либо потребуется.

Политов сперва сделал кислое лицо, но потом всё же махнул рукой, давая понять, что выбирать ему не приходится, и Марина, улыбнувшись, вышла, оставив Ивана Александровича в одиночестве. Он вновь принялся за работу с письмами, пока в скором времени не заметил из-за экрана своего монитора, как в приёмную тихо вошёл Жигин. Он появился там так тихо и скромно, против своего обыкновения, что Политов как-то сразу насторожился. Простояв в приёмной с полминуты, словно на что-то решаясь, Жигин вдруг обернулся в сторону Политова и неловко покачал головой.

— А где Марина? — монотонным голосом спросил чиновник.

— Они ушли на кофе, — всматриваясь в патрона, сообщил Политов.

— Ясно, — ответил тот и, как-то лениво шаркая ногами, направился в свой кабинет.

Политов хорошо видел через приёмную, как за замминистром закрылась дверь в кабинет, а через несколько минут он вдруг услышал странный хлопок. Ивану Александровичу показалось, что он раздался в кабинете начальника, но не поверил в это. Дело в том, что когда он бывал у Жигина с документами, он успел заметить, что его рабочее помещение полностью обеспечено звукоизоляцией. С этой же целью в проёме были даже установлены двойные толстые двери.

Политов поднялся со своего места и вышел в приёмную осмотреться. Ничего необычного, кажется, не было. Тогда он выглянул в коридор, но и там всё было безмятежно, и мягкое спокойствие лилось от каждой стены, от ковра, от тяжёлых дверей соседних кабинетов. Иван Александрович некоторое время ещё постоял в раздумье, а потом, вернувшись и набравшись некоторой храбрости, открыл первую дверь в кабинет начальства. Его сразу удивил тот факт, что вторая дверь, которая, как и первая, как правило, всегда была плотно закрыта, сейчас почему-то осталась не до конца притворённой, и через щель проскальзывала узкая полоска серого оконного света. Политов приоткрыл вторую дверь и со словами: «Евгений Павлович, всё в порядке?» — вошёл внутрь.

Дальше Ивану Александровичу почудилось, что пол под ним поплыл, стены повело в стороны, а потолок вдруг принялся сжиматься и клином уходить вверх. Политову даже пришлось сделать несколько неуверенных шагов вперёд на полусогнутых ногах, чтобы окончательно не потерять равновесие и не упасть на ускользающий из-под его ног пол.

За столом сидел Жигин. Но от Жигина прежнего в нём осталось совсем немного, разве только что дорогой серый костюм и щуплое нелепое тельце, на которое тот был надет. Голова же замминистра неестественно свисала на грудь. Его левая рука, как будто протянутая в отчаянном предложении, лежала на столе и в кулаке сжимала нечто продолговатое и золотистое, а правая безвольно опала и скрылась под столом. Но не эта необычайно затихшая поза своего начальника потрясла Ивана Александровича. Сильнее его сразило жирное багровое пятно, расплывшееся на стене за спиной чиновника и его затылок, вернее то место, где раньше был лысоватый затылок, а теперь открыто зияла взрыхлённая изнутри теменная кость черепа с рыжеватыми волосами на вывернутых лоскутах кожи и беловато-красными кусочками взорвавшегося мозга. Крови было очень много. Она стекала с головы на стол, на белую рубашку, впитывалась в мягкую ткань первоклассного костюма. Брызги её долетели до географической карты, окропили соседнюю стену, и даже на золотистых шторах появилось множество бурых пятнашек.

Политов замер, глядя на эту невероятную картину, и всё никак не мог овладеть собой. Кроме вида трупа его поразил и тот факт, что ещё совсем недавно, буквально несколько минут назад, это тело могло ходить, разговаривать и даже давать указания, которые Политов формально обязан был выполнять. А теперь вот оно сидит неподвижное и пустое и скорее напоминает собой некий органический мусор, нежели нечто сознательное, одухотворённое. Да, особенно вот эта последняя мысль, которая молнией пронеслась в голове Ивана Александровича, наверно, сильнее прочего его сейчас и потрясла. Ему вдруг сразу припомнились подходящие к таким случаям крайне банальные измышления о бренности жизни, о её хрупкости и конечности, и о той грани, которая тонким лезвием проходит между жизнью и смертью. О том, что венцом всякой жизни является смерть, и вся такая прочая пошлость, которую, как правило, произносят на поминках тех людей, которые мало что значили для самого оратора. Но Политов не остановился на этом как бы на само собой разумеющемся итоге мысли. Ему вспомнились и свои выводы на этот счёт. Особенно на тему того, что посвящать свою жизнь тому, чему посвятил её Жигин, а именно стремлению к власти или же материальным благам, является совершенно бессмысленным. И даже вредным. Ибо всё равно то, что сейчас их всех окружает — является фальшивым, надуманным, а вот труп Жигина — вполне себе очевиден и девственен по отношению к Миру и не требует каких-либо дополнительных доказательств или же заверений со стороны искусственных умозрительных надстроек, созданных человеком. Вот он есть, и больше ничего не надо. Смерть есть, труп есть, жизнь Политова есть, а вот первоклассного пиджака на теле Жигина уже нет. Да и высокого кабинета уже не существует, потому что самого хозяина нет, и, следовательно, и сам он потерял всякую важность, а главным тут сейчас является сам Политов, который, может быть, ничем и не примечателен и даже, может быть, формально слабее Жигина, но зато он живой, а тот мёртвый. Вот она — вся правда, вот она — вся простота, а также истина и смысл всего сущего.

Пока Политов вот так стоял и размышлял, время бежало. И бежало стремительно. А он, застывший и словно заворожённый, смотрел на мертвеца. Спустя лишь несколько минут он смог стряхнуть с себя ту странную задумчивость, которая нахлынула на него неизвестно откуда, и, наконец, пошевелиться. Когда это произошло, он воровато приблизился к трупу и брезгливо осмотрел его. Он взглянул в голову Жигина, будто это была препарированная лягушка на уроке биологии. Потом Политов обвёл взглядом кабинет. Всё вроде бы было как и прежде: и шкаф, и стол, и диван, и даже сейф закрыт. На столе по-прежнему имелся такой же идеальный порядок (а именно стол был всегда свободен от документов), как и раньше, только теперь перед мертвецом Иван Александрович приметил исписанный лист бумаги и пепельницу, в которой лежала недокуренная сигарета и кучка бумажного пепла.

Политов хотел заглянуть в листок, но отказался от этой затеи, как от затеи его не достойной и даже унизительной. Скорее всего там было предсмертное послание близким и родственникам.

Разумеется, сейчас Политову несомненно следовало бы действовать иначе: сделать несколько звонков, сообщать о трагедии, оставаться на месте до прибытия специальных служб. И он собирался уже уходить и руководствоваться именно таким планом, как что-то его вдруг неожиданно задержало. Какое-то странное чувство, которое налетело на него тревожным ветерком. Словно, уходя, он как бы оставлял что-то важное здесь. Словно даже как будто он преступник, который оставляет за собой улики. Словно он что-то определённо упустил или забыл.

Политов остановился и прислушался к себе. Он хотел понять, что же хочет сообщить ему это неожиданное внутреннее ощущение. Он даже вернулся обратно, на то место, где совсем недавно стоял и глядел на труп. Он ещё раз осмотрел кабинет, стол, Жигина… И вот тут ему в глаза бросился тот самый продолговатый и золотистый предмет, что сжимал мертвец в левой руке.

Политов вновь осторожно приблизился к телу Жигина и наклонился так, чтобы не запачкаться кровью, а потом аккуратно вынул эту вещь из ещё не остывшей руки трупа.

Это была пузатая золотая перьевая ручка. Видимо та самая, о которой так случайно как-то упоминала Марина.

Политов взглянул на неё, но внимательно рассматривать не стал, потому что то чувство тревоги, которое так внезапно налетело на него ещё недавно, вдруг так же внезапно улетучилось, и, положив перо во внутренний карман пиджака, наш герой поспешил покинуть зловещий кабинет, где, всё так же замерев на своём рабочем месте, сидел мёртвый Жигин.