Неточные совпадения
Ее судороги становились сильнее, голос звучал
злей и резче, доктор стоял в изголовье кровати, прислонясь к стене, и кусал, жевал свою
черную щетинистую бороду. Он был неприлично расстегнут, растрепан, брюки его держались на одной подтяжке, другую он накрутил на кисть левой руки и дергал ее вверх, брюки подпрыгивали, ноги доктора дрожали, точно у пьяного, а мутные глаза так мигали, что казалось — веки тоже щелкают, как зубы его жены. Он молчал, как будто рот его навсегда зарос бородой.
Лидия приняла его в кабинете, за столом. В дымчатых очках, в китайском желтом халате, вышитом
черными драконами, в неизбежной сетке на курчавых волосах, она резала ножницами газету. Смуглое лицо ее показалось вытянутым и
злым.
Лошади подбежали к вокзалу маленькой станции, Косарев, получив на чай, быстро погнал их куда-то во тьму, в мелкий, почти бесшумный дождь, и через десяток минут Самгин раздевался в пустом купе второго класса, посматривая в окно, где сквозь мокрую тьму летели
злые огни, освещая на минуту
черные кучи деревьев и крыши изб, похожие на крышки огромных гробов. Проплыла стена фабрики, десятки красных окон оскалились, точно зубы, и показалось, что это от них в шум поезда вторгается лязгающий звук.
В гимназии она считалась одной из первых озорниц, а училась небрежно. Как брат ее, она вносила в игры много оживления и, как это знал Клим по жалобам на нее, много чего-то капризного, испытующего и даже
злого. Стала еще более богомольна, усердно посещала церковные службы, а в минуты задумчивости ее
черные глаза смотрели на все таким пронзающим взглядом, что Клим робел пред нею.
Бердников, говоря, поправлял галстук с большой
черной жемчужиной в нем, из-под галстука сверкала крупная бриллиантовая запонка, в толстом кольце из платины горел
злым зеленым огнем изумруд. Остренькие зрачки толстяка сегодня тоже блестели зеленовато.
Очнувшись, со вздохом скажешь себе: ах, если б всегда и везде такова была природа, так же горяча и так величаво и глубоко покойна! Если б такова была и жизнь!.. Ведь бури, бешеные страсти не норма природы и жизни, а только переходный момент, беспорядок и
зло, процесс творчества,
черная работа — для выделки спокойствия и счастия в лаборатории природы…
Из хозяев никто не говорил по-английски, еще менее по-французски. Дед хозяина и сам он, по словам его, отличались нерасположением к англичанам, которые «наделали им много
зла», то есть выкупили
черных, уняли и унимают кафров и другие хищные племена, учредили новый порядок в управлении колонией, провели дороги и т. п. Явился сын хозяина, здоровый, краснощекий фермер лет двадцати пяти, в серой куртке, серых панталонах и сером жилете.
Улыбка на
черном лице имеет что-то страшное и
злое.
—
Черный нос, значит, из
злых, из цепных, — важно и твердо заметил Коля, как будто все дело было именно в щенке и в его
черном носе. Но главное было в том, что он все еще изо всех сил старался побороть в себе чувство, чтобы не заплакать как «маленький», и все еще не мог побороть. — Подрастет, придется посадить на цепь, уж я знаю.
Думаю, авось опомнится; не хочется, знаете ли, верить
злу,
черной неблагодарности в человеке.
— Вот в том-то, понимаешь, и штука, — ответил капитан просто: — темно, хоть глаз выколи, а он видит, что лохматый и
черный… А зажег спичку, — нигде никого… все тихо. Раз насыпал на полу
золы… Наутро остались следы, как от большой птицы… А вот недавно…
Банькевич был уничтожен. У
злого волшебника отняли
черную книгу, и он превратился сразу в обыкновенного смертного. Теперь самые смиренные из его соседей гоняли дрючками его свиней, нанося действительное членовредительство, а своих поросят, захваченных в заколдованных некогда пределах, отнимали силой. «Заведомый ябедник» был лишен покровительства законов.
Жил-был
злой воевода Гордион,
Черная душа, совесть каменная...
Выучился по-нашему, лопочет, бывало: ваш сторона нет белый, он —
черный,
злой!
В выразительных
черных глазках соболя я прочел сосредоточенное внимание и какое-то особенно
злое выражение.
На главной стене висел старинный портрет Федорова прадеда, Андрея Лаврецкого; темное, желчное лицо едва отделялось от почерневшего и покоробленного фона; небольшие
злые глаза угрюмо глядели из-под нависших, словно опухших век;
черные волосы без пудры щеткой вздымались над тяжелым, изрытым лбом.
Она ушла. Спустя десять минут в кабинет вплыла экономка Эмма Эдуардовна в сатиновом голубом пеньюаре, дебелая, с важным лицом, расширявшимся от лба вниз к щекам, точно уродливая тыква, со всеми своими массивными подбородками и грудями, с маленькими, зоркими,
черными, безресницыми глазами, с тонкими,
злыми, поджатыми губами. Лихонин, привстав, пожал протянутую ему пухлую руку, унизанную кольцами, и вдруг подумал брезгливо...
Злые языки в m-r Половинкине видели просто фаворита Раисы Павловны, которой нравилось его румяное лицо с глупыми
черными глазами, но мы такую догадку оставим на их совести, потому что на завтраках в господском доме всегда фигурировал какой-нибудь молодой человек в роли parvenu.
В слободке говорили о социалистах, которые разбрасывают написанные синими
чернилами листки. В этих листках
зло писали о порядках на фабрике, о стачках рабочих в Петербурге и в южной России, рабочие призывались к объединению и борьбе за свои интересы.
И думала о том, как расскажет сыну свой первый опыт, а перед нею все стояло желтое лицо офицера, недоумевающее и
злое. На нем растерянно шевелились
черные усы и из-под верхней, раздраженно вздернутой губы блестела белая кость крепко сжатых зубов. В груди ее птицею пела радость, брови лукаво вздрагивали, и она, ловко делая свое дело, приговаривала про себя...
Она была в фантастическом костюме древней эпохи: плотно облегающее
черное платье, остро подчеркнуто белое открытых плечей и груди, и эта теплая, колыхающаяся от дыхания тень между… и ослепительные, почти
злые зубы…
Он был плотно сложен и небольшого роста; лицо его не поражало с первого взгляда ни чрезмерною глупостью, ни чем-либо особенно порочным или
злым; но, вглядевшись в него пристальнее, нельзя было не изумиться той подавляющей ограниченности, той равнодушной ко всему пошлости, о которых свидетельствовали: и узкий, покатый лоб, окаймленный коротко обстриженными, но густыми и
черными волосами, и потупленные маленькие глаза, в которых светилось что-то хитрое, но как бы недоконченное, недодуманное, и наконец, вся его фигура, несколько сутуловатая, с одною рукою, отделенною от туловища в виде размышления, и другою, постоянно засунутою в застегнутый сюртук.
— Еще бы! — отвечает Марья Ивановна, и голос ее дрожит и переходит в декламацию, а нос, от душевного волнения, наполняется кровью, независимо от всего лица, как пузырек, стоящий на столе, наполняется красными
чернилами, — еще бы! вы знаете, Анфиса Петровна, что я никому не желаю
зла — что мне? Я так счастлива в своем семействе! но это уж превосходит всякую меру! Представьте себе…
Какие
злые, щипучие были
черные в зелень раки!
В это время я написал для «Будильника» четверостишие, которое мне показали, троекратно и
зло зачеркнутое красными
чернилами, да еще с цензорской добавкой: «Это уж не либерально, а мерзко!»
Потолок был закопчен, обои на стенах треснули и во многих местах висели клочьями, подоконники
чернели под густым слоем табачной
золы, подушки валялись на полу, покрытом липкою грязью, на кровати лежала скомканная простыня, вся серая от насевших на нее нечистот.
Дедушка очень почитает «князь Михаила Черниговского и болярина Феодора, не поклонившихся солнцу», — эти люди кажутся мне
черными, как цыгане, угрюмыми,
злыми, и у них всегда больные глаза, как у бедной мордвы.
— Чур меня, чур, чур, чур! Заговор на заговорщика,
злому языку сохнуть,
черному глазу лопнуть. Ему карачун, меня чур-перечур.
Кожемякин задремал, и тотчас им овладели кошмарные видения: в комнату вошла Палага, оборванная и полуголая, с растрёпанными волосами, она на цыпочках подкралась к нему, погрозила пальцем и, многообещающе сказав: «подожди до света, верно говорю — до света!» перешагнула через него и уплыла в окно; потом его перебросило в поле, он лежал там грудью на земле, что-то острое кололо грудь, а по холмам, в сумраке, к нему прыгала, хромая на левую переднюю ногу,
чёрная лошадь, прыгала, всё приближаясь, он же, слыша её болезненное и
злое ржание, дёргался, хотел встать, бежать и — не мог, прикреплённый к земле острым колом, пронизавшим тело его насквозь.
Была она маленькая, худая, а ноги толстые; лицо имела острое и
злые,
чёрные, как у мыши, глаза. Она нравилась ему: было в ней что-то крепкое, честное, и он настойчиво уговаривал её, но Саша смеялась над его речами нехорошим смехом.
Слюбопытством смотрела Софья Николавна, как кипели чугунные котлы с
золою, как в деревянных чанах садился шадрик, [Шадрик —
черный, грязный, невываренный поташ.] как в калильных печах очищался он огнем и превращался в белые ноздреватые куски растительной соли, называемой поташом.
Строгий, вспыльчивый, жесткий на словах и часто жестокий на деле, нельзя сказать, что он был
злой человек от природы; всматриваясь в резкие черты его лица, не совсем уничтожившиеся в мясных дополнениях, в густые
черные брови и блестящие глаза, можно было предполагать, что жизнь задавила в нем не одну возможность.
О нет… я счастлив, счастлив… я жестокой,
Безумный клеветник; далеко,
Далеко от толпы завистливой и
злой.
Я счастлив… я с тобой!
Оставим прежнее! забвенье
Тяжелой,
черной старине!
Я вижу, что творец тебя в вознагражденье
С своих небес послал ко мне.
С того дня, как умер сын его Джигангир и народ Самарканда встретил победителя
злых джеттов [Джетты — жители Моголистана, включавшего в себя Восточный Туркестан, Семиречье и Джунгарию.] одетый в
черное и голубое, посыпав головы свои пылью и пеплом, с того дня и до часа встречи со Смертью в Отраре, [Тимур умер во время похода к границам Китая, когда его армия прибыла в Отрар.] где она поборола его, — тридцать лет Тимур ни разу не улыбнулся — так жил он, сомкнув губы, ни пред кем не склоняя головы, и сердце его было закрыто для сострадания тридцать лет!
Немая и
черная, словно окована непобедимой печалью, она что-то ищет в ночи, уводя воображение глубоко во тьму древних верований, напоминая Изиду, [Изида (точнее Исида) — одна из самых почитаемых богинь Древнего Египта, дочь бога солнца Ра, сестра и жена бога Озириса, растерзанного
злым богом Сетом.
Изида нашла и с помощью магических заклинаний оживила Озириса.] потерявшую брата-мужа, растерзанного
злым Сетом-Тифоном, и кажется, что от ее непонятной фигуры исходит
черное сияние, облекая всё жутким мраком давно пережитого и воскресшего в эту ночь, чтобы пробудить мысль о близости человека к прошлому.
Вернулся мой путешествующий по карте палец из Рыбинска в Ярославль. Вспомнились ужасы белильного завода… Мысленно проехал по Волге до Каспия… В дербентские и задонские степи ткнулся, а мысль вернулась в Казань. Опять вспомнился арест, взломанная решетка, побег. И
злые глаза допрашивавшего седого жандармского полковника, глядевшие на меня через золотое пенсне над
черными бровями… Жутко стало, а в этот момент скрипнула дверь, и я даже вздрогнул.
— Теперь не узнаете. Носит подвесную бороду, а Безухий и ходит и спит, не снимая телячьей шапки с лопастями: ухо скрывает. Длинный, худющий,
черная борода… вот они сейчас перед вами ушли от меня втроем.
Злые. На какой хошь фарт пойдут. Я их, по старому приятству, сюда в каморку пускаю, пришли в бедственном положении, пока что в кредит доверяю. Болдохе сухими две красненьких дал… Как откажешь? Сейчас!
— Уйди! — истерически закричал Ежов, прижавшись спиной к стене. Он стоял растерянный, подавленный, обозленный и отмахивался от простертых к нему рук Фомы. А в это время дверь в комнату отворилась, и на пороге стала какая-то вся
черная женщина. Лицо у нее было
злое, возмущенное, щека завязана платком. Она закинула голову, протянула к Ежову руку и заговорила с шипением и свистом...
Месяца два уже m-r Николя во всех маскарадах постоянно ходил с одной женской маской в
черном домино, а сам был просто во фраке; но перед последним театральным маскарадом получил, вероятно, от этого домино записочку, в которой его умоляли, чтобы он явился в маскарад замаскированным, так как есть будто бы
злые люди, которые подмечают их свидания, — „но только, бога ради, — прибавлялось в записочке, — не в богатом костюме, в котором сейчас узнают Оглоблина, а в самом простом“.
Васса. Премудро. Но едва ли верно! Я тебе скажу, чего я хотела, вот при дочерях скажу. Хотела, чтоб губернатор за мной урыльники выносил, чтобы поп служил молебны не угодникам святым, а вот мне,
черной грешнице,
злой моей душе.
Но переступая через порог, он оглянулся — и ему показалось, что
черная тень мелькнула за рябиновым кустом; он не успел различить ее формы; но тайное предчувствие говорило ему, что или
злой дух или
злой человек.
По двору скакал Тихон на большом
чёрном коне, не в силах справиться с ним; конь не шёл в ворота, прыгал, кружился, вскидывая
злую морду, разгоняя людей, — его, должно быть, пугал пожар, ослепительно зажжённый в небе солнцем; вот он, наконец, выскочил, поскакал, но перед красной массой котла шарахнулся в сторону, сбросив Тихона, и возвратился во двор, храпя, взмахивая хвостом.
Через некоторое время на другой дорожке снова вижу её. И ещё больше взяло меня
зло — чего она тут закуталась в
чёрное, от чего прячется? Поравнялась она со мной, а я и говорю...
Помню, говорил он быстро-быстро, как бы убегая от прошлого, а я слушаю и гляжу в печь. Чело её предо мной — словно некое древнее и слепое лицо,
чёрная пасть полна
злых языков ликующего пламени, жуёт она, дрова свистят, шипят. Вижу в огне Гришину сестру и думаю: чего ради насилуют и губят люди друг друга?
Стою однажды за всенощной и слышу — клирошанка одна дивно поёт. Девица высокая, лицо разгорелось, глаза
чёрные, строгие, губы яркие, голос большой и смелый — поёт она, точно спрашивает, и чудится мне в этом голосе
злая слеза.
— Посмотрите, сосны точно прислушиваются к чему-то. Там среди них тихо-тихо. Мне иногда кажется, что лучше всего жить вот так — в тишине. Но хорошо и в грозу… ах, как хорошо! Небо
чёрное, молнии
злые, ветер воет… в это время выйти в поле, стоять там и петь — громко петь, или бежать под дождём, против ветра. И зимой. Вы знаете, однажды во вьюгу я заблудилась и чуть не замёрзла.
Господи — помилуй!
Мы — твои рабы!
Где же взять нам силы
Против
злой судьбы
И нужды проклятой?
В чем мы виноваты?
Мы тебе — покорны,
Мы с тобой — не спорим,
Ты же смертью
чернойИ тяжелым горем
Каждый день и час
Убиваешь нас!
— Малина с молоком! — называет, восхищаясь, Лодку веселый доктор Ряхин и осторожно, со смущенной улыбкой на костлявом лице, отдаляется от нее. Он тяготеет к неугомонной певунье, гибкой и сухонькой Розке, похожей на бойкую
черную собачку: кудрявая, капризная, с маленькими усиками на вздернутой губе и мелкими зубами, она обращается с Ряхиным дерзко, называя его в глаза «зелененьким шкелетиком». Она всем дает прозвища: Жуков для нее — «Ушат Помоевич», уныло-злой помощник исправника Немцев — «Уксус Умирайлыч».
Сидя в коляске, она прежде всего дала отдохнуть своему лицу от улыбки. С
злым лицом она ехала через деревню и с
злым лицом отвечала на поклоны встречных мужиков. Приехав домой, она прошла
черным ходом к себе в спальню и прилегла на постель мужа.