Неточные совпадения
— XIX век — век пессимизма, никогда еще в
литературе и философии не было столько пессимистов, как в этом веке. Никто не пробовал поставить вопрос: в чем коренится причина этого
явления? А она — совершенно очевидна: материализм! Да, именно — он! Материальная культура не создает счастья, не создает. Дух не удовлетворяется количеством вещей, хотя бы они были прекрасные. И вот здесь — пред учением Маркса встает неодолимая преграда.
«Изображая отрицательные характеры и
явления, наша
литература прошла мимо этих людей. Это — главный грех критического, морализирующего искусства. Наше искусство — насквозь морально».
— Новое течение в
литературе нашей — весьма показательно. Говорят, среди этих символистов, декадентов есть талантливые люди. Литературный декаданс указывал бы на преждевременное вырождение класса, но я думаю, что у нас декадентство
явление подражательное, юнцы наши подражают творчеству жертв и выразителей психического распада буржуазной Европы. Но, разумеется, когда подрастут — выдумают что-нибудь свое.
Такие великие
явления мировой культуры, как греческая трагедия или культурный ренессанс, как германская культура XIX в. или русская
литература XIX в., совсем не были порождениями изолированного индивидуума и самоуслаждением творцов, они были
явлением свободного творческого духа.
Наш небольшой кружок собирался часто то у того, то у другого, всего чаще у меня. Рядом с болтовней, шуткой, ужином и вином шел самый деятельный, самый быстрый обмен мыслей, новостей и знаний; каждый передавал прочтенное и узнанное, споры обобщали взгляд, и выработанное каждым делалось достоянием всех. Ни в одной области ведения, ни в одной
литературе, ни в одном искусстве не было значительного
явления, которое не попалось бы кому-нибудь из нас и не было бы тотчас сообщено всем.
Не был еще интеллигентом Пушкин, величайшее
явление русской творческой гениальности первой трети века, создатель русского языка и русской
литературы.
В этих словах намечается уже религиозная драма, пережитая Гоголем. Лермонтов не был ренессансным человеком, как был Пушкин и, может быть, один лишь Пушкин, да и то не вполне. Русская
литература пережила влияние романтизма, который есть
явление западноевропейское. Но по-настоящему у нас не было ни романтизма, ни классицизма. У нас происходил все более и более поворот к религиозному реализму.
— Но, madame Эйсмонд! — воскликнула Юлия. — Наша
литература так еще молода, что она не могла предъявить таких грязных
явлений, как это есть, может быть, на Западе.
Но если бы даже
литература и впрямь захудала, то это
явление случайное и временное.
Таким образом, признавая за
литературою главное значение разъяснения жизненных
явлений, мы требуем от нее одного качества, без которого в ней не может быть никаких достоинств, именно — правды.
То же самое
явление обезличения несчетное число раз отражалось и на нашей
литературе, и именно по преимуществу на той ее части, которая провозглашала принципы человечности и была наиболее предана интересам родины.
Рассуждая таким образом, нельзя не назвать труд г. Устрялова весьма замечательным
явлением в нашей
литературе, и, вероятно, даже специалисты-ученые, занимающиеся русской историей, не много найдут в «Истории Петра» таких мест, которые можно бы было упрекнуть в неосновательности, в недостоверности или несправедливости.
«Собеседник» открывает нам еще одно странное
явление тогдашней
литературы.
Пусть историки
литературы восхищаются бойкостью, остроумием и благородством сатирических журналов и вообще сатиры екатерининского времени; но пусть же не оставляют они без внимания и жизненных
явлений, указанных нами. Пусть они скажут нам, отчего этот разлад, отчего у нас это бессилие, эта бесплодность
литературы? Неужели они не найдут другого, более обстоятельного и практического объяснения, кроме пошлой сентенции, приводимой г. Афанасьевым, — что «предрассудки живучи»?
Таким образом, во все время царствования Екатерины русская
литература постоянно повторяла ту мысль, что писателям дана полная свобода откровенно высказывать все, что угодно. Мысль эта сделалась постоянным и непреложным мнением и много раз высказывалась и впоследствии, долго спустя после смерти Екатерины. Так, например, Карамзин в своей записке «О старой и новой России», указавши на свободу печати при Екатерине, приводит даже и объяснение этого
явления в таком виде...
Совершенно напротив: мы горячо любим
литературу, мы радуемся всякому серьезному
явлению в ней, мы желаем ей большего и большего развития, мы надеемся, что ее деятели в состоянии будут совершить что-нибудь действительно полезное и важное, как только явится к тому первая возможность.
«Но зачем же, — еще скажут нам, — клепать на
литературу, относя к ней то, что относится совсем к другим
явлениям русской жизни?
Если
литература идет не впереди общественного сознания, если она во всех своих рассуждениях бредет уже по проложенным тропинкам, говорит о факте только после его совершения и едва решается намекать даже на те будущие
явления, которых осуществление уже очень близко; если возбуждение вопросов совершается не в
литературе, а в обществе, и даже возбужденные в обществе вопросы не непосредственно переходят в
литературу, а уже долго спустя после их проявления в административной деятельности; если все это так, то напрасны уверения в том, будто бы
литература наша стала серьезнее и самостоятельнее.
— Припомнив это, мы представляем читателю следующий вывод, который он может уже прямо приложить к русской
литературе последнего времени: «Когда какое-нибудь литературное
явление мгновенно приобретает чрезвычайное сочувствие массы публики, это значит, что публика уже прежде того приняла и сознала идеи, выражение которых является теперь в
литературе; тут уже большинство читателей обращается с любопытством к
литературе, потому что ожидает от нее обстоятельного разъяснения и дальнейшей разработки вопросов, давно поставленных самой жизнью.
Радуясь прекрасному
явлению в
литературе нашей, как общему добру, мы с большим удовольствием извещаем читателей, что, наконец, словесность наша обогатилась первым историческим романом, первым творением в этом роде, которое имеет народную физиономию: характеры, обычаи, нравы, костюм, язык.
Но это
явления исключительные, возможные только при австрийской подозрительности да при ост-индском произволе; большею же частию общественные жизненные интересы тотчас проявляются в
литературе, с большею или меньшею сознательностью и ясностью.
Мы даже не хотели проводить своего взгляда по всем
явлениям русской
литературы; мы сказали только, что любопытно было бы представить ход развития русской
литературы с такой точки зрения: как она постепенно сближалась с народом и действительностью, постепенно избавляясь от исключительного влияния книжников-монополистов и от призрачных, туманных идей, насильно навязанных ими
литературе.
Всякое
явление историческое, всякое государственное постановление, всякий общественный вопрос обсуживается там в
литературе с различных точек зрения, сообразно интересам различных партий.
Нет, как вы хотите, и в сатире нашей постоянно господствовала та мелкость, та узкость взгляда, которые мы заметили вообще в нашей
литературе. И сатира не возвышалась у нас до понимания народных интересов, несмотря на некоторые исключительные
явления, почти всегда имевшие только частный смысл.
Белинский относил «Мирошева» к тому типу
явлений в русской
литературе, о которых скоро «уже не будут ни говорить, ни писать, как уже не говорят и не пишут больше о Выжигиных, — и цель нашей статьи — ускорить по возможности это вожделенное время, которое будет свидетельством, что наша
литература и общественный вкус сделали еще шаг вперед…» (В. Г. Белинский, Полн. собр. соч., т. VI, М. 1955. стр. 52).], из всего им написанного до тех пор, что и по моему мнению было справедливо.
Разве дождемся такого времени, когда
литература опять разорвет уже решительно всякую (и теперь, правда, слишком слабую) связь с обществом и ограничена будет одними только собственными, домашними интересами, когда литераторы принуждены будут писать только о литераторах и только для литераторов, — тогда, вероятно, с успехом будут повторяться и
явления вроде мерзляковского разбора «Россиады» или вроде прекрасной статьи г. Боткина о Фете.
Но во всяком случае произведения Нарежного принадлежат к числу немногих отрадных
явлений, назначенных украшать собою историю русской
литературы.
В последнее время и библиография переменила свой характер: она обратила свое внимание на
явления, важные почему-нибудь в истории
литературы, она старается в своих поисках по архивам и библиотекам отыскать что-нибудь действительно интересное и нередко сообщает читателям вещи, доселе бывшие вовсе неизвестными в печати.
Перед лицом этой безнадежно-пессимистической
литературы, потерявшей всякий вкус к жизни, трудно понять, как можно было когда-либо говорить об эллинстве вообще как о
явлении в высокой степени гармоническом и жизнелюбивом. Ни в одной
литературе в мире не находим мы такого черного, боязливо-недоверчивого отношения к жизни, как в эллинской
литературе VII–IV веков.
Славянофилы неправы были еще потому, что именно в петровский период истории был расцвет русской культуры, было
явление Пушкина и великой русской
литературы, пробудилась мысль и стали возможны сами славянофилы.
«Шекспиру название великого подходит само собой, если же прибавить, что независимо от величия он сделался еще реформатором всей
литературы и, сверх того, выразил в своих произведениях не только
явления жизни ему современные, но еще пророчески угадал по носившимся в его время лишь в зачаточном виде мыслям и взглядам то направление, какое общественный дух примет в будущем (чему поразительный пример мы видим в «Гамлете»), то можно безошибочно сказать, что Шекспир был не только великим, но и величайшим из всех когда-либо существовавших поэтов и что на арене поэтического творчества равным ему соперником была лишь та самая жизнь, которую он изобразил в своих произведениях с таким совершенством».
По разъяснению г. А. Георгиевского, это должно было идти так, что «дело самосознания каждая местность должна совершить собственными средствами, чрез посредство своей местной
литературы, ибо централизация умственной деятельности есть
явление ненормальное и вредное, которое парализует жизнь остальных частей, стягивая все силы к одному пункту» (ibid., III).
И наша «западническая»
литература —
явление русского духа.
Даже в лучших, наиболее благородных
явлениях мистического возрождения много есть археологии,
литературы и романтической эстетики.
Долгое время для традиционной русской критики Достоевский оставался закрытым, как и все величайшие
явления русской
литературы.
Эти отчеты не публикованы, но, по счастливому стечению обстоятельств, ими воспользовались г. Щапов и редакторы «Православного Собеседника».], ни наша
литература, двести лет видя пред собою во всех отношениях замечательное
явление, до сих пор ясно не понимают, что это за
явление.
Глубокоуважаемый С. Н. Палаузов, как единственный у нас знаток болгарской церкви, истории и
литературы, объяснит нам это
явление в жизни болгарского народа.].