Неточные совпадения
Все, кроме Елены. Буйно причесанные рыжие волосы, бойкие, острые глаза, яркий наряд выделял Елену, как
чужую птицу, случайно залетевшую на обыкновенный птичий двор. Неслышно пощелкивая пальцами, улыбаясь и подмигивая, она шепотом рассказывала что-то бородатому толстому человеку, а он, слушая, вздувался от усилий сдержать смех, лицо его туго налилось кровью, и рот свой, спрятанный в бороде, он прикрывал салфеткой. Почти голый череп его блестел так, как будто смех пробивался сквозь
кость и кожу.
Надо, чтоб я не глазами, на
чужой коже, а чтоб собственными нервами,
костями и мозгом
костей вытерпел огонь страсти, и после — желчью, кровью и потом написал картину ее, эту геенну людской жизни.
Это было в характере
Кости; он никогда не вмешивался в
чужую жизнь, как не посвящал никого в свои интимные дела.
— Ну, теперь кончено, — сказал он, — и забыто. А если, — прибавил он, вдруг свирепо вытаращив глаза и протягивая вперед свои жилистые руки с короткими растопыренными пальцами, — если я еще услышу, что кто-нибудь позволит себе смеяться над
чужой верой… к —
кости пер — реломаю… все
кости…
— Тяжело мне, свет, — сказала она, —
кости старые ломать; и ночевать у тебя, чай, негде, да и мне не спится в
чужой постели. Пусть эта молодежь скачет.
— Не по тому месту бьешь, Ермолай Семеныч, — жаловалась она. — Ты бы в самую
кость норовил… Ох, в
чужой век живу! А то страви чем ни на есть… Вон Кожин как жену свою изводит: одна страсть.
Когда-то давно Ганна была и красива и «товста», а теперь остались у ней кожа да
кости. Даже сквозь жупан выступали на спине худые лопатки. Сгорбленные плечи, тонкая шея и сморщенное лицо делали Ганну старше ее лет, а обмотанная бумажною шалью голова точно была
чужая. Стоптанные старые сапоги так и болтались у ней на ногах. С моста нужно было подняться опять в горку, и Ганна приостановилась, чтобы перевести немного дух: у ней давно болела грудь.
В нем как-то все было не к месту, точно платье с
чужого плеча: тонкие ноги с широчайшими ступнями, длинные руки с узкой, бессильной
костью, впалая чахоточная грудь, расшатанная походка, зеленовато-серое лицо с длинным носом и узкими карими глазами, наконец вялые движения, где все выходило углом.
—
Костя! Иди к нам! — закричал им Памво. Подошли, одеты в поддевки, довольно чисто, но у всех трех были уж очень физиономии разбойничьи, а
Костя положительно был страшен: почти саженного роста, широкий, губы как-то выдались вперед, так что усы торчали прямо, а из-под козырька надвинутой на узкий лоб шапки дико глядели на нас, особенно на меня —
чужого, злые, внимательные глаза.
— «Но вы же, говорю, ведь не имеете права отнимать
чужую собственность?» — «А разве
кости, говорит, это разве собственность?
Далеко оно было от него, и трудно старику достичь берега, но он решился, и однажды, тихим вечером, пополз с горы, как раздавленная ящерица по острым камням, и когда достиг волн — они встретили его знакомым говором, более ласковым, чем голоса людей, звонким плеском о мертвые камни земли; тогда — как после догадывались люди — встал на колени старик, посмотрел в небо и в даль, помолился немного и молча за всех людей, одинаково
чужих ему, снял с
костей своих лохмотья, положил на камни эту старую шкуру свою — и все-таки
чужую, — вошел в воду, встряхивая седой головой, лег на спину и, глядя в небо, — поплыл в даль, где темно-синяя завеса небес касается краем своим черного бархата морских волн, а звезды так близки морю, что, кажется, их можно достать рукой.
Чугунова. Константин подаст, я тебе не приказывала. Что, мать Мелания, а? Делается-то — что? Гляди-ко ты: нотарусы да адвокаты купечеству смирненько служили, а теперь даже и не в ровни лезут, а командовать хотят нашим-то сословием, а? Воеводами себя объявляют… Что молчишь? Ты у нас бойкая была, ты — умная, хозяйственная… Не
чужая нам плоть-кость…
— Ну, этого тоже не скажи! Бывает так, что все
кости ноют. Опять же здесь
чужому работаешь, а там — самому себе.
Платонов (хватает себя за голову). Не один я таков, все таковы! Все! Где же люди, боже мой? Я-то каков! Не ходи к ней! Она не твоя! Это
чужое добро! Испортишь ее жизнь, исковеркаешь навсегда! Уйти отсюда! Нет! Буду у ней, буду здесь жить, буду пьянствовать, язычничать… Развратные, глупые, пьяные… Вечно пьяные! Глупая мать родила от пьяного отца! Отец… мать! Отец… О, чтоб у вас там
кости так переворочились, как вы спьяна и сдуру переворочили мою бедную жизнь!
А иссушающий, палящий жар проникал в самую глубину тела, в
кости, в мозг, и чудилось порою, что на плечах покачивается не голова, а какой-то странный и необыкновенный шар, тяжелый и легкий,
чужой и страшный.
— Вот вам и неприкосновенная
чужая собственность! — возмущается
Костя. — Хорошо еще, если он принесет коробку сюда в завязанном виде… Знаете ли, господа, я пойду и понаблюдаю за ним; послужу, так сказать, сдерживающим началом.
И вполне понятно, почему я был таким
чужим: ведь я, в надменности моего собственного горя, и слез ее не замечал, на ласковое слово отвечал злым рычанием дворового пса, у которого отняли
кость.