Земля Злого Духа

Александр Прозоров, 2014

1582 год. Атаман лихой сотни Иван Егоров, сын Еремеев, в составе войска Ермака отправляется на завоевание Сибирского ханства. Разбиты войска хана Кучума, взяты и разграблены богатые города – Кашлык и Чинги-Тура, казаки с боями прорываются к Оби… И вот тут-то пути Ивана и Ермака расходятся: молодой атаман узнает от местных жителей о существовании где-то в верховьях Оби страны вечного лета и страшных драконов, повелители которых – злобные колдуны сир-тя – владеют несметным количеством золота…

Глава II

Осень 1582 г. Кашлык

Остяцкие сказки

Стены ханской столицы и впрямь оказались подгнившими, кое-где и вообще торчали дыры, правда, вал казался высоким, и если б в осыпавшихся местах с уменьем расположить пушки, то…

— Не, атамане, — покачал головой отец Амвросий, словно бы подслушавший мысли идущего рядом Ивана. — Вряд ли б тут и пушки помогли. Тем более пороха-то у Кучума и в самом деле не было — ты слыхал, чтоб татарские пушки палили?

— Нет.

— Вот и я не слыхал.

Богатый город Кашлык, столица сибирского ханства, после разгрома татарской рати и бегства правителя лежал у ног победителей, словно готовая на все гулящая девка. Часть жителей ушла вместе с остатками войска, но большинство осталось, надеясь, что «проклятые урусуты» все же окажутся не такими демонами, как их описывали биричи Кучума. Тем более — хан сбежал, войско сбежало, и что же — дом, имущество нажитое вот так вот запросто бросить? Хорошо тем, у кого злато да серебро имеется: сунул в мешок да на коня — в степи, богатому везде хорошо, как, впрочем, и нищим побирушкам — этим вообще все равно, где и под кем жить, какая разница? Да и защищать нечего. А вот тому, кто не такой уж бедняк, но и не богатей, не уважаемый всеми купчина — торговец мехами и людьми, не витязь благородный? Дом, семья, небольшой земельный надел, мастерская? Это все здесь оставить? А на новом месте что? Вот потому-то и не ушли люди, попрятались пока, выжидали — понимали: грабеж поначалу будет жуткий, как не быть?

Это и казаки понимали — за тем и пришли. Головной атаман Ермак Тимофеевич, по обычаю, отдал город на разграбление на три дня, однако предупредил, чтоб особо не увлекались и на ночь обязательно уходили в разбитый на берегу Тобола лагерь, к стругам, под защиту пушек и выставленной стражи. Еще бы, казаков-то (если считать с немцам, литовцами и татарами) меньше тысячи было, а в Кашлыке — раз в шесть, семь населенья больше осталось. Правда, сейчас местных терзал страх, да и воевать они не умели — все не воины, простые горожане, — и тем не менее, случись что из ряда вон — могли б и подняться, массой одной задавили бы. Это все атаманы Ермака хорошо понимали: Иван Кольцо, Матвей Мещеряк и прочие. Строго-настрого приказали: особых зверств не чинить! Иначе… иначе можно и головы лишиться.

А город оказался богатым — с просторной речной пристанью, полной мелких судов, с широкими, мощенными деревянными плахами улицами, с крепкими, сложенными из толстых бревен домами, с украшенными голубыми изразцами мечетями.

— Красивый город, — поглядев на ярко-голубой купол, промолвил Иван. — Богатый, большой. Теперь наш будет!

Священник согласно кивнул:

— Наш. Кашлык — это значит «городище», «город», иначе еще Искером зовут, что по-татарски значит «Старая Земля».

— А Сибиром его почему прозывают?

— От народа древнего, что когда-то здесь жил. Тот народ сибиром звался.

— Понятно, святой отец.

Наверное, лет пять уже Иван Еремеев был знаком с отцом Амвросием, и все пять лет искренне восхищался его познаниями буквально во всех областях! Несмотря на свое подвижничество, священник никогда не чурался знаний, всегда с любопытством расспрашивал торговцев и пленных, изучал языки, а как толковал Святое Писание! Любо-дорого было послушать.

Сейчас Иван с отцом Амвросием направлялись в восточный район города, что был отдан их отряду и немцам, как говорится, «на раздрай». С утра оба явились на совет к Ермаку Тимофеевичу, где присутствовали все атаманы с помощниками, там и подтвердили, что Кучум вместе с войском позорно бежал в степь, бросив на произвол судьбы свою столицу.

Что ж, туда ему и дорога, нехристю, а столицу нужно прибрать к рукам — город богатый. Там же, на Совете, решали: не остановиться ли здесь, в Сибире, на зимовку, ведь на дворе-то стояла глубокая осень, хоть, по здешним приметам, и теплая, да по утрам уже были заморозки, неделя-другая — и реки покроются льдом. Спорили до хрипоты. Иван Кольцо призывал идти дальше, покуда совсем реки не встанут, Матвей Мешеряк хотел уйти зимовать в Чинги-Туру, еще прозываемую Тюменью, а кое-кто даже намеревался уговорить головного атамана вернуться в острог, к Камню, и переждать зиму там, в спокойном обжитом месте. Ни к чьему мнению Ермак Тимофеевич пока не прислушался — думал.

…А город между тем грабили. Грабили весело, с шутками, смехом, и — как и наказывал атаман — без особого зверства. Девок, конечно, выволакивали за косы, пускали на круг, ну так это понятно: святое право победителей! Так же и добро: в брошенных домах — дворцах целых! — было чем поживиться, да и в не брошенных… Двое немцев в куцых камзолах и беретах с перьями, хохоча, выгнали с одного двора баранов, похоже взятых не просто так — палаши-то наемники не вытерли, и по ножнам стекала, капала кровь.

— О, герр Иоганн! — узнав Ивана, приветствовали немцы. — Не хотите ли к нам, на бережок? Сейчас баранов зажарим, притащим красивых дев. К тому же наш капитан Ганс отыскал местный шнапс!

— У татар есть шнапс? — удивился отец Амвросий. — Скорее, это просто арька из забродившего кобыльего молока.

— Может, и из молока, — ухмыльнулся в усы немец. — Но забирает не хуже шнапса!

— А что за капитан Ганс? — уже отойдя, оглянулся Еремеев. — Штраубе?

— Он самый, герр Иоганн! Какой еще есть у нас капитан?

Младшой атаман улыбнулся:

— Тогда придем, раз уж звали.

Казаки двинулись дальше, держа направление на дальнюю мечеть с высоким минаретом, к которой вела неширокая кривая улочка с огороженными мощными оградами дворами. Ворота, впрочем, почти везде были распахнуты настежь — грабили! На улицу с дворов летели куриный и гусиный пух, перья, доносилось блеяние баранов, ржание лошадей, веселые крики и нехороший, отчаянный вой, сердца победителей вовсе не трогавший: мало ли зла причинили татары русским людям? Вот пусть теперь и расплачиваются.

Из какого-то темного, заросшего чертополохом проулка вдруг выскочил мосластый на лицо казак в изорванном узком кафтане и с обнаженной саблей в руках. Шапки на казаке не было, злые глаза метали молнии, на левой щеке кровянилась рана.

— Вогулича не видали, робяты? — увидав своих, прокричал казак. — Низенький такой, гнусный. В кафтане из шкур.

— В малице, — педантично поправил отец Амвросий. — Нет, не видали. А что, должны были видать?

— Да вот погнался за ним, а он… нырнул тут куда-то…

Еремеев покачал головой:

— Не, не попадался вогулич. А что сотворил-то?

— Да, гаденыш, выскочил откуда-то, кинулся, бубен из общей кучи схватил — и наутек! Я уж было его и поймал, так он мне, собака худая, ножом чуть не в глаз — хорошо, увернулся. Не-е, братцы, такое прощать нельзя, наказать надо! Побегу, поищу…

— Давай, ищи, — пожал плечами Иван. — Удачи тебе, козаче.

— Бубен, — тихо, себе под нос, промолвил отец Амвросий. — У язычников-то бубен много чего значит. Может, не простой вогулич-то — волхв, по ихней речи — шаман.

— Знаю, что шаман. — Атаман рассеянно покивал и вдруг улыбнулся. — А помнишь, как на зимовье, в острожке-то, речь вогуличей да остяков учили? Ты ведь начал, да казаки некоторые… я вот теперь жалею, что мало втянулся, — могла б и пригодиться еще речь-то.

— Напрасных знаний нету, сын мой, — назидательно ответствовал отец Амвросий. — Вот и Афонасий язык тот учил…

Еремеев снова засмеялся, на этот раз громко, взахлеб:

— Ага, учил бы он, кабы не твоя палка!

— А в любом ученье, сын мой, без палки поначалу никак, — с кроткой улыбкой заметил священник. — Особливо ежели ученик годами мал да в разум еще не вошел. Тут токмо телесные наказанья помогут, иначе баловство одно будет, а не учение. Сказано — розга ум вострит, память возбуждает и волю злую в благо преломляет!

— И ведь верно сказано-то. — Атаман согласно кивнул и, остановившись, вскинул голову. — Правильно идем-то? Что-то я минарета не вижу.

— Да вон он, минарет. — Отец Амвросий тоже посмотрел в небо. — Вроде…

— То-то и оно, что вроде, — хмыкнул Иван, поправив сунутый за пояс немецкий пистоль, а прихватил заряженный с собой на всякий случай! — Заплутали мы с тобой, отче. Городок-то не маленький, пожалуй, не меньше Могилева будет.

— Могилев? — Священник расхохотался. — Да не меньше Смоленска, точно! Татарские города вообще все — большие. И очень хорошо устроенные… ну, чтоб удобнее было жить. Вода по трубам течет, нечистоты убираются…

— Да. — Шмыгнув носом, Еремеев внимательно осмотрелся вокруг. — Это хорошо, когда по трубам. Одначе сейчас-то нам — куда? Влево или, вон, вправо?

Молодой человек кивнул на развилку, и отец Амвросий озадаченно почесал затылок, сдвинув набекрень добротную бобровую шапку:

— А пожалуй, направо, сын мой!

— Отчего ты так думаешь, отче? — К чему-то прислушиваясь, Иван хитровато прищурился и почесал шрам. — Подожди, подожди, сейчас сам скажу. Справа ты шум слышишь — голоса, крики. Явно на площади шумят, а площадь где? У церкви татарской — у мечети.

— Верно, сыне.

— Ну, и что стоим-то? Идем!

На небольшой округлой площади у красивой, покрытой изумрудно-зелеными изразцами мечети собралось, наверное, человек с полсотни казаков и немцев. Все возбужденно гомонили, перекрикивались, смеялись, словно беспечная рыночная толпа в ожидании представления заезжих скоморохов.

— Что-то тут такое творится, — разрезая толпу плечом, заметил отец Амвросий. — А ну, дети мои, пройти дайте! Вот, вот, благодарствую… Дай, говорю, пройти, харя! Почто рот раскрыл? Сейчас как звездану… Да что тут делается-то?!

— Счас, счас ударит! — обернувшись, пояснил зазевавшийся казак — плечистый, глуповатого вида детинушка в распахнутом армяке из грубой ткани.

Да из чего другого армяк и не мог быть, ткань-то так и звалась: «армяга», «сермяга» — оттого и «армяк».

— Лютень ударит! — Казак азартно осклабился. — Вот гадаем: с первого раза хребет перешибет али нет? Я две деньги поставил за то, что перешибет, а дружок мой Митоня богатого татарского кафтана не пожалел. Так ить чего жалеть-то? Другой найдет, город-от не малый!

— Ага. — Иван уже начал кое-что понимать. — Значит, тут у вас потеха?

— Ой, потеха, братец! Беги вон к телеге, тоже чего-нибудь поставь, — посоветовал казачина. — Токмо на удар ставь: Кабаков Лютень в катах когда-то был — кнутом управляться умеет.

— А ну, расступись! — поспешно выкрикнул Иван. — Расступись, кому говорю, а!

Зрители стояли плотно, и друзьям с большим трудом удалось продраться к стоявшей у самой мечети телеге, точнее сказать — двухколесной татарской арбе… к которой был привязан тощенький, небольшого росточка вогулич, очень молодой, совсем еще мальчик. Неширокое скуластое лицо его исказилось болью, обнаженная спина бугрилась кровавыми полосами, однако большие темные, с зеленоватым отливом глаза смотрели вокруг с вызовом.

Стоявший рядом здоровенный казак, совершенно лысый, без шапки и в одной рубахе, подпоясанной красным кушаком, залихватски поигрывал кнутом. По всей видимости, сей козачина и был знаменитый Лютень Кабаков, на удар которого ставили, похоже, почти все собравшиеся.

— Ну, что, братцы? — ухмыльнулся, подняв кнут, Лютень. — Ударить в остатний раз?

— Ударь, ударь, Кабачина! — радостно загалдели зрители.

В первых рядах Иван заметил того самого мосластого казака, что встретился им с отцом Амвросием совсем недавно — и как только успел сюда явиться?

— Ага-а, — поглядывая на знакомца, протянул священник. — Так вот он какого вогулича-то ловил. Видать, поймал.

— Видать. — Иван покусал губы, левой рукою почесав вдруг нестерпимо занывший шрам. — Однако нехорошо сейчас выйдет. Ежели бугаинушка этот вогуличу хребтину перешибет… слухи-то по городку пойдут недобрые.

— Пойдут, — согласно кивнул отец Амвросий. — Надо бы прекратить это дело… да, мыслю, поздновато уже.

И впрямь, похоже, что было уже поздно хоть что-нибудь предпринять. До телеги Ивану оставалось еще шагов с десяток, а Лютень Кабаков уже примерился, закрутил кнутом… Толпа замерла, затихла… сейчас ударит, вот-вот… эх, бедолага вогулич!

Наступившую тишину в клочья разорвал выстрел! Пуля угодила в кнутовище, конечно, в большей степени случайно — из короткоствольного пистоля, пусть и с колесцово-кремневым замком, вообще куда-то прицельно попасть нереально. И тем не менее…

Лютень поспешно отпрыгнул в сторону, разочарованные зрители повыхватывали палаши и сабли, загомонили:

— Татарва, татарва, православные!

— Кучумовы лазутчики!

— Вон он, с пистолем, держи!

Откинув плечом рванувшихся к нему казаков, Иван вскочил на арбу, едва не наступив сапогом на окровавленную спину привязанного для лютой казни вогулича, и, сунув за пояс еще дымящийся пистолет, прищурившись, бросил в толпу:

— Я — Иван Еремеев, младшой атаман. Слышали про меня, козаче?

— Да уж признали, — выкрикнул кто-то.

— Ты почто забавы нас лишил, атаман? — тут же заблажил стоявший впереди казак, тот самый, что ловил вогулича. — Этот змееныш, — он с остервененьем кивнул на пленника, — меня чуть не убил. Казни достоин… верно, православные?

— А ну, православные, цыть! — не дав православным сказать и слова, вскочил на арбу отец Амвросий, встал рядом с Иваном плечом к плечу, поднял висевший на шее крест. — Охолонь, кому говорю! Или креста Господня не видите?

— Кабаков Лютень, — нехорошо ухмыльнулся Иван. — Одного знаю… второй… — Перст его уперся в грудь тому самому казаку. — Ты кто таков?

— Я-то? — Казачина ошеломленно моргнул: как-то непонятно все теперь оборачивалось, получалось, что вроде бы он — виноват!

— Карасев Дрозд он! — выкрикнул кто-то рядом, как показалось Ивану — с насмешкой.

— Вы почто, трясогузцы, атамана приказ нарушили?! — сплюнув наземь, остервенело вопросил Еремеев.

Серые, цвета грозовой тучи, глаза его метали молнии, губы остервенело дрожали:

— Я вас спрашиваю, отщепенцы! А?

Во всем облике атамана, в голосе его, в позе сквозило столь явное убеждение в собственной правоте и неправоте всех собравшихся сейчас на площади перед мечетью, что казаки невольно попятились и замолкли.

Лишь незадачливый Дрозд Карасев попытался было пробормотать что-то в свое оправдание:

— Он же бубен… И меня чуть было…

— Не о бубне сейчас речь! — с презрением оборвал Еремеев. — И не о тебе, Дрозд, не о Лютене и не о вогуличе этом. Верю, за дело вы его… Однако Ермак Тимофеевич что наказал? Без зверств! А вы что удумали, оглоеды? За старый бубен хребтину ломать? А что потом местные скажут, подумали? Какие слухи пойдут по всей землице сибирской? А я вам скажу, казачине! Скажут, русские казаки всем сдавшимся спины ломают, никого не щадят, вырезают всех, от мала до велика. Именно так и скажут, не сомневайтесь. И кто мы будем? Звери лютейшие, коим сдаваться — да Боже упаси! Все равно убьют, казнят лютой смертию. О том вы подумали, а? Вижу, что нет. А вот Ермак Тимофеевич за вас подумал!

— Не гневайся, батюшка! — пал на колени Дрозд Карасев. — Не со зла мы… То есть как раз со зла…

— Ничего, парни, — не перегибая палку, Иван быстро сменил гнев на милость. — Зверств особых не чините, однако же — город-то ваш по праву! И все, что в нем есть, на три дня — ваше. Так берите же! Берите богатства все, берите красных дев — все ваше.

— Возьмем, атамане, возьмем! — Карасев воспрянул духом. — Видал я тут поблизости один богатый дом — усадьба целая! А ну, побегли, робята! Ужо, богатства там — сундуками несчетными.

Собравшийся для потехи люд, включая Лютеня Кабакова, услыхав сей призыв, тотчас же последовал за Карасевым, так что площадь враз опустела, и остались на ней только три человека: младшой атаман Иван Егоров сын Еремеев, его старый, еще с Ливонской войны, приятель отец Амвросий да привязанный к арбе вогулич… оказавшийся вообще-то остяком. Так и сказал, пока развязывали:

— Народ мой не вогуличи — ас-ях! Остяки, так русские зовут, да-а. А вогуличи — наши братья.

— Ишь ты, — удивился Иван. — Ты и русский знаешь.

— Знаю, да-а. Пленники у Исраила-купца жили, русские. А я у купца в проводниках был, да-а.

Юный остяк покивал, растирая затекшие от веревок руки. И тут же скривился, побледнел.

— Поди, болит, спина-то? — доброжелательно осведомился священник… однако продолжил фразу уже не столь участливо: — Правильно болит. Ты казака нашего почто чуть не угробил, змеина?

— Я не хотел казака. Хотел только бубен вернуть. Дедушкин бубен, да-а.

— Так дед-то твой, выходит, волхв? — Отец Амвросий нехорошо прищурился — языческих жрецов он, мягко говоря, не жаловал.

— Не волхв, а шаман, да-а!

— Невелика разница. Одно и то же! Ох, зря мы тебя отвязали…

— Не зря! — сверкнул глазами, темно-зелеными, как еловые лапы, спасенный неожиданно перекрестился. — Вам Господь за то воздаст сторицей.

Увидев такое дело, священник ошарашенно заморгал:

— Так ты что, крещеный?

— Нет.

— А что тогда крестишься?

— Просто уважаю ваших богов. — Парень повел плечом и снова скривил от боли тонкие губы.

Густые русые волосы его упали на глаза мягкой нечесаной челкой.

— И что нам теперь с ним делать? — почесал затылок отец Амвросий. — С собой вести? Так сбежит… разве опять связать только.

Иван вдруг смачно зевнул, поспешно перекрестив рот, и потянулся, с хрустом расправив плечи:

— Да пусть бежит — зачем он нам нужен-то? Тем более с такой-то спиной… эй, паря, тебя хоть как звать-то?

— Маюни, — узкое лицо пленника вдруг озарилось совсем детской улыбкой, застенчивой и белозубой, — Маюни из рода старого Ыттыргына, да-а. Мы в лесах жили, по берегам Ас-реки, русские ее Обью называют, а край тот — обдорским. Хорошая река, большая, широкая, да-а… мы там хорошо жили… пока колдовские люди не пришли… Убили всех, в полон многих угнали — богам своим жестоким в жертву.

— Господи, Господи! — поиграл желваками священник. — Жаль, нам в те края не надо, а то б… Показали б им — жертвы! Тебе лет-то сколь?

— Тринадцатую весну видал.

— Понятно, — усмехнулся Иван. — По-вашему — совсем уже взрослый. Жениться пора.

— Пора. — Парнишка улыбнулся с неожиданной грустью. — Девушку только хорошую найти надо, да-а. Только вот… сирота я, из рода моего никого не осталось… посватать некому! Да и не нужен я никому… безродный.

Маюни вздохнул, опустив густые ресницы, и снова скривил губы, взглянув на казаков исподлобья:

— Так я пойду, можно?

— А что, есть куда идти? — усмехнулся Иван. — Да и сможешь ли?

— В лес пойду, да-а, там барсучий жир — целебный.

— Не замерзнешь? Все ж зима скоро.

— Так я ж лесной житель! Вылечусь, мухоморов заварю — петь-плясать, веселиться буду!

— О как! — Приятели с хохотом переглянулись. — Мухоморов он накушается, ага! Так есть еще в лесу мухоморы?

— У меня сушеные припасены, да-а.

— Да-а, — со смехом передразнил атаман. — Без мухоморов, конечно, веселье никак, знамо дело.

Маюни тоже засмеялся, но грустно:

— Одному без мухоморов невесело, да-а.

— Думаю, одному и с мухоморами-то не очень… — Иван махнул рукой. — Ну, прощай, паря. А хочешь, так к нам приходи — проводником. Раз, говоришь, леса здешние знаешь.

— Я подумаю, да-а, — совсем по-взрослому отозвался отрок.

Да он и был взрослым, лишь только по годам — мальчонкой, но не по сути. Юный охотник, лесной житель, привыкший полагаться лишь на себя самого… да еще на богов и лесных духов.

— Странный он какой-то, — свернув за мечеть, покачал головой атаман. — Остяк, а волосы светлые… и глаза.

— Глаза у многих лесных народцев такие, — не преминул пояснить отец Амвросий. — А вот волосы светлые — только у остяков. Да и у тех встречаются редко.

— Сказал — тринадцатую весну встретил, — усмехнулся Иван. — А по виду — уж юн больно.

Священник поправил висевший на груди крест:

— Сам знаешь, друже, остяки да вогуличи все такие. Маленькие, щуплые, однако выносливые — ого-го! Вот и этот, язычник малый, такой. Ничо! Заживет на нем все как на собаке — живенько заживет.

Они уже обошли мечеть, как вдруг… прямо наперерез им выскочил Маюни — уже в оленьей рубахе с узорочьем.

— О! — улыбнулся атаман. — Решил все же в проводники податься?

Отрок покачал головой:

— Ничего еще не решил, да-а. Просто сказать хотел. Вы — хорошие люди…

— Э! — громко засмеялся Еремеев. — Знал бы ты…

— А я знаю — я чувствую. Мой дедушка не зря шаман был, да-а.

— Тьфу ты, Господи! — услыхав про шамана, перекрестился отец Амвросий. — Так ты только это хотел сказать?

— Не только. — Парнишка зачем-то огляделся по сторонам. — У Исраила-аги в амбаре — пленницы заперты, он их увезти не успел, спрятал. Приказчика оставил присматривать. Хорошие девушки, непорченые — очень дорогой товар. Идемте, я покажу где. Только… не худо бы людей еще взять, воинов, да-а.

Воинов взяли своих: Афоньку Спаси Господи, Ослопа с Силантием, Чугрея и прочих, что в отсутствие командира и священника особенно не безобразили, а спокойно делили имущество некоего средней руки торговца. Не успевший — а может, и не захотевший — сбежать купчина, сообразно случаю, накинув на себя старенький армячок и стеная, бегал по двору со всклокоченной бороденкой, то и дело причитая по поводу выволакиваемого из дома на двор добра: медных масляных ламп, старой перины, пары рассохшихся сундуков и прочего хлама. Справедливости ради надо отметить, что посуда-то была все же серебряной, а также еще попадались стеклянные и золотые кубки. К вящему горю негоцианта, стекло просто разбилось, а вот золото пришлось казакам куда как по нраву — собственно, за ним ведь и шли.

Узнав про девок, казачины приободрились: четыре пожилые тетки (весь гарем купца) их ничуть не прельстили, а кого помоложе из женского полу поблизости не было — прятались где-то или сбежали.

Просторный двор почтеннейшего сибирского работорговца Исраила-аги окружал высокий тын из крепких, заостренных сверху бревен.

— Настоящий острог! — пиная массивные ворота, шутили казаки.

Открывать ворота никто почему-то не торопился, верно, боялись.

— А может, там и нет никого? — Афоня Спаси Господи озадаченно почесал затылок, искоса поглядывая на отца Амвросия, коего давно уже считал своим покровителем и всячески старался на него походить, что покуда получалось как-то не особо.

— Вогулич сказал — есть, — тихо промолвил Иван.

— Не вогулич, а остяк, — тут же поправил священник.

Пожав плечами, молодой атаман обернулся, поискал глазами Маюни и, не найдя, разочарованно свистнул:

— А сбежал, похоже, вогулич-то… Ладно, ладно — остяк. Может, и нет тут никаких дев? Инда, глянем — увидим.

Иван с силой ударил ногою в ворота:

— Эй, кто там есть, отворяйте! Иначе сейчас пушку прикатим — вот уж тогда вам несдобровать!

— Не надобно пушку, атамане! — скинув с плеча ослоп, ухмыльнулся оглоедушко Михейко. — Чай, и без пушки сладим, ага… Бить?

Еремеев махнул рукой:

— Бей, Михейко!

— Ага.

Поплевав на ладони, молодой здоровяк раскрутил свою огромную дубину над головою и, хэкнув, ударил ею в ворота.

Бухх!!!

С жалобным скрипом левая створка тяжело отвалились наземь.

— Ну, вот. — Довольно улыбаясь, Михейко опустил ослоп. — А вы говорили — пушка!

— Ты сам у нас заместо пушки, добрый молодец! — похвалил богатыря отец Амвросий.

— Да-да, — тут же подхватил Афоня. — Этакая, спаси, Господи, силища!

Заглянув на двор, Иван обернулся и махнул рукою:

— Ну, что стоим? Особое приглашение нужно?

Усадьба казалась покинутой: пустой, с разбросанными лопатами и косами двор, распахнутые двери амбаров. Добротный, на высокой подклети дом угрюмо пялился на незваных пришельцев черными глазницами окон.

— Нет никого! — доложил, заглянув в дом, Силантий. — И ничего нету. Похоже, либо все увезли, либо до нас побывал кто-то.

— Ага, ага, побывал, — скривившись, прошептал послушник. — И ворота за собой запер.

Силантий Андреев — худолицый, сутулый, с окладистой рыжеватою бородой, — конечно, был казак добрый, правда, не слишком-то умный, за что многие над ним посмеивались, правда, за глаза больше. Вот как юнец Афоня…

Впрочем, сейчас-то Спаси Господи как раз был прав.

— Хо! — облокотившись на дубину, вдруг хмыкнул Ослоп, глядя, как двое казаков все же вытащили откуда-то трясущегося, словно осиновый лист, человечка в худом рваном кафтанишке и залатанных валеных сапогах, по виду — то ли крестьянина, то ли нищего попрошайку.

— Ты кто такой есть? — спросил по-татарски Иван.

— Я-а-а? Я Ибрагим… бедный слуга.

Вытянутое, с выпирающими скулами лицо татарина, чем-то походило на морду старого мерина, коего вот-вот готовятся пустить на колбасу, маленькие, какие-то бесцветные глазки трусливо прятались под кустистыми бровями, узенькая бородка дрожала от ужаса.

— Слуга, говоришь… — Атаман задумчиво почесал шрам. — Ну-ну. А хозяин твой кто, человече?

— Хозяин? А-а-а! Один купец хозяин, да. Сбежал нынче, меня на произвол судьбы бросил.

— Говорят, купец-то твой людьми торговал?

— Торговал, торговал, — чуть помолчав, признался слуга. — Раз говорят — так оно и есть, значит. А кто говорил-то?

— Тебе что за дело?

— Да так. — Ибрагим потряс бороденкой и возвел руки к небу. — На все воля Всевышнего, Алла илляху Алла-а-а!

— Ты еще помолись тут, басурманин! — Отец Амвросий погрозил татарину кулаком. — Ужо смотри у меня, я тебе не добрый самаритянин. А ну, говори, куда хозяин твой девок спрятал?

— С собой! — упав на колени, тотчас же заныл Ибрагим. — С собой увез, атаман-бачка, с собой! Не оставил ни одной… Нигде нету, хоть все обыщите, поясом досточтимого пророка клянусь!

— Что, и впрямь никого нету? — Иван скосил глаза на своих. — Везде смотрели-то?

— Везде, господине! — истово заверил Силантий. — И дом, и подвал, и амбары обшарили, на конюшне и в риге смотрели, и в птичнике — нигде никого нет!

Священник покачал головой:

— Обманул, видать, остяк…

— Ничуть и не обманул, да-а! — Обиженный голос неожиданно донесся откуда-то сверху… с крыши!

— Эй, паря! — Атаман помахал рукой. — Ты что там делаешь-то?

— Гляжу, — невозмутимо пояснил подросток. — И вы поглядите. Во-он, у крыльца, колодец — видите?

— Ну?

— Там ход потайной в подземелье тайное, да-а.

— И-и-и, — попытавшись было бежать (Ослоп хватко придержал за ворот), Ибрагим повалился наземь и гнусно завыл, заругался, с яростью поглядывая на Маюни. — И-и-и, щайтан! И-и-и!

Отец Амвросий спокойно пнул татарина в бок:

— А ну-ко, не поминай нечистого!

— Вяжи его, парни, от греха, — приказал атаман. — Там поглядим, что с ним делать.

— Дак колодец-то, атамане, проверить?

— Проверяйте, а как же! Чего встали-то? Смотрите только — там оружные могут быть. Хотя… постойте-ка…

Еремеев полез в колодезь первым — больно уж любопытство взыграло: что там за ход потайной, что за девы?

Спустился по веревке вниз, за ним — верный оруженосец, молчаливый и всегда незаметный Яким, лицом прост, волосами пег, росточка не особенно высокого, однако жилистый, проворный, сильный. И ходил всегда неслышно, как тень. За Якимом — Силантий, следом святой отец — тоже ведь не смог удержаться! — а уж потом и все остальные — кто успел.

Юный остяк оказался прав: слева, вершках в двух от воды (все ж колодец), — виднелся какой-то провал, уходивший вглубь, под землю. Продвигаться там можно было, лишь согнувшись в три погибели, но, слава Богу, недалеко. Буквально через десяток шагов проем расширился, раздался и ввысь, так что молодой атаман и следовавший за ним по пятам верный оруженосец смогли выпрямиться.

Глаза еще не привыкли к темноте, но все же Иван почувствовал, что здесь, в подземелье, кто-то есть: то ли по дыханию определил, то ли шевельнулся кто-то. Вот чья-то тень осторожно подкралась слева!

— Ежели что плохое удумала — не моги! — спокойно предупредил атаман. — Иначе полосну саблей. А ну, давай выходь!

— Одно и умеете — саблей, — с насмешкой произнес женский голос. — С бабами только и воевать.

— Ты помолчи — «с бабами», — обиделся молодой человек. — Лучше скажи: нам вас насильно выкуривать или сами выйдете?

— Да выйдем, чего уж, — снова ответствовал тот же голос. — Вы казаки, что ль?

— А ты про нас знаешь?

— Слышали. От вас нас и спрятали, схоронили.

— Так вылезайте же! — Иван глухо хмыкнул. — Или с татарами лучше было?

— Да кто его нынче знает — с кем лучше?

Все выбрались на поверхность: сначала казаки, затем — женщины. В коротких татарских платьицах, в шальварах, босые, с черными глухими платками на головах.

— Все? — глянув на пленниц, спросил атаман.

— Все, — разом кивнули девушки.

— Силантий, Афоня — проверьте. Может, там кто-нибудь еще затаился.

Отец Амвросий, пригладив бороду, подошел поближе к пленницам, глянул на платки:

— Вы что же это, девы, опоганились? Чадры на себя понадевали. А ну, скидывай!

Девушки покорно сняли платки…

Казаки ахнули. Словно десять солнц вдруг воспылало — девы-то оказались красавицы, одна краше другой! Трое с волосами, как лен, светлыми, пятеро — чернявенкие, с лицами белыми да как стрелы бровьми, одна рыженькая, да другая… сразу-то и не скажешь, что за волосы у нее, вроде бы темно-русые, но с этакими светлыми прядями, словно бы выгоревшими на солнце. У всех полоняниц — косы, а у этой, вишь, распущены локоны по плечам, на грудь падают, а уж глаза… блестящие… нет — сверкающие! — карие, с этакими прыгающими золотистыми зайчиками… или чертиками — кому как покажется. Стройненькая, пожалуй, даже слишком, и грудь не сильно большая, не то что у других дев — вот уж у кого все при всем! Глаз от красавиц не оторвать, да вот Ивану почему-то эта глянулась — с выгоревшими прядями, с очами карими… Носик пряменький, изящный, губки розовым жемчугом, не толстые, но и не тонкие, в самую меру…

— Эй, друже атаман, ты что столбом-то застыл? — шепнул на ухо отец Амвросий. — Слово свое молви, прикажи, что с девицами делать. По обычаю бы — на круг их.

— Не на круг! — вздрогнув, решительно возразил Иван. — Разве мы их для того спасали, чтобы потом девичьей чести лишить?

А ведь, наверное, именно для того и спасали — чего уж тут душой-то кривить? Девки-то эти — кто? Добыча! Полон татарский, а ныне — общий. И что с ними делать? На круг да бросить, не с собой же дальше тащить?

Так-то оно так — и прикажи Иван, раздай казакам девок — от того сила его атаманская, власть, еще более укрепится, да и казаки скажут: «Любо!» С этакими-то красавицами… еще б…

Но атаман сказал: нет! Сразу, почти не раздумывая. А почему так молвил — и сам не знал. Очи карие приворожили?

— Что ж — нет так нет, — охотно поддержал друга отец Амвросий. — И впрямь, неча тут блуд устраивать, бесов тешить. Одначе девок тут оставлять не след. Коль уж решили — так надо до конца дело делать: охранять, а уж потом, как в поход выйдем, отпустим. Вот только куда?

Девушки, чувствуя, что речь сейчас зашла об их судьбе, посматривали настороженно, чутко. Та, кареглазая, держала руки за спиною… верно, что-то прятала… нож?

Иван, чуть помявшись, выступил вперед:

— Вот что, девы, никто вам здесь зла не причинит, в том я своим атаманским словом ручаюсь. А вы… — атаман повернулся к казакам, — слово мое слышали?

— Да слышали, атамане. Все как ты сказал будет.

— Это что же, — зашептал, недопоняв, Силантий. — Девок нам не дадут, что ли?

— Девок вокруг полно! — услыхав, махнул рукою Иван. — Эти наши, этих — не трогать, что же о других… Ищите! Город большой. Хоть прямо сейчас отправляйтесь, только про службу караульную не забудьте.

— О! — обрадовались казаки. — Вот это дело! Поищем, господине! Мы быстро… Найде-ом!

…Девок Еремеев разместил на берегу, в шатрах, и все его казаки знали: не трогать! То атаманская добыча, ему и распоряжаться. Оно, конечно, ежели б только эти девы были — так, может, и возроптали бы, а так — что, дев в Сибире мало? Да сколько хошь!

Приветил Иван девчонок, да теперь голову ломал: что с ними делать? Не один думал — с приятелем, отцом Амвросием, на пару. Да так случилось, что к двум головам еще и третья прибавилась — девичья. Та самая, кареглазая, что так Ивану понравилась, выйдя из шатра, подошла к реке — там, свесив со струга ноги, сидели в задумчивости атаман со святым отче.

Нагнувшись, дева закатала шальвары, прямо так к стругу и подошла по воде студеной, нахально уселась рядом, глазищами стрельнула:

— Ну что, казаки, что с нами делать надумали?

Отец Амвросий, не ожидавший подобной наглости, вскинулся:

— Твое какое дело, дщерь? Как решим — так и будет.

— Да я розумею. — Девчонка опустила ресницы. — Просто ведь вы про нас ничего не ведаете — кто мы да откуда. Только что полоняницы, знаете.

— А ведь она права, — почесав шрам, усмехнулся Еремеев. — Мы ведь и хотели вас допросить, одначе чуть попозжее. Ну, раз уж сама первой пришла, не выдержала… Не холодно босиком-то?

— Холодно. — Дева зябко поежилась, повела плечами. — Вот мы и хотели вас попросить — какую-никакую обувку да армячки, полушубки. Нешто не сыщете?

— Да найдем, — махнул рукой Иван. — Сейчас пошлю казаков. Эй, козаче! Чугрей, Афоня, Силантий… Нут-ко живо сюда!

Послав парней за обувкой-одежкой, атаман снял с себя полушубок, набросил на плечики девичьи:

— Грейся!

— Благодарствую, — улыбнулась та. — Меня Настасьей зовут, или покороче — Настя. С Усолья я, Стефана Колесова, тележника, дочь. Да у нас мнози с Усолья — и Авраама, рыженькая, и Катерина, Онисья… Кто с самого града, кто с деревень.

— Постой, постой! — скосил глаза священник. — Так мы ж земляки, надо же.

— А вы откуда?

— С городка Чусовского, с Орла-городка, строгановского.

— И мы строгановские. — Настя улыбнулась. — Татары напали вот, батюшку да братцев убили, нас угнали в полон, сюда, за Камень…

— Потом Исраилу-купцу продали, — сплюнув в воду, дополнил Иван. — Так?

— Не так, — спокойно возразила девчонка. — Исраил-купец сам этот набег и задумал, денег дал. Девственницы ему нужны были — в далекие южные земли, оттуда заказ.

— Значит, вы все девственны, да?

— Да! — с вызовом выкрикнув, Настя опустила глаза. — Нас берегли, не трогали. Заказ-то портить нельзя.

— Ага, ага, — задумчиво покивал священник. — Значит, батюшка твой с нехристями в стычке погиб, Царствие ему Небесное. А матушка?

— Матушку я и не помню почти. Когда от лихоманки сгорела, я совсем малой была.

Пригладив рукою волосы, Иван потрогал шрам:

— Ясненько все с тобой. Другие девы, говоришь, тож с земель усольских?

— Угу.

— Крепко их татары пограбили, пожгли… Так у вас и дома нету теперя! Куда ж хотите идти?

— Не знаю, — честно призналась девчонка. — Здесь мы чужие… даже не люди, а так — чужое добро. Вы уйдете, татары на нас кинутся — не схоронимся нигде.

— Так Ермак Тимофеевич, верно, здесь казаков оставит.

— Сколь казаков — и сколько татар! За всеми не уследишь. Да и казаки… — Настя отвела глаза в сторону, вздохнула. — Такие, как вы, попадутся навряд ли. Может, вы б нас с собой взяли, а? Не вечно же странствовать будете, где-то ведь придется и зимовать. Или домой обратно направитесь — вот бы и славно вышло! Одни-то мы пути не выдержим, не сдюжим. Да и дороги не знаем.

— Умна ты, дева, — поправив висевший на широкой груди крест, одобрительно покивал отец Амвросий. — Одначе еще пойми — сама же сказала: дома-то у вас боле нету! Никто вы, ничьи, и не ждут вас. Одна дорога — в обитель… ну, то дело неплохое!

— В обитель?! — Округлив глаза, девчонка отпрянула, словно услышала что-то такое, на что никак не могла пойти… но хорошо знала, что ничего другого, пожалуй, и не оставалось боле.

— Что, как черт от ладана, шарахаешься? — Недовольно прищурившись, святой отец тут же перекрестился. — Прости, Господи, прости, помянул нечистого. Все из-за тебя, дщерь! Ух!

Настя опустила ресницы:

— Не гневайся, отче. Просто я сказала что думаю.

— Может, и взял бы я вас с собой, — подумав, негромко заметил Иван. — Ежели один был, со своей сотней. А так — это надобно разрешения головного атамана, Ермака Тимофеевича, спрашивать…

— А он разрешит?

— Да нет, конечно. От баб одни в войске раздоры, слабость. А слабыми нам сейчас никак нельзя быть.

— Ну вот. — Повернув голову, девушка посмотрела вдаль, за реку, на низкое серовато-белесое небо и прячущееся за облаками желтое холодное солнце. — Как батюшка мой покойный говаривал, куда ни кинь, всюду клин выходит. Ты, господине, что на нашем месте сделал бы?

— Не знаю. — Еремеев снова почесал шрам. — Наверное, здесь бы остался. Да, тут опасно, так ведь и везде тако! Зато никуда таскаться не надобно. Ермак Тимофеевич, верно, иль казаков, иль замиренных татар оставит, кого-то — и за главного, вот к нему вас завтра и отведу, накажу, чтоб охранял да присматривал.

— Ой, господине! — с тоской вскинула очи Настасья. — Нет у нас здешним никакой веры.

— И все ж придется уж как-то жить.

— Придется…

— Послушай-ка. — Атаман вдруг встрепенулся. — Все спросить тебя хочу, только не обижайся.

— Не обижусь. Спрашивай, господине.

— Вот подружки твои все с косами, а ты косматая ходишь. Почему?

Настя та-ак сверкнула глазищами, словно был бы нож — метнула б! Однако успокоилась, ответила ровно:

— Обрезали мне косы-то, не видишь? Приказчики Исраила-купца. Слишком уж непокорна была, неприветлива. Теперь ежели косу заплесть — не коса, а обрубок какой-то выйдет. Лучше уж так, как ты сказал — косматой.

Ближе к вечеру — солнце садилось уже — явились свободные от караульной службы казаки, те, кого младшой атаман отпустил в город. Вернулись довольные, с увесистыми котомками — добычей. Уселись у костров, смеялись, шутили да со смаком вспоминали каких-то знойных татарских девиц. Ослоп даже не удержался, похвастался:

— Ни одну не пришибли, таки девки попались добрые да податливые. Сказали, что из гарема.

Иван спрятал усмешку:

— Вот и хорошо, что повеселились. Силантий с Чугреем да с Афоней где?

— Да не видели. Верно, не приходили ишшо.

Силантий, Чугрей и Афоня вернулись чуть погодя, когда уже начинало темнеть и в синем, с туманной поволокою небе загорались тусклые звезды. Вернулись, конечно же, не пустые: принесли и полушубки, и женские мягкие сапоги из юфти и замши, да и обувку попроще, зато потеплее — из войлока валяную.

Пока суд да дело, Иван велел переставить шатры подальше, за рощицу — от греха, чтоб девы видом своим казаков не смущали. Там же разложили костер — девчонки сидели, грелись, разговаривали промеж собой о чем-то.

Иван им не мешал, хотя очень хотелось поговорить с Настасьей… даже и не поговорить, просто посидеть рядом, может быть, даже за руку ее взять, заглянуть в очи карие… Эх, мечты! Другой на месте атамана взял бы деву силой, по праву победителя, приволок бы в шатер, кинул, потом отдал бы на круг и не ломал голову. Никто б не осудил, наоборот — все казаки завидовали бы! Так и следовало сделать, однако… Однако, как тут ни крути, а девчонки-то — свои, русские. Казаки их из полона спасли, от судьбины рабской избавили, и что же — для того, чтоб самим попользоваться да бросить? Как-то нехорошо получается, как-то не очень…

— Да, не по-христиански, — согласно кивнул отец Амвросий. — Мы ж все-таки не язычники, не татары Кучумовы, не самоедь дикая!

Иван вздрогнул:

— Ты это о чем, отче?

— Да ты, атамане, вслух рассуждать начал. Вот я и встрял. — Священник улыбнулся в усы и продолжал уже громче, но как-то без надрыва, благостно: — Знаю, тяжко тебе, друже. Видел, как ты на кареглазую ту смотрел. Но себя ж ты, Иван, пересилил, отринул вожделенье свое — то по-христиански, как сильному и положено. А буде еще станут девы смущать — так молись, молись чаще, сын мой!

— Да, — грустно вздохнул Иван. — Молиться надо. Ах, отче! Один ты меня понимаешь.

Они сидели вдвоем у костерка, разложенного меж берегом и рощей — где расположились девы. Оттуда доносились разговоры и даже — иногда — смех, впрочем заглушаемый удалой казацкою песней, что доносилась с берега:

Ой ты, парень удалой, молодой,

Красный молодец, да с мечом в руках,

Да с мечом в руках, да с булатной сабелькой!

Иван повернул голову:

— Ну, что, отче? Пойдем посидим с нашими. Заодно и караул бы к девкам приставить не худо.

Священник кивнул, поднялся — русоволосый, высокий, сильный, с пронзительным взглядом синих, как небо, глаз. Поправил на груди крест, перекрестился:

— Инда, друже атамане, идем. Песен послушаем, заодно потом и помолимся вместе. Заместо вечерни.

До песенников друзья не дошли, остановились раньше, у небольшого костерка возле старого, росшего на небольшом мысу дуба. Там тихо было, а собрались кругом — свои: Михейко Ослоп, Чугрей, Афоня Спаси Господи, Силантий… Не просто так сидели — слушали: окромя казаков, у костра оказался давешний остяцкий отрок Маюни Ыттыргын. В малице из оленьих шкур, на поясе, рядом с кресалом и ножом, бубен привешен. Наверное, тот самый, из-за которого бедному парню едва не перешибли хребет.

Юный остяк не просто так сидел — рассказывал, а казаки, затаив дыханье, слушали — видать, интересно было.

— Вечеряете, казаче?

Услыхав знакомый голос, воины обернулись, вскочили, приветствуя атамана и святого отца:

— Садись-от к костерку, Иван свет Егорович, и ты, святый отче, садись. Ушицы?

— Да не откажемся… А ты, вогулич, дальше что говорил рассказывай — нам тоже интересно послушать.

Ушица у казаков ныне оказалась знатная, жирная, наваристая, из вкусной нельмы, Иван с удовольствием прихлебывал из общего котелка да время от времени дул на ложку, чтоб скорее остыло.

— И вот, прогнали народ сир-тя другие народы, — тихо продолжал остяк, — и пошли беглецы на север, на Ас-реку и дальше. А по пути забрели в подземелье, где волею могучего бога по имени Нур-Торум томился в узилище злой дух Куль-Отыр, коего, не ведая что творят, и освободили сир-тя. А Куль-Отыр решил их использовать, чтоб то, что было Добром, сделать Злом, а что было белое, сделать черным, для чего и научил сир-тя злому черному колдовству, и те сами стали — как Куль-Отыр, и все пять душ их мужчин стали черными, и четыре души у женщин…

— Эй, эй! — не выдержав, прервал отец Амвросий. — Ты что такое несешь-то? Какие пять душ?

— У нас, народа ас-ях, у каждого мужчины — по семь душ, — невозмутимо ответствовал рассказчик. — А у сир-тя — по пять было, да-а. У женщин наших — по шесть душ, у сир-тя — по четыре. Из всех душ две — главные, одна в ребенка вселяется, другая — в царство Куль-Отыра уходит.

— Вот-вот! — искоса глянув на внимательно слушавших казаков, священник нехорошо прищурился. — Прямиком к вашему черту!

— Куль-Отыр не черт, — сверкнув глазами, возразил Маюни. — Много, много хуже. Он забрал души сир-тя, и теперь там, на севере, за Ас-рекой, что вы называете Обью, и дальше, к большой воде — их колдовская земля, земля Злого солнца и вечного лета. Это солнце зажег сам Куль-Отыр, да-а, а питается оно — душами и человеческой кровью. И чем больше душ, тем сильнее и злее горит это солнце, оттого в той земле жарко в любую стужу, а черные колдуны сир-тя волею своего гнусного повелителя хотят взять под свою власть все земли, до которых только смогут добраться. И тогда еще больше душ, еще больше крови будет питать солнце Куль-Отыра, и Зло заменит Добро повсеместно.

Отец Амвросий дернулся было, да Иван ухватил его за локоть, придержал — мол, не мешай покуда, дай послушать… тем более что дальше рассказ пошел намного интересней.

— Злое солнце стережет огромный золотой идол, изображение самого Злого Духа Куль-Отыр, и в каждом селении колдунов сир-тя есть такой идол из чистого золота, у кого побольше, у кого поменьше, да-а…

— Что ты говоришь?! — заинтересованно перебил Еремеев. — Что, на севере есть золото?

— Есть. — Маюни прикрыл глаза. — Сир-тя его на малых реках своей земли моют. Много там золота, очень много — и золотые идолы всюду стоят, а главный — очень-очень большой, прямо огромный!

— Что, и в струг не влезет? — полез поперек батьки Силантий.

Отрок задумчиво взъерошил затылок:

— В струг, пожалуй, влезет. Только — в хороший, большой струг.

Иван погладил пальцами вдруг занывший ни с того ни с сего шрам:

— А ты часом не врешь, парень? Сказки нам тут рассказываешь. Ты сам-то этого идола видел?

— Тот, кто его увидит, умрет, — тихо пояснил Маюни. — Колдуны сир-тя победят всех, ибо в целом мире никто не может противиться их черной злой силе. К тому же золотого идола стерегут свирепые драконы и огромные змеи!

— И ты тоже их, кончено, не видел.

— Не видел, — согласился остяк. — Но знаю. Мой дедушка шаман был, да-а.

— Вранье! — Отец Амвросий резко поднялся на ноги. — Не знаю, как кто — а я так ни единому слову не верю. Солнце какое-то, вечное лето, драконы — сказки!

— Совсем не сказки, — решительно вскинулся отрок. — У многих спросите, да-а.

— Вогуличи пленные тоже про ту землю рассказывали, — неожиданно вступился за Маюни Михейко Ослоп. Я сам слышал. И про солнце, и про золото, и про идола золотого.

Даже обычно молчаливый Яким, оруженосец, и тот подал голос:

— И я про то слыхал!

Иван лишь руками развел:

— Ну, все про все слыхали. Окромя меня да еще отца Амвросия.

Священник вдруг потупился:

— Признаюсь, и азм грешен — слухи доходили… Да сказки!

— Коли многие говорят, может, и не сказки, — дотронулся до своего шрама молодой атаман. — Может, что-то такое и есть. Маюни! Ты путь на север показать сможешь?

Подросток вздрогнул, зеленые глаза его от ужаса сделались черными:

— Да вы что, и вправду хотите туда идти?!

— Может, и сходим, — улыбнувшись, атаман обвел взглядом своих. — А что, козаче? Коли там золотой идол стоит — так надобно его отобрать да пустить золото на благое дело! Тем более люди там худые, одни колдуны нечестивые!

— А вот мы-то и разрушим их мерзкие капища! — с воодушевлением воскликнул отец Амвросий. — Принесем заблудшим душам свет животворящий православной веры святой! Крестим язычников! Храм сладим! Да ради такого дела — жизни не жаль. Кто как, а я за тобой, атамане. Тем более Строгановы нам право такое дали — своим ходом идти.

— И мы с тобой, Иване свет Егорович! — немедленно откликнулись казаки, глаза их уже горели тем самым желтоватым огнем, что у всегда чующих близкую добычу охотников за удачей.

Вряд ли, вряд ли манили их христианские подвиги — все ж простые люди, без всяких… Золото! Золотой идол!

За тем ведь многие — да почти все — и шли.

— Так ты, парень, в проводники к нам не пойдешь?

— Не пойду! — в ужасе откликнулся Маюни. — Вы безумцы! Вы там погибнете все! А души ваши станут пищей для Куль-Отыра! Насытившись, он явится и в вашу землю — да-а!

— Ясно, не поведешь, — в задумчивости покивал Еремеев. — А в струг, значит, идол тот золотой влезет. В крайнем случае можно пушки выбросить, одни пищали оставить.

— О боги! — воздев руки к небу, кричал юный остяк в нескрываемом страхе. — О великий Нум-Торум, о Полум-Торум, повелитель охоты, о небесный надзиратель Мир-суснэ-хум, о Калташ-эква, богиня земли! Образумьте этих несчастных безумцев, пока еще не поздно, образумьте… или погубите еще в пути.

Никто не обращал внимания на его причитания: блеск золотого идола, огонь наживы, сейчас затмевал все.

— Вот что, Яким, — деятельно распоряжался Иван. — Давай собирай всех наших на круг — решим, что да как.

— Да, атамане, не сомневайся — все до единого согласны будут! Чем невесть что невесть где искать… здесь-то пути ясные.

— Да уж ясные, — косясь на уходящего прочь Маюни, атаман потрогал шрам. — Все на север, вниз по реке. В пути и перезимуем, а по весне — вперед. Глядишь осенью уже и домой вернемся — не пустые, ага! Мыслю, от идола того золотишка каждому хватит.

— Ах, атамане, батько, — обычно сдержанный оруженосец прикрыл глаза рукой, — ох и заживем!

— Заживем, заживем, Якиме! — негромко захохотав, Иван потрепал отрока по плечу. — Иди, парень, действуй. Смотри только, чтоб чужие казаки не прознали, только свои… Хотя их Ермак и не отпустит. Да! Там немец один есть, Ганс Штраубе, рыжеватый такой, носатый…

— Знаю я Ганса, — ухмыльнулся Якуб. — Со Смоленска и Могилева еще. Воин добрый.

— Вот-вот… вот ему и шепни. Только чтоб другие не услыхали.

…Остяцкие сказки Маюни нынче оказались той самой каплей, что переполнила чашу… не то чтобы терпения молодого атамана, хотя и это, пожалуй, нельзя было сбрасывать со счетов — все же хотелось ощутить себя — именно себя — главным, а не ловить каждое слово Ермака да косые взгляды его воевод. В конце концов, у Ивана имелась своя личная сотня из людей, преданных ему одному и ему одному веривших. И все эти слухи о золоте в низовьях Оби-реки, давно уже доходившие до казаков от тех же проводников-вогуличей, и нынешние слова юного остяка — это все пришлось как нельзя более кстати. Уйти! Быть самому по себе, без всяких начальников, отыскать золотого идола, вернуться богатым… кстати, и девок можно будет взять с собой, своей собственной волею — ну-ка, скажи-ка кто против! Взять, да… Ну не бросать же.