Неточные совпадения
— Я теперь уже не тот заносчивый мальчик, каким я сюда приехал, — продолжал Аркадий, — недаром же мне и минул двадцать третий год; я по-прежнему желаю быть полезным, желаю посвятить все мои силы
истине; но я уже не там ищу свои идеалы, где искал их прежде; они представляются мне… гораздо ближе. До сих пор я не понимал себя, я задавал себе задачи, которые мне не по силам… Глаза мои недавно раскрылись благодаря одному
чувству… Я выражаюсь не совсем ясно, но я надеюсь, что вы меня поймете…
И — еще раз: эволюция невозможна без сотрудничества классов, — эта
истина утверждается всей историей культурного развития Европы, и отрицать эту
истину могут только люди, совершенно лишенные
чувства ответственности пред историей…
Он считал себя счастливым уже и тем, что мог держаться на одной высоте и, скача на коньке
чувства, не проскакать тонкой черты, отделяющей мир
чувства от мира лжи и сентиментальности, мир
истины от мира смешного, или, скача обратно, не заскакать на песчаную, сухую почву жесткости, умничанья, недоверия, мелочи, оскопления сердца.
Много мыслительной заботы посвятил он и сердцу и его мудреным законам. Наблюдая сознательно и бессознательно отражение красоты на воображение, потом переход впечатления в
чувство, его симптомы, игру, исход и глядя вокруг себя, подвигаясь в жизнь, он выработал себе убеждение, что любовь, с силою Архимедова рычага, движет миром; что в ней лежит столько всеобщей, неопровержимой
истины и блага, сколько лжи и безобразия в ее непонимании и злоупотреблении. Где же благо? Где зло? Где граница между ними?
Он, во имя
истины, развенчал человека в один животный организм, отнявши у него другую, не животную сторону. В
чувствах видел только ряд кратковременных встреч и грубых наслаждений, обнажая их даже от всяких иллюзий, составляющих роскошь человека, в которой отказано животному.
Что надобно было бы сделать с другим человеком за такие слова? вызвать на дуэль? но он говорит таким тоном, без всякого личного
чувства, будто историк, судящий холодно не для обиды, а для
истины, и сам был так странен, что смешно было бы обижаться, и я только мог засмеяться: — «Да ведь это одно и то же», — сказал я.
О выборе не может быть и речи; обуздать мысль труднее, чем всякую страсть, она влечет невольно; кто может ее затормозить
чувством, мечтой, страхом последствий, тот и затормозит ее, но не все могут. У кого мысль берет верх, у того вопрос не о прилагаемости, не о том — легче или тяжеле будет, тот ищет
истины и неумолимо, нелицеприятно проводит начала, как сен-симонисты некогда, как Прудон до сих пор.
Православие славянофилов, их исторический патриотизм и преувеличенное, раздражительное
чувство народности были вызваны крайностями в другую сторону. Важность их воззрения, его
истина и существенная часть вовсе не в православии и не в исключительной народности, а в тех стихиях русской жизни, которые они открыли под удобрением искусственной цивилизации.
Но сила непосредственного художнического
чувства не могла и тут оставить автора, — и потому частные положения и отдельные характеры, взятые им, постоянно отличаются неподдельной
истиною.
Но у Мерича даже и неглубоких-то убеждений нет: от него всякая
истина, всякое серьезное
чувство и стремление как-то отскакивает; он как будто не только никогда не жил сознательной жизнью, но даже вовсе и не понимает, что бы это могло значить…
Но не в том дело, милый князь, а в том, была ли тут правда, была ли
истина в вашем
чувстве, была ли натура или один только головной восторг?
Увы! несправедливость оскорбления я понял уже в зрелых годах, а тогда я поверил, что мать говорит совершенную
истину и что у моего отца мало
чувств, что он не умеет так любить, как мы с маменькой любим.
Опять повторяю, что неправдоподобность в деле
чувства есть вернейший признак
истины.
— Далее этой черты ум ничего не понимает, и тут уж действуют наши
чувства и воображение, и из них проистекли пророчества, все религии, все искусства, да, я думаю, и все евангельские
истины: тут уж наитие бога происходит!
Другой этот способ усвоения людьми новой открывшейся
истины и переход к новому устройству жизни состоит в том, что люди усваивают
истину не только потому, что они познают ее пророческим
чувством или опытом жизни, а потому еще, что при известной степени распространения
истины, люди, стоящие на низшей степени развития, принимают ее все сразу, по одному доверию к тем, которые приняли ее внутренним способом и прилагают ее к жизни.
— Но разве это может быть, чтобы в тебя заложено было с такой силой отвращение к страданиям людей, к истязаниям, к убийству их, чтобы в тебя вложена была такая потребность любви к людям и еще более сильная потребность любви от них, чтобы ты ясно видел, что только при признании равенства всех людей, при служении их друг другу возможно осуществление наибольшего блага, доступного людям, чтобы то же самое говорили тебе твое сердце, твой разум, исповедуемая тобой вера, чтобы это самое говорила наука и чтобы, несмотря на это, ты бы был по каким-то очень туманным, сложным рассуждениям принужден делать всё прямо противоположное этому; чтобы ты, будучи землевладельцем или капиталистом, должен был на угнетении народа строить всю свою жизнь, или чтобы, будучи императором или президентом, был принужден командовать войсками, т. е. быть начальником и руководителем убийц, или чтобы, будучи правительственным чиновником, был принужден насильно отнимать у бедных людей их кровные деньги для того, чтобы пользоваться ими и раздавать их богатым, или, будучи судьей, присяжным, был бы принужден приговаривать заблудших людей к истязаниям и к смерти за то, что им не открыли
истины, или — главное, на чем зиждется всё зло мира, — чтобы ты, всякий молодой мужчина, должен был идти в военные и, отрекаясь от своей воли и от всех человеческих
чувств, обещаться по воле чуждых тебе людей убивать всех тех, кого они тебе прикажут?
Хотелось бы ему что-то им высказать, на что-то указать, дать какие-то полезные советы; но когда он начинал говорить, то неясно понимаемые им
чувства и мысли не облекались в приличное слово, и ограничивался он обыкновенными пошлыми выражениями, тем не менее исполненными вечных нравоучительных
истин, завещанных нам опытною мудростью давно живущего человечества и подтверждаемых собственным нашим опытом.
Прочь! разве это всё — ты надо мной смеялся,
И я повеселиться рад.
Недавно до меня случайно слух домчался,
Что счастлив ты, женился и богат.
И горько стало мне — и сердце зароптало,
И долго думал я: за что ж
Он счастлив — и шептало
Мне
чувство внятное: иди, иди, встревожь!
И стал я следовать, мешаяся с толпой
Без устали, всегда повсюду за тобой,
Всё узнавал — и наконец
Пришел трудам моим конец.
Послушай — я узнал — и — и открою
Тебе я
истину одну…
Принимая в соображение неудовольствие, с каким выслушивал Глеб рассказ фабриканта, можно было думать, что
чувство досады превратится в ярость, когда он окончательно удостоверится в
истине всего слышанного.
— По-твоему — натяжка, а по-моему, как говорит мое внутреннее
чувство, она есть величайшая
истина.
— Для тебя, chere amie, каждое слово твоего Петра Евстигнеича… Oh, diable [О, черт… (франц.).]… от одного отчества его язык переломишь!.. Тебе он, по твоим
чувствам к нему, представляется богом каким-то, изрекающим одни непреложные
истины, но другие, может быть, понимают его иначе!
Я и прежде любил одну женщину, и она меня любила…
Чувство мое к ней было сложно, как и ее ко мне; но так как она сама не была проста, оно и пришлось кстати.
Истина мне тогда не сказалась; я не узнал ее и теперь, когда она предстала передо мною… Я ее узнал, наконец, да слишком поздно… Прошедшего не воротишь… Наши жизни могли бы слиться — и не сольются никогда. Как доказать вам, что я мог бы полюбить вас настоящей любовью — любовью сердца, не воображения, — когда я сам не знаю, способен ли я на такую любовь!
Скажите, Любовь Гордеевна! Я теперича нахожусь в таком сумнении, что не могу этого вам выразить. Положение мое в вашем доме вам известно-с: от всякого зависим, от Гордея Карпыча я, можно сказать, пренебрежен совсем; у меня только и было одно
чувство что к вам-с: если же от вас я буду принят в насмешку, значит, лучше мне не жить на свете-с. Это вы поверьте душе моей. Я вам
истину говорю-с.
Чувство индивидуально: я чувствую, другой нет — оба правы; доказательств не нужно, да они и невозможны; если б была искра любви к
истине в самом деле, разумеется, ее не решились бы провести под каудинские фуркулы
чувств, фантазий и капризов.
Истина, будто из какого-то
чувства целомудренности и стыда, задернулась мантией схоластики и держалась в одной отвлеченной сфере науки; но мантия эта, изношенная и протертая еще в средние века, не может нынче прикрывать —
истина лучезарна: ей достаточно одной щели, чтоб осветить целое поле.
Истина сильнее воображения;
чувство разительнее красноречия — и ваше сердце, о Россияне, возвысит действие моего слабого таланта.
Хотя я ничего подобного m-lle George не видывал, но внутреннее
чувство сказало мне
истину, и я не разделял общего восторга зрителей, которые так хлопали и кричали, что, казалось, дрожали стены театра.
Бог его знает, заговорил ли в нем книжный разум, или сказалась неодолимая привычка к объективности, которая так часто мешает людям жить, но только восторги и страдание Веры казались ему приторными, несерьезными, и в то же время
чувство возмущалось в нем и шептало, что всё, что он видит и слышит теперь, с точки зрения природы и личного счастья, серьезнее всяких статистик, книг,
истин…
«Для того чтобы сделаться связной
истиной, представления, являющиеся предпосылкой религиозного
чувства, должны быть извлечены из темной, неясной их связности в
чувстве, соотнесены между собою и приведены в систематическую связь — словом, развиты и переработаны в религиозное мировоззрение» (32).
Множественность может разрешаться в чистую иллюзию, фата-моргану, обман
чувств, майю:
истина в том, что мира нет и нужно освободиться от его иллюзии.
Тройственный состав души: воля, ум и
чувство — Добро,
Истина и Красота, — в своей нераздельности свидетельствует об этом единстве (блаж.
«Как бы ни было справедливо, что религиозное
чувство составляет самое внутреннее зерно религиозной жизни, все же истинно религиозное
чувство есть лишь такое, которое возбуждается религиозными представлениями объективной (хотя бы и относительной)
истины.
Мистическое
чувство имеет сознание того, что оно содержит в себе всю религиозную
истину и не заблуждается в этом, но оно содержит ее исключительно как аффицирующую
чувство [Т. е. воздействующую на
чувство (от лат.
«Все формы, выше рассмотренные:
чувство, представление, могут, конечно, иметь содержанием
истину, но сами они не составляют истинной формы, которая необходима для истинного содержания.
— Целый год об этом только и думаю, — с увлеченьем ответила Дуня. — Сердцем жажду, душой алчу, умом горю, внутреннее
чувство устремляет меня к исканию
истины, — говорила она языком знакомых ей мистических книг.
И это молитвенный подвиг!..» — с содроганьем она думала, и к прежним сомненьям в
истинах принятой веры прибавилось новое
чувство страха и отвращенья к ней…
Если же люди употребляют свой разум на то, чтобы оправдывать и усиливать то животное, неблагое
чувство, которое они называют любовью, придавая этому
чувству уродливые размеры, то это
чувство становится не только не добрым, но делает из человека — давно известная
истина — самое злое и ужасное животное.
Как это громко! Когда подумаешь, что в замужестве с нами обходятся почти не лучше. Правда, все прикрыто венцом, а уж без всякого порыва поэтического
чувства. Я помню в тот самый вечер, когда Елена Шамшин изливалась мне, она мне сказала одну
истину...
— Как же — что до меня, то я с самых первых дней, когда мне стали доступны понятия о добре,
истине и красоте, признал, что они достойны господствовать над
чувствами и волей человека.
И рационалист Гарнак по глубокому своему
чувству склоняется перед абсолютностью евангельской
истины не менее, чем католики и православные, хотя и нет в нем сознания того, кто был Христос.
(Примеч. автора.)] измученный пытками за веру в
истину, которую любит, с которою свыкся еще от детства, оканчивает жизнь в смрадной темнице; иноки, вытащенные из келий и привезенные сюда, чтоб отречься от святого обета, данного богу, и солгать пред ним из угождения немецкому властолюбию; система доносов и шпионства, утонченная до того, что взгляд и движения имеют своих ученых толмачей, сделавшая из каждого дома Тайную канцелярию, из каждого человека — движущийся гроб, где заколочены его
чувства, его помыслы; расторгнутые узы приязни, родства, до того, что брат видит в брате подслушника, отец боится встретить в сыне оговорителя; народность, каждый день поруганная; Россия Петрова, широкая, державная, могучая — Россия, о боже мой! угнетенная ныне выходцем, — этого ли мало, чтоб стать ходатаем за нее пред престолом ее государыни и хотя бы самой судьбы?
В обычном христианском сознании
истина о человеке-микрокосме задавлена
чувством греха и падения человека.
С той поры в продолжение почти 15 веков та простая, несомненная и очевиднейшая
истина о том, что исповедание христианства несовместимо с готовностью по воле других людей совершать всякого рода насилия и даже убийства, до такой степени скрыта от людей, до такой степени ослаблено истинно христианское религиозное
чувство, что люди, поколения за поколениями, по имени исповедуя христианство, живут и умирают, разрешая убийства, участвуя в них, совершая их и пользуясь ими.
И в наше время дело дошло до того, что христианская
истина, прежде познававшаяся только немногими людьми, одаренными живым религиозным
чувством, теперь, в некоторых проявлениях своих, в виде социалистических учений, сделалась
истиной, доступной каждому самому простому человеку, жизнь же общества самым грубым и очевидным образом на каждом шагу противоречит этой
истине.
Истина для народнического сознания всегда в
чувствах, никогда не в разуме.
Привыкнуть к ней трудно, да и не дай бог, а без привычки ее нельзя переносить, не угнетая в себе самых лучших своих
чувств, на самой вершине которых в живой и благородной душе всегда будет стремление «поклоняться духом и
истиною» Духу
истины, иже от Отца исходит и живит мир.
«Тогда, когда всё погружено было во мраке, достаточно было, конечно, одного проповедания: новость
истины придавала ей особенную силу, но ныне потребны для нас гораздо сильнейшие средства. Теперь нужно, чтобы человек, управляемый своими
чувствами, находил в добродетели чувственные прелести. Нельзя искоренить страстей; должно только стараться направить их к благородной цели, и потому надобно, чтобы каждый мог удовлетворить своим страстям в пределах добродетели, и чтобы наш орден доставлял к тому средства.
До сих пор помню то огромное, не лишенное страха,
чувство изумления, какое испытал я при моем странном и неожиданном открытии: говоря правду, я привожу людей к ошибке и тем обманываю их; утверждая ложь, привожу их, наоборот, к
истине и познанию.