Неточные совпадения
На запад пятиглавый Бешту синеет, как «последняя туча рассеянной бури»; на север подымается Машук, как мохнатая персидская
шапка, и закрывает всю эту часть небосклона; на восток смотреть веселее: внизу передо мною пестреет чистенький, новенький городок, шумят целебные ключи, шумит разноязычная толпа, — а там, дальше, амфитеатром громоздятся
горы все синее и туманнее, а на краю горизонта тянется серебряная цепь снеговых вершин, начинаясь Казбеком и оканчиваясь двуглавым Эльбрусом…
Множество низеньких домиков, разбросанных по берегу Терека, который разбегается все шире и шире, мелькали из-за дерев, а дальше синелись зубчатою стеной
горы, и из-за них выглядывал Казбек в своей белой кардинальской
шапке.
Охотиться нам долго не пришлось. Когда мы снова сошлись, день был на исходе. Солнце уже заглядывало за
горы, лучи его пробрались в самую глубь леса и золотистым сиянием осветили стволы тополей, остроконечные вершины елей и мохнатые
шапки кедровников. Где-то в стороне от нас раздался пронзительный крик.
Верный Стецько уже стоял одетый во всей козацкой сбруе. Данило надел смушевую
шапку, закрыл окошко, задвинул засовами дверь, замкнул и вышел потихоньку из двора, промеж спавшими своими козаками, в
горы.
Тут он отворотился, насунул набекрень свою
шапку и гордо отошел от окошка, тихо перебирая струны бандуры. Деревянная ручка у двери в это время завертелась: дверь распахнулась со скрыпом, и девушка на поре семнадцатой весны, обвитая сумерками, робко оглядываясь и не выпуская деревянной ручки, переступила через порог. В полуясном мраке
горели приветно, будто звездочки, ясные очи; блистало красное коралловое монисто, и от орлиных очей парубка не могла укрыться даже краска, стыдливо вспыхнувшая на щеках ее.
Весь вздрогнул он, когда уже показались близко перед ним Карпатские
горы и высокий Криван, накрывший свое темя, будто
шапкою, серою тучею; а конь все несся и уже рыскал по
горам.
Из узлов вынимают дорогие шубы, лисьи ротонды и
гору разного платья. Сейчас начинается кройка и шитье, а утром являются барышники и охапками несут на базар меховые
шапки, жилеты, картузы, штаны.
Где-то
горело, где-то проносились в пыли и дыму всадники в остроконечных
шапках, где-то трещали выстрелы, и ветер уносил белые дымки, как на солдатском стрельбище.
И пришли ко дьяку в ночу беси:
— Тебе, дьяк, не угодно здеся?
Так пойдем-ко ты с нами во ад, —
Хорошо там уголья
горят! —
Не поспел умный дьяк надеть
шапки,
Подхватили его беси в свои лапки,
Тащат, щекотят, воют,
На плечи сели ему двое,
Сунули его в адское пламя:
— Ладно ли, Евстигнеюшка, с нами? —
Жарится дьяк, озирается,
Руками в бока подпирается,
Губы у него спесиво надуты,
— А — угарно, говорит, у вас в аду-то!
В шесть часов были в самом узком месте пролива, между мысами Погоби и Лазарева, и очень близко видели оба берега, в восемь проходили мимо
Шапки Невельского — так называется
гора с бугром на вершине, похожим на
шапку.
Каленая
гора в виду зеленой мохнатой
шапкой стоит, а от нее прошел лесистый увал до самой Меледы, где в нее пала Мутяшка.
Мохнатенькая
гора до самой вершины поросла сосняком и ельником, как
шапка.
В тумане из-под
горы сначала показался низенький старичок с длинною палкой в руке. Он шел без
шапки, легко переваливаясь на своих кривых ногах. Полы поношенного кафтана для удобства были заткнуты за опояску. Косматая седая борода и целая
шапка седых волос на голове придавали ему дикий вид, а добрые серые глаза ласково улыбались.
Под ногами расстилалось длинное озеро с зелеными островами и Заозерным заводом в дальнем конце; направо, верстах в двадцати, как
шапка с свалившимся набок зеленым верхом, поднималась знаменитая
гора Куржак, почти сплошь состоявшая из железной руды.
Но вот снова понеслись из всех церквей звуки колоколов; духовная процессия с крестами и хоругвямя медленно спускается с
горы к реке; народ благоговейно снимает
шапки и творит молитву… Через полчаса берег делается по-прежнему пустынным, и только зоркий глаз может различить вдали флотилию, уносящую пеструю толпу богомольцев.
Около застав и по улицам
горели костры, и к такому костру у Пресненской заставы подошел человек без
шапки, весь обмороженный.
На них сестрины и мамины кофты, иной просто окутан шалью, многие обуты в тяжёлые отцовы сапоги, есть бойцы без
шапок — головы повязаны платками; у большинства нет ни варежек, ни рукавиц. На
горе их ожидает враждебный стан; горожане одеты наряднее, удобней и теплей, они смеются над оборвышами...
Дядя Ерошка, прижав ружье к груди, стоял неподвижно;
шапка его была сбита назад, глаза
горели необыкновенным блеском, и открытый рот, из которого злобно выставлялись съеденные желтые зубы, замер в своем положении.
Из-за бугра увидал он шагах в двухстах
шапки и ружья. Вдруг показался дымок оттуда, свистнула еще пулька. Абреки сидели под
горой в болоте. Оленина поразило место, в котором они сидели. Место было такое же, как и вся степь, но тем, что абреки сидели в этом месте, оно как будто вдруг отделилось от всего остального и ознаменовалось чем-то. Оно ему показалось даже именно тем самым местом, в котором должны были сидеть абреки. Лукашка вернулся к лошади, и Оленин пошел за ним.
— Да так,
горе взяло! Житья не было от приказчика; взъелся на меня за то, что я не снял
шапки перед его писарем, и ну придираться! За все про все отвечай Хомяк — мочушки не стало! До нас дошел слух, будто бы здесь набирают вольницу и хотят крепко стоять за веру православную; вот я помолился святым угодникам, да и тягу из села; а сирот господь бог не покинет.
Отвесив мальчику подзатыльник за оплошность, приемыш молодцевато поправил
шапку и направился к двухэтажному зданию, стены и кровля которого сливались с мраком, между тем как верхний и нижний ряд окон
горели, как отдушины огромной плавильной печи.
Вероятно, оттого, что я выбегал на улицу без
шапки и калош, у меня поднялся сильный жар.
Горело лицо, ломило ноги… Тяжелую голову клонило к столу, а в мыслях было какое-то раздвоение, когда кажется, что за каждою мыслью в мозгу движется ее тень.
Смотрел по целым он часам,
Как иногда черкес проворный,
Широкой степью, по
горам,
В косматой
шапке, в бурке черной,
К луке склонясь, на стремена
Ногою стройной опираясь,
Летал по воле скакуна,
К войне заране приучаясь.
Вот в последний раз взмыл кверху белой
шапкой клуб дыма, и гулко прокатился по реке рокот пушечного выстрела, а барка уже огибает песчаную узкую косу, и впереди стелется бесконечный лес, встают и надвигаются
горы, которые сегодня под этим серым свинцовым небом кажутся выше и угрюмее.
Благодаря Николаю Матвеичу я выучил название всех
гор, которые были видны от нас. Ближайшая
гора, тянувшаяся невысокой грядкой, называлась Путиной
горой, за ней зеленой островерхой
шапкой поднималась красавица Шульпиха, вправо от нее виднелось Седло, еще правее — Осиновая и т. д. Из-за этих
гор чуть-чуть синела вершина самой высокой
горы — Белой.
Вокруг оседланные кони;
Серебряные блещут брони;
На каждом лук, кинжал, колчан
И шашка на ремнях наборных,
Два пистолета и аркан,
Ружье; и в бурках, в
шапках черных
К набегу стар и млад готов,
И слышен топот табунов.
Вдруг пыль взвилася над
горами,
И слышен стук издалека;
Черкесы смотрят: меж кустами
Гирея видно, ездока!
С
горы, по съезду, по размякшей глине, среди множества серебром сверкающих ручьев, широко шагал, скользя и покачиваясь, длинный, сухощавый мужик, босый, в одной рубахе и портах, с курчавой бородою, в густой
шапке рыжеватых волос.
На сцене было холодно, все были в шубах, в шляпах или
шапках; Шаховской в одном фраке и с открытой головой; лицо его
горело, слезы и пот катились по щекам, и пар стоял над его лысиной.
Подъезжая к своему дому, за родником на
горе, мы встретили верхового парня, который, завидев нас, чрезвычайно обрадовался, заболтал ногами по бокам лошади, на которой ехал, и, сняв издали
шапку, подскакал к нам с сияющим лицом и начал рапортовать тетушке, какое мы причинили дома всем беспокойство.
Я остался в сенях, глядя в щель на двор: в сумраке утра натужно
горел огонь фонаря, едва освещая четыре серых мешка, они вздувались и опадали со свистом и хрипом; хозяин — без
шапки — наклонился над ними, волосы свесились на лицо ему, он долго стоял, не двигаясь, в этой позе, накрытый шубой, точно колоколом… Потом я услышал сопенье и тихий человечий шепот...
Вошел маленький, лысый старичок, повар генерала Жукова, тот самый, у которого
сгорела шапка. Он присел, послушал и тоже стал вспоминать и рассказывать разные истории. Николай, сидя на печи, свесив ноги, слушал и спрашивал все о кушаньях, какие готовили при господах. Говорили о битках, котлетах, разных супах, соусах, и повар, который тоже все хорошо помнил, называл кушанья, каких нет теперь; было, например, кушанье, которое приготовлялось из бычьих глаз и называлось «поутру проснувшись».
Пожар кончился. И только когда стали расходиться, заметили, что уже рассвет, что все бледны, немножко смуглы, — это всегда так кажется в ранние утра, когда на небе гаснут последние звезды. Расходясь, мужики смеялись и подшучивали над поваром генерала Жукова и над
шапкой, которая
сгорела; им уже хотелось разыграть пожар в шутку и как будто даже было жаль, что пожар так скоро кончился.
— Этот самый старичок, с узелком-то, генерала Жукова дворовый… У нашего генерала, царство небесное, в поварах был. Приходит вечером: «Пусти, говорит, ночевать…» Ну, выпили по стаканчику, известно… Баба заходилась около самовара, — старичка чаем попоить, да не в добрый час заставила самовар в сенях, огонь из трубы, значит, прямо в крышу, в солому, оно и того. Чуть сами не
сгорели. И
шапка у старика
сгорела, грех такой.
Вот и хатка
горит под месяцем, и оконце жмурится, и высокий тополь купается себе в месячном свете… Мельник постоял у перелаза, почесался под
шапкой и опять занес ногу через тын.
Пропил свитку и чоботья,
И
шапку с затылка…
А у мельника в шиночке
Хороша
горiлка…
Как выплыли мы на середину пролива, луна на небо взошла, посветлело. Оглянулись все, сняли
шапки… За нами, сзади, Соколиный остров
горами высится, на утесике-то Буранова кедра стоит…
Дурнопечин. Пожалуй, и сам тут
сгоришь… Я убегу лучше… Настасья Кириловна, дай мне шапку-то.
Днем мы спали, а перед вечером я отправился пройтись по слободке. Начинало темнеть. Сумерки наваливались на бревенчатые избы, нахлобученные
шапками снега, на «резиденцию», на темные массы
гор. В слободке зажигались огни… В одной избе стоял шум, слышались визгливые звуки гармоники, нестройный галдеж и песни…
Их копья медные
горят,
Их
шапки длинные кругом
Опушены густым бобром...
И, томим зловещей думой,
Полный чёрных снов,
Стал считать Казбек угрюмый —
И не счел врагов.
Грустным взором он окинул
Племя
гор своих,
Шапку на́ брови надвинул —
И навек затих.
На набережной, вплотную усеянной народом, на лодках и баржах все сняли
шапки и крестились широким крестом, взирая на венчавшую чудные
горы соборную церковь.
Алексей Степанович снял
шапку и перекрестился. И когда он обернулся, то увидел, что рядом стоит Оля, и на бледном лице ее
горит отблеск далекого белого света. Одной рукой она держалась за столб, другая придерживала на шее легкий платок.
И одна снеговая
гора выше других
шапкой стоит.
И оба пешехода вдруг вздрогнули и бросились в сторону: по дороге на рысях проехали два десятка казаков с пиками и нагайками, с головы до ног покрытые снегом. Мужики сняли
шапки и поплелись по тому же направлению, но на полувсходе
горы, где стояли хоромы, их опять потревожил конский топот и непривычный мирному сельскому слуху брязг оружия. Это ехали тяжелою рысью высланные из города шесть жандармов и впереди их старый усатый вахмистр.
В третьем часу ночи пришел он. Дирижер был пьян. Он напился с
горя и от бешенства. Ноги его подгибались, а руки и губы дрожали, как листья при слабом ветре. Он, не скидая шубы и
шапки, подошел к постели и постоял минуту молча. Она притаила дыхание.
Покачиваясь и поддерживая друг друга, шли они с Забродой по шоссе. Красный полумесяц уходил за
горы. С севера дул холодный ветер. Иван Ильич, с развевающимися волосами, —
шапку он забыл у Белозерова, — грезил кому-то кулаком навстречу ветру и кричал громовым голосом, звучавшим на весь поселок...
Чиновные желудки сжались от
горя: голод не тетка, а на подлом гвозде висела кунья
шапка.
— Тоже спрашивают, какой, говорит, там малый, черкес, говорит, или турка у вас на Капказе, говорит, бьет? Я говорю: у нас черкес, милый человек, не один, а разные есть. Есть такие тавлинцы, что в каменных
горах живут и камни замест хлеба едят. Те большие, говорю, ровно как колода добрая, по одном глазу во лбу, и
шапки на них красные, вот так и
горят, ровно как на тебе, милый человек! — прибавил он, обращаясь к молодому рекрутику, на котором действительно была уморительная шапочка с красным верхом.
Крепись, Корнила!.. Терпи, голова, благо в кости скована!.. Эх, изведал бы кто мое
горе отцовское!.. Глуби моря
шапкой не вычерпать, слез кровавых родного отца не высушить!.. Пуншу, пуншу, Петрович!..
В одном месте черпали вино из полуразбитых бочек
шапками, в другом рвали куски парчи, дорогих тканей, штофов, сукна и прочих награбленных товаров, как вдруг с архиепископского двора показался крестный ход, шедший прямо навстречу бунтовщикам; клир певчих шел впереди и пел трогательно и умиленно: «Спаси, Господи, людей Твоих». Владыко Феофил, посреди их, окруженный сонмом бояр и посадников, шел тихо, величественно, под развевающимися хоругвями, обратив
горе свои молящие взоры и воздев руки к небу.