Неточные совпадения
Городничий. Тем лучше: молодого скорее пронюхаешь. Беда, если старый
черт, а молодой весь наверху.
Вы, господа, приготовляйтесь по своей части, а я отправлюсь сам или вот хоть
с Петром Ивановичем, приватно, для прогулки, наведаться, не терпят ли проезжающие неприятностей. Эй, Свистунов!
Городничий. Чш! экие косолапые медведи — стучат сапогами! Так и валится, как будто сорок пуд сбрасывает кто-нибудь
с телеги! Где
вас черт таскает?
Артемий Филиппович. Чтоб
вас черт побрал
с вашим ревизором и рассказами!
Городничий (делая Бобчинскому укорительный знак, Хлестакову).Это-с ничего. Прошу покорнейше, пожалуйте! А слуге вашему я скажу, чтобы перенес чемодан. (Осипу.)Любезнейший, ты перенеси все ко мне, к городничему, — тебе всякий покажет. Прошу покорнейше! (Пропускает вперед Хлестакова и следует за ним, но, оборотившись, говорит
с укоризной Бобчинскому.)Уж и
вы! не нашли другого места упасть! И растянулся, как
черт знает что такое. (Уходит; за ним Бобчинский.)
— Да так-с! Ужасные бестии эти азиаты!
Вы думаете, они помогают, что кричат? А
черт их разберет, что они кричат? Быки-то их понимают; запрягите хоть двадцать, так коли они крикнут по-своему, быки всё ни
с места… Ужасные плуты! А что
с них возьмешь?.. Любят деньги драть
с проезжающих… Избаловали мошенников! Увидите, они еще
с вас возьмут на водку. Уж я их знаю, меня не проведут!
— Напротив; был один адъютант, один натянутый гвардеец и какая-то дама из новоприезжих, родственница княгини по мужу, очень хорошенькая, но очень, кажется, больная… Не встретили ль
вы ее у колодца? — она среднего роста, блондинка,
с правильными
чертами, цвет лица чахоточный, а на правой щеке черная родинка: ее лицо меня поразило своей выразительностию.
Какие-то маленькие пребойкие насекомые кусали его нестерпимо больно, так что он всей горстью скреб по уязвленному месту, приговаривая: «А, чтоб
вас черт побрал вместе
с Ноздревым!» Проснулся он ранним утром.
— Щи, моя душа, сегодня очень хороши! — сказал Собакевич, хлебнувши щей и отваливши себе
с блюда огромный кусок няни, известного блюда, которое подается к щам и состоит из бараньего желудка, начиненного гречневой кашей, мозгом и ножками. — Эдакой няни, — продолжал он, обратившись к Чичикову, —
вы не будете есть в городе, там
вам черт знает что подадут!
— Ну их, не поминайте; в Петербурге еще не было; да и
черт с ними! — вскричал он
с каким-то раздражительным видом. — Нет, будемте лучше об этом… да, впрочем… Гм! Эх, мало времени, не могу я
с вами долго остаться, а жаль! Было бы что сообщить.
— Вот и
вас… точно из-за тысячи верст на
вас смотрю… Да и
черт знает, зачем мы об этом говорим! И к чему расспрашивать? — прибавил он
с досадой и замолчал, кусая себе ногти и вновь задумываясь.
— Ба! да и ты…
с намерениями! — пробормотал он, посмотрев на нее чуть не
с ненавистью и насмешливо улыбнувшись. — Я бы должен был это сообразить… Что ж, и похвально; тебе же лучше… и дойдешь до такой
черты, что не перешагнешь ее — несчастна будешь, а перешагнешь, — может, еще несчастнее будешь… А впрочем, все это вздор! — прибавил он раздражительно, досадуя на свое невольное увлечение. — Я хотел только сказать, что у
вас, маменька, я прощения прошу, — заключил он резко и отрывисто.
Рассчитывая, что Авдотья Романовна, в сущности, ведь нищая (ах, извините, я не то хотел… но ведь не все ли равно, если выражается то же понятие?), одним словом, живет трудами рук своих, что у ней на содержании и мать и
вы (ах,
черт, опять морщитесь…), я и решился предложить ей все мои деньги (тысяч до тридцати я мог и тогда осуществить)
с тем, чтоб она бежала со мной хоть сюда, в Петербург.
— Фу! перемешал! — хлопнул себя по лбу Порфирий. —
Черт возьми, у меня
с этим делом ум за разум заходит! — обратился он, как бы даже извиняясь, к Раскольникову, — нам ведь так бы важно узнать, не видал ли кто их, в восьмом часу, в квартире-то, что мне и вообразись сейчас, что
вы тоже могли бы сказать… совсем перемешал!
— Но все-таки суда я не хочу,
вы помогите мне уладить все это без шума. Я вот послал вашего Мишку разнюхать — как там? И если… не очень, — завтра сам пойду к Блинову,
черт с ним! А
вы — тетку утихомирьте, расскажите ей что-нибудь… эдакое, — бесцеремонно и напористо сказал он, подходя к Самгину, и даже легонько дотронулся до его плеча тяжелой, красной ладонью. Это несколько покоробило Клима, — усмехаясь, он сказал...
—
Вы, разумеется, знаете, что Локтев — юноша очень способный и душа — на редкость чистая. Но жажда знания завлекла его в кружок гимназистов и гимназисток — из богатых семей; они там, прикрываясь изучением текущей литературы… тоже литература, я
вам скажу! — почти вскрикнул он, брезгливо сморщив лицо. — На самом деле это — болваны и дурехи
с преждевременно развитым половым любопытством, — они там… — Самойлов быстро покрутил рукою над своей головой. — Вообще там обнажаются, касаются и…
черт их знает что!
— Я — знаю, ты меня презираешь. За что? За то, что я недоучка? Врешь, я знаю самое настоящее — пакости мелких
чертей, подлинную, неодолимую жизнь. И
черт вас всех возьми со всеми вашими революциями, со всем этим маскарадом самомнения, ничего
вы не знаете, не можете, не сделаете —
вы, такие вот сухари
с миндалем!..
— Чепуха какая, — задумчиво бормотал Иноков, сбивая на ходу шляпой пыль
с брюк. —
Вам кажется, что
вы куда-то не туда бежали, а у меня в глазах — щепочка мелькает, эдакая серая щепочка, точно ею выстрелили, взлетела… совсем как жаворонок… трепещет. Удивительно, право! Тут — люди изувечены, стонут, кричат, а в память щепочка воткнулась. Эти штучки… вот эдакие щепочки…
черт их знает!
— Да — конечно же,
с удовольствием! — вскричал Безбедов, нелепо размахивая руками. — Как бы это сказать
вам? Ах,
черт…
— Только, наверное, отвергнете, оттолкнете
вы меня, потому что я — человек сомнительный, слабого характера и
с фантазией, а при слабом характере фантазия — отрава и яд, как
вы знаете. Нет, погодите, — попросил он, хотя Самгин ни словом, ни жестом не мешал ему говорить. — Я давно хотел сказать
вам, — все не решался, а вот на днях был в театре, на модной этой пиесе, где показаны заслуженно несчастные люди и бормочут
черт знает что, а между ними утешительный старичок врет направо, налево…
— Да, вот
вам. Фейерверк. Политическая ошибка. Террор при наличии представительного правления.
Черти… Я —
с трудовиками. За черную работу.
Вы что — эсдек? Не понимаю. Ленин сошел
с ума. Беки не поняли урок Московского восстания. Пора опамятоваться. Задача здравомыслящих — организация всей демократии.
— А голубям — башки свернуть. Зажарить. Нет, — в самом деле, — угрюмо продолжал Безбедов. — До самоубийства дойти можно.
Вы идете лесом или — все равно — полем, ночь, темнота, на земле, под ногами, какие-то шишки. Кругом — чертовщина: революции, экспроприации, виселицы, и… вообще — деваться некуда! Нужно, чтоб пред
вами что-то светилось. Пусть даже и не светится, а просто: существует. Да —
черт с ней — пусть и не существует, а выдумано, вот —
чертей выдумали, а верят, что они есть.
— Передавили друг друга. Страшная штука.
Вы — видели?
Черт… Расползаются
с поля люди и оставляют за собой трупы. Заметили
вы: пожарные едут
с колоколами, едут и — звонят! Я говорю: «Подвязать надо, нехорошо!» Отвечает: «Нельзя». Идиоты
с колокольчиками… Вообще, я скажу…
— Де Лярош-Фуко, — объяснял Бердников, сняв шляпу, прикрывая ею лицо. — Маркиза или графиня… что-то в этом роде. Моралистка. Ханжа. Старуха — тоже аристократка, — как ее? Забыл фамилию… Бульон, котильон… Крильон? Деловая, острозубая,
с когтями,
с большим весом в промышленных кругах,
черт ее… Филантропит… Нищих подкармливает…
Вы, господин Самгин, моралист? — спросил он, наваливаясь на Самгина.
— Кричать, разумеется, следует, — вяло и скучно сказал он. — Начали
с ура, теперь вот караул приходится кричать. А покуда мы кричим, немцы схватят нас за шиворот и поведут против союзников наших. Или союзники помирятся
с немцами за наш счет, скажут: «Возьмите Польшу, Украину, и — ну
вас к
черту, в болото! А нас оставьте в покое».
— Слышали? Какой-то идиот стрелял в Победоносцева,
с улицы, в окно,
черт его побери! Как это
вам нравится, а?
Она определила отношения шепотом и,
с ужасом воскликнув: — Подумайте! И это — царица! — продолжала: — А в то же время у Вырубовой — любовник, — какой-то простой сибирский мужик, богатырь, гигантского роста, она держит портрет его в Евангелии… Нет,
вы подумайте: в Евангелии портрет любовника!
Черт знает что!
— Какой
вы проницательный,
черт возьми, — тихонько проворчал Иноков, взял со стола пресс-папье — кусок мрамора
с бронзовой, тонконогой женщиной на нем — и улыбнулся своей второй, мягкой улыбкой. — Замечательно проницательный, — повторил он, ощупывая пальцами бронзовую фигурку. — Убить, наверное, всякий способен, ну, и я тоже. Я — не злой вообще, а иногда у меня в душе вспыхивает эдакий зеленый огонь, и тут уж я себе — не хозяин.
— Смирно-о! Эй, ты, рябой, — подбери брюхо! Что ты — беременная баба? Носки, носки,
черт вас возьми! Сказано: пятки — вместе, носки — врозь. Харя чертова — как ты стоишь? Чего у тебя плечо плеча выше? Эх
вы, обормоты, дураково племя. Смирно-о! Равнение налево, шагом… Куда тебя
черти двигают, свинья тамбовская, куда? Смирно-о! Равнение направо, ша-агом… арш! Ать — два, ать — два, левой, левой… Стой! Ну —
черти не нашего бога, ну что мне
с вами делать, а?
Бальзаминов. Так что ж это
вы меня со свету сжить, что ли, хотите? Сил моих не хватит! Батюшки! Ну
вас к
черту! (Быстро берет фуражку.) От
вас за сто верст убежишь. (Бросается в дверь и сталкивается
с Чебаковым.)
«Долго ходил я, как юродивый, между
вами,
с диогеновским фонарем, — писал он дальше, — отыскивая в
вас черты нетленной красоты для своего идеала, для своей статуи!
— Ах, пащенок! Так это письмо в самом деле у тебя было зашито, и зашивала дура Марья Ивановна! Ах
вы, мерзавцы-безобразники! Так ты
с тем, чтоб покорять сердца, сюда ехал, высший свет побеждать,
Черту Ивановичу отмстить за то, что побочный сын, захотел?
— И
черт знает, что
вам вздумалось отдавать? — повернулся он вдруг ко мне
с страшным вызовом в лице.
Странно, во мне всегда была, и, может быть,
с самого первого детства, такая
черта: коли уж мне сделали зло, восполнили его окончательно, оскорбили до последних пределов, то всегда тут же являлось у меня неутолимое желание пассивно подчиниться оскорблению и даже пойти вперед желаниям обидчика: «Нате,
вы унизили меня, так я еще пуще сам унижусь, вот смотрите, любуйтесь!» Тушар бил меня и хотел показать, что я — лакей, а не сенаторский сын, и вот я тотчас же сам вошел тогда в роль лакея.
— Да так говорить, как мы
с вами, конечно, все равно что молчать.
Черт с этакой красотой, а пуще всего
черт с этакой выгодой!
— Ваша жена…
черт… Если я сидел и говорил теперь
с вами, то единственно
с целью разъяснить это гнусное дело, —
с прежним гневом и нисколько не понижая голоса продолжал барон. — Довольно! — вскричал он яростно, —
вы не только исключены из круга порядочных людей, но
вы — маньяк, настоящий помешанный маньяк, и так
вас аттестовали!
Вы снисхождения недостойны, и объявляю
вам, что сегодня же насчет
вас будут приняты меры и
вас позовут в одно такое место, где
вам сумеют возвратить рассудок… и вывезут из города!
Стали встречаться села
с большими запасами хлеба, сена, лошади, рогатый скот, домашняя птица. Дорога все — Лена, чудесная, проторенная частой ездой между Иркутском, селами и приисками. «А что, смирны ли у
вас лошади?» — спросишь на станции. «Чего не смирны? словно овцы: видите, запряжены, никто их не держит, а стоят». — «Как же так? а мне надо бы лошадей побойчее», — говорил я, сбивая их. «Лошадей тебе побойчее?» — «Ну да». — «Да эти-то ведь настоящие
черти: их и не удержишь ничем». И оно действительно так.
Вот когда будем у Ляховского, тогда мы подробно обсудим, что предпринять, а пока,
с вашего позволения, я познакомлю
вас в общих
чертах с нашей опекой.
— Вот еще Ляховский… Разжился фальшивыми ассигнациями да краденым золотом, и
черту не брат! Нет, вот теперь до всех
вас доберется Привалов… Да. Он даром что таким выглядит тихоньким и, конечно, не будет иметь успеха у женщин, но Александра Павлыча
с Ляховским подтянет. Знаете, я слышала, что этого несчастного мальчика, Тита Привалова, отправили куда-то в Швейцарию и сбросили в пропасть. Как
вы думаете, чьих рук это дельце?
— Ах, угодники-бессребреники!.. Да Данила Семеныч приехал… А уж я по его образине вижу, што он не
с добром приехал: и
черт чертом, страсть глядеть. Пожалуй, как бы Василия-то Назарыча не испужал… Ей-богу! Вот я и забежал к
вам… потому…
— Да так…
Черт его знает, что у него на уме; еще скандал устроит Катерине Ивановне, а нам
с вами нужно ехать сейчас.
— Да
черт вас дери всех и каждого! — завопил он вдруг, — и зачем я,
черт,
с тобою связался! Знать я тебя не хочу больше отселева. Пошел один, вон твоя дорога!
— Верю, потому что ты сказал, но
черт вас возьми опять-таки
с твоим братом Иваном! Не поймете
вы никто, что его и без Катерины Ивановны можно весьма не любить. И за что я его стану любить,
черт возьми! Ведь удостоивает же он меня сам ругать. Почему же я его не имею права ругать?
—
Вы совершенно верно заметили, что это народная в вере
черта, —
с одобрительною улыбкой согласился Иван Федорович.
— Ночью пир горой. Э,
черт, господа, кончайте скорей. Застрелиться я хотел наверно, вот тут недалеко, за околицей, и распорядился бы
с собою часов в пять утра, а в кармане бумажку приготовил, у Перхотина написал, когда пистолет зарядил. Вот она бумажка, читайте. Не для
вас рассказываю! — прибавил он вдруг презрительно. Он выбросил им на стол бумажку из жилетного своего кармана; следователи прочли
с любопытством и, как водится, приобщили к делу.
— А
вы и не знали! — подмигнул ему Митя, насмешливо и злобно улыбнувшись. — А что, коль не скажу? От кого тогда узнать? Знали ведь о знаках-то покойник, я да Смердяков, вот и все, да еще небо знало, да оно ведь
вам не скажет. А фактик-то любопытный,
черт знает что на нем можно соорудить, ха-ха! Утешьтесь, господа, открою, глупости у
вас на уме. Не знаете
вы,
с кем имеете дело!
Вы имеете дело
с таким подсудимым, который сам на себя показывает, во вред себе показывает! Да-с, ибо я рыцарь чести, а
вы — нет!
— Каких таких подозрений? Подозревай — хоть нет, все равно, я бы сюда ускакал и в пять часов застрелился, и ничего бы не успели сделать. Ведь если бы не случай
с отцом, ведь
вы бы ничего не узнали и сюда не прибыли. О, это
черт сделал,
черт отца убил, через
черта и
вы так скоро узнали! Как сюда-то так скоро поспели? Диво, фантазия!
— Э,
черт, тьфу! Господа,
с вами буквально нельзя говорить! — вскрикнул Митя в последней степени раздражения и, обернувшись к писарю, весь покраснев от злобы,
с какою-то исступленною ноткой в голосе быстро проговорил ему...
Да, в жизни есть пристрастие к возвращающемуся ритму, к повторению мотива; кто не знает, как старчество близко к детству? Вглядитесь, и
вы увидите, что по обе стороны полного разгара жизни,
с ее венками из цветов и терний,
с ее колыбелями и гробами, часто повторяются эпохи, сходные в главных
чертах. Чего юность еще не имела, то уже утрачено; о чем юность мечтала, без личных видов, выходит светлее, спокойнее и также без личных видов из-за туч и зарева.
— В таком случае… конечно… я не смею… — и взгляд городничего выразил муку любопытства. Он помолчал. — У меня был родственник дальний, он сидел
с год в Петропавловской крепости; знаете, тоже, сношения — позвольте, у меня это на душе,
вы, кажется, все еще сердитесь? Я человек военный, строгий, привык; по семнадцатому году поступил в полк, у меня нрав горячий, но через минуту все прошло. Я вашего жандарма оставлю в покое,
черт с ним совсем…
— Молчи, баба! —
с сердцем сказал Данило. —
С вами кто свяжется, сам станет бабой. Хлопец, дай мне огня в люльку! — Тут оборотился он к одному из гребцов, который, выколотивши из своей люльки горячую золу, стал перекладывать ее в люльку своего пана. — Пугает меня колдуном! — продолжал пан Данило. — Козак, слава богу, ни
чертей, ни ксендзов не боится. Много было бы проку, если бы мы стали слушаться жен. Не так ли, хлопцы? наша жена — люлька да острая сабля!