Неточные совпадения
«Куда?..» — переглянулися
Тут наши
мужики,
Стоят, молчат, потупились…
Уж ночь давно сошла,
Зажглися звезды частые
В высоких небесах,
Всплыл месяц, тени
черныеДорогу перерезали
Ретивым ходокам.
Ой тени! тени
черные!
Кого вы не нагоните?
Кого не перегоните?
Вас только, тени
черные,
Нельзя поймать — обнять!
Мужик этот с длинною талией принялся грызть что-то в стене, старушка стала протягивать ноги во всю длину вагона и наполнила его
черным облаком; потом что-то страшно заскрипело и застучало, как будто раздирали кого-то; потом красный огонь ослепил глаза, и потом всё закрылось стеной.
— Садись-ка ты, дядя Митяй, на пристяжную, а на коренную пусть сядет дядя Миняй!» Дядя Миняй, широкоплечий
мужик с
черною, как уголь, бородою и брюхом, похожим на тот исполинский самовар, в котором варится сбитень для всего прозябнувшего рынка, с охотою сел на коренного, который чуть не пригнулся под ним до земли.
Вместо отца моего, вижу в постеле лежит
мужик с
черной бородою, весело на меня поглядывая.
Калитку открыл широкоплечий
мужик в жилетке, в
черной шапке волос на голове; лицо его густо окутано широкой бородой, и от него пахло дымом.
Как только зазвучали первые аккорды пианино, Клим вышел на террасу, постоял минуту, глядя в заречье, ограниченное справа
черным полукругом леса, слева — горою сизых облаков, за которые уже скатилось солнце. Тихий ветер ласково гнал к реке зелено-седые волны хлебов. Звучала певучая мелодия незнакомой, минорной пьесы. Клим пошел к даче Телепневой. Бородатый
мужик с деревянной ногой заступил ему дорогу.
Гроб торопливо несли два
мужика в полушубках, оба, должно быть, только что из деревни: один — в серых растоптанных валенках, с котомкой на спине, другой — в лаптях и пестрядинных штанах, с
черной заплатой на правом плече.
Самгин слушал его суховатый баритон и сожалел, что англичанина не интересует пейзаж. Впрочем, пейзаж был тоже скучный — ровная, по-весеннему молодо зеленая самарская степь,
черные полосы вспаханной земли, маленькие
мужики и лошади медленно кружатся на плывущей земле, двигаются серые деревни с желтыми пятнами новых изб.
Он всегда говорил, что на
мужике далеко не уедешь, что есть только одна лошадь, способная сдвинуть воз, — интеллигенция. Клим знал, что интеллигенция — это отец, дед, мама, все знакомые и, конечно, сам Варавка, который может сдвинуть какой угодно тяжелый воз. Но было странно, что доктор, тоже очень сильный человек, не соглашался с Варавкой; сердито выкатывая
черные глаза, он кричал...
Черные глаза лохматого
мужика побегали по лицу Самгина и, найдя его глаза, неприятно остановились на них, точно приклеенные.
Так называемого простого или, еще хуже, «
черного» народа не видать, потому что он здесь — не
черный:
мужик в плисовой куртке и панталонах, в белой рубашке вовсе не покажется
мужиком.
В то время как Нехлюдов целовался с
мужиком и брал от него темно-коричневое яйцо, показалось переливчатое платье Матрены Павловны и милая
черная головка с красным бантиком.
Это был сухопарый, еще не старый
мужик, с весьма продолговатым лицом, в русых кудрях и с длинною тоненькою рыжеватою бородкой, в ситцевой рубахе и в
черном жилете, из кармана которого выглядывала цепочка от серебряных часов.
Как только, бывало, вспомню, что она в зипуне гусей гоняет, да в
черном теле, по барскому приказу, содержится, да староста,
мужик в дехтярных сапогах, ее ругательски ругает — холодный пот так с меня и закапает.
— А вот Катькина изба, — отзывается Любочка, — я вчера ее из-за садовой решетки видела, с сенокоса идет:
черная, худая. «Что, Катька, спрашиваю: сладко за
мужиком жить?» — «Ничего, говорит, буду-таки за вашу маменьку Бога молить. По смерть ласки ее не забуду!»
Сидя на краю постели в одной рубахе, вся осыпанная
черными волосами, огромная и лохматая, она была похожа на медведицу, которую недавно приводил на двор бородатый, лесной
мужик из Сергача. Крестя снежно-белую, чистую грудь, она тихонько смеется, колышется вся...
У
мужиков на полу лежали два войлока, по одной засаленной подушке в набойчатых наволочках, синий глиняный кувшин с водою, деревянная чашка, две ложки и мешочек с хлебом; у Андрея же Тихоновича в покое не было совсем ничего, кроме пузыречка с
чернилами, засохшего гусиного пера и трех или четырех четвертушек измаранной бумаги. Бумага,
чернила и перья скрывались на полу в одном уголке, а Андрей Тихонович ночлеговал, сворачиваясь на окне, без всякой подстилки и без всякого возглавия.
«Пруд посинел и надулся, ездить по нем опасно,
мужик с возом провалился, подпруда подошла под водяные колеса, молоть уж нельзя, пора спускать воду; Антошкин овраг ночью прошел, да и Мордовский напружился и
почернел, скоро никуда нельзя будет проехать; дорожки начали проваливаться, в кухню не пройдешь.
Вихров для раскапывания могилы велел позвать именно тех понятых, которые подписывались к обыску при первом деле. Сошлось человек двенадцать разных
мужиков: рыжих, белокурых,
черных, худых и плотноватых, и лица у всех были невеселые и непокойные. Вихров велел им взять заступы и лопаты и пошел с ними в село, где похоронена была убитая. Оно отстояло от деревни всего с версту. Доктор тоже изъявил желание сходить с ними.
Посреди моленной был налой, перед которым стоял
мужик тоже в
черном кафтане, подпоясанном белым кушаком.
Это звонили на моленье, и звонили в последний раз; Вихрову при этой мысли сделалось как-то невольно стыдно; он вышел и увидел, что со всех сторон села идут
мужики в
черных кафтанах и
черных поярковых шляпах, а женщины тоже в каких-то
черных кафтанчиках с сборками назади и все почти повязанные
черными платками с белыми каймами; моленная оказалась вроде деревянных церквей, какие прежде строились в селах, и только колокольни не было, а вместо ее стояла на крыше на четырех столбах вышка с одним колоколом, в который и звонили теперь; крыша была деревянная, но дерево на ней было вырезано в виде черепицы; по карнизу тоже шла деревянная резьба; окна были с железными решетками.
На мыску, образуемом речным изгибом (там, где ныне выстроил почти целый поселок Антошка-подлец),
чернеет постоялый двор, отдаваемый генералом в аренду богобоязненному и смирному
мужику Калине Силантьеву, из своих же крепостных.
В селе, из которого был портной, пять богатых крестьян снимали у помещика за 1100 рублей 105 десятин пахотной,
черной, как деготь, жирной земли и раздавали ее мужичкам же, кому по 18, кому по 15 рублей. Ни одна земля не шла ниже двенадцати. Так что барыш был хороший. Сами покупщики брали себе по пяти десятин, и земля эта приходилась им даром. Умер у этих
мужиков товарищ, и предложили они хромому портному итти к ним в товарищи.
Навстречу шел большой обоз русских
мужиков, привозивших провиант в Севастополь, и теперь шедший оттуда, наполненный больными и ранеными солдатами в серых шинелях, матросами в
черных пальто, греческими волонтерами в красных фесках и ополченцами с бородами.
Она вглядывалась в полевую даль, вглядывалась в эти измокшие деревни, которые в виде
черных точек пестрели там и сям на горизонте; вглядывалась в белые церкви сельских погостов, вглядывалась в пестрые пятна, которые бродячие в лучах солнца облака рисовали на равнине полей, вглядывалась в этого неизвестного
мужика, который шел между полевых борозд, а ей казалось, что он словно застыл на одном месте.
— Лучше всего на свете люблю я бои, — говорила она, широко открыв
черные, горячие глаза. — Мне все едино, какой бой: петухи ли дерутся, собаки ли,
мужики — мне это все едино!
Бабушка принесла на руках белый гробик, Дрянной
Мужик прыгнул в яму, принял гроб, поставил его рядом с
черными досками и, выскочив из могилы, стал толкать туда песок и ногами, и лопатой. Трубка его дымилась, точно кадило. Дед и бабушка тоже молча помогали ему. Не было ни попов, ни нищих, только мы четверо в густой толпе крестов.
Я снова посудником на пароходе «Пермь», белом, как лебедь, просторном и быстром. Теперь я «
черный» посудник или «кухонный
мужик», я получаю семь рублей в месяц, моя обязанность — помогать поварам.
Я, конечно, знал, что большие парни и даже
мужики влюбляются, знал и грубый смысл этого. Мне стало неприятно, жалко Кострому, неловко смотреть на его угловатое тело, в
черные сердитые глаза.
Свидетелями были лекарь, дьячок, Пушкарь и огромный чернобородый
мужик из Балымер, Яков, дядя невесты. Венчались в будни, народу в церкви было немного, но в тёмной пустоте её всё время гулко звучал сердитый шёпот баб. Около Матвея стояла высокая, костлявая старуха, вся в
чёрном, как монахиня, и шипела, перекоряясь с Власьевной.
Над ним наклонилась Палага, но он не понимал её речи, с ужасом глядя, как бьют Савку: лёжа у забора вниз лицом, парень дёргал руками и ногами, точно плывя по земле; весёлый, большой
мужик Михайло, высоко поднимая ногу, тяжёлыми ударами пятки,
чёрной, точно лошадиное копыто, бухал в его спину, а коренастый, добродушный Иван, стоя на коленях, истово ударял по шее Савки, точно стараясь отрубить голову его тупым, красным кулаком.
— Я — смирный, — сказал
мужик, переступив с ноги на ногу, и громко сапнул носом, полным
чёрных волос.
Молодой малый, белесоватый и длинный, в синих узких портках и новых лаптях, снял с шеи огромную вязку кренделей. Другой, коренастый
мужик, вытащил жестяную кружку, третий выворотил из-за пазухи вареную печенку с хороший каравай, а четвертый, с
черной бородой и огромными бровями, стал наливать вино, и первый стакан поднесли деду, который на зов подошел к ним.
Он исчез. Но Фому не интересовало отношение
мужиков к его подарку: он видел, что
черные глаза румяной женщины смотрят на него так странно и приятно. Они благодарили его, лаская, звали к себе, и, кроме них, он ничего не видал. Эта женщина была одета по-городскому — в башмаки, в ситцевую кофту, и ее
черные волосы были повязаны каким-то особенным платочком. Высокая и гибкая, она, сидя на куче дров, чинила мешки, проворно двигая руками, голыми до локтей, и все улыбалась Фоме.
— Брезгует мною, дворянин. Имеет право, чёрт его возьми! Его предки жили в комнатах высоких, дышали чистым воздухом, ели здоровую пищу, носили чистое бельё. И он тоже. А я —
мужик; родился и воспитывался, как животное, в грязи, во вшах, на
чёрном хлебе с мякиной. У него кровь лучше моей, ну да. И кровь и мозг.
Ее арендовал Степан, куриловский
мужик, красивый, смуглый, с густою
черною бородой, на вид — силач.
От Степана мы узнали, что этот Моисей был любовником у генеральши. Я заметил, что когда к ней приходили за деньгами, то сначала обращались к Моисею, и раз я видел, как какой-то
мужик, весь
черный, должно быть угольщик, кланялся ему в ноги; иногда, пошептавшись, он выдавал деньги сам, не докладывая барыне, из чего я заключил, что при случае он оперировал самостоятельно, за свой счет.
Человек шесть
мужиков выскочили из сарая, схватили пики и стали по ранжиру вдоль стены; вслед за ними вышел молодой малой, в казачьем сером полукафтанье, такой же фуражке и с тесаком, повешенным через плечо на широком
черном ремне. Подойдя к Зарецкому, он спросил очень вежливо: кто он и откуда едет?
Мужик подошел к скамейке и отдернул рогожу. Я не сразу понял, что он делает, и только смотрел, как он ссунул щепкой из черепка, который нес в руках, что-то сероватое, с красными прожилками… Оно шлепнулось как будто в чашку… Потом также тщательно и равнодушно он сдвинул той же щепкой осколки костей и потом… еще кусок чего-то с прядью
черных волос…
Ей приснились две большие
черные собаки с клочьями прошлогодней шерсти на бедрах и на боках; они из большой лохани с жадностью ели помои, от которых шел белый пар и очень вкусный запах; изредка они оглядывались на Тетку, скалили зубы и ворчали: «А тебе мы не дадим!» Но из дому выбежал
мужик в шубе и прогнал их кнутом; тогда Тетка подошла к лохани и стала кушать, но, как только
мужик ушел за ворота, обе
черные собаки с ревом бросились на нее, и вдруг опять раздался пронзительный крик.
И кто с этой стороны, опоздавший и ослепленный пламенем, встречал скачущих
мужиков, тот в страхе прыгал в канаву; смоляно-черные телеги и кони в непонятном смешении оглобель, голов, приподнятых рук, чего-то машущего и крутящегося, как с горы валились в грохот и рев.
Он был уже не в
черной, а в синей поддевке с серебряными цыганскими круглыми пуговицами и уже вытирал рот для поцелуя, когда вдруг вскипевший Колесников кинулся вперед и ударом кулака сбил его с ног. На земле Васька сразу позабыл, где он и что с ним, и показалось ему, что за ним гонятся казаки, — пьяно плача и крича от страха, на четвереньках пополз в толпу. И
мужики смеялись, поддавая жару, и уступками толкали его в зад — тем и кончилось столкновение.
— Я вольный человек, — говорил он рабочим, — а вас всех Гарусов озадачил… Кого одежей, кого харчами, кого скотиной, а я весь тут. Не по задатку пришел, а своей полной волей. А чуть што, сейчас пойду в судную избу и скажу: Гарусов смертным боем убил
мужика Трофима из
Черного Яру. Не похвалят и Гарусова. В горную канцелярию прошение на Гарусова подам: не бей смертным боем.
Зима отошла, и белый снег по ней подернулся траурным флером; дороги совсем
почернели; по пригоркам показались проталины, на которых качался иссохший прошлогодний полынь, а в лощинах появились зажоры, в которых по самое брюхо тонули крестьянские лошади; бабы городили под окнами из ракитовых колышков козлы, натягивали на них суровые нитки и собирались расстилать небеленые холсты;
мужики пробовали раскидывать по конопляникам навоз, брошенный осенью в кучах.
— «Губернатору» наше почтение!.. — кричал какой-то
мужик с
черной бородой, когда мы проходили со стариком мимо одной выработки.
— На Майне богатое золото идет, — говорил
мужик с окладистой
черной бородой. — Сказывают, старую свалку стали промывать, так, слышь, со ста пудов песку по золотнику падает.
Прежде всего мне бросилась в глаза длинная фигура Никиты Зайца, растянутая по траве; руки были скручены назади, на лице виднелись следы свежей крови. Около него сидели два
мужика: один с
черной окладистой бородой, другой — лысый; они тоже были связаны по рукам и все порывались освободиться. Около Никиты, припав головой к плечу сына, тихо рыдала Зайчиха.
— Обезножил старый Заяц, — прибавил
мужик, не спуская с меня своих больших
черных глаз. — А я вот на его место попал…
Он охотно собирает в господской усадьбе по праздникам соседних
мужиков и баб, предоставляя им петь, плясать и величать себя, «настоящего барина», и угощает за это пивом, водкой и ломтями
черного хлеба, а иногда, под веселую руку, даже бросает в толпу разъяренных баб пригоршни гривенников.
Из окна чердака видна часть села, овраг против нашей избы, в нем — крыши бань, среди кустов. За оврагом — сады и
черные поля; мягкими увалами они уходили к синему гребню леса, на горизонте. Верхом на коньке крыши бани сидел синий
мужик, держа в руке топор, а другую руку прислонил ко лбу, глядя на Волгу, вниз. Скрипела телега, надсадно мычала корова, шумели ручьи. Из ворот избы вышла старуха, вся в
черном, и, оборотясь к воротам, сказала крепко...