Неточные совпадения
Зачем, когда в душе у нее была буря, и она
чувствовала, что стоит на повороте жизни, который может иметь ужасные последствия, зачем ей в эту минуту надо было притворяться пред
чужим человеком, который рано или поздно узнает же всё, — она не знала; но, тотчас же смирив в
себе внутреннюю бурю, она села и стала говорить с гостем.
Но тут он
почувствовал, что это именно
чужие мысли подвели его к противоречию, и тотчас же напомнил
себе, что стремление быть на виду, показывать
себя большим человеком — вполне естественное стремление и не будь его — жизнь потеряла бы смысл.
«Семья — основа государства. Кровное родство. Уже лет десяти я
чувствовал отца
чужим… то есть не
чужим, а — человеком, который мешает мне. Играет мною», — размышлял Самгин, не совсем ясно понимая:
себя оправдывает он или отца?
Когда она, кончив читать, бросила книгу на кушетку и дрожащей рукою налила
себе еще ликера, Самгин, потирая лоб, оглянулся вокруг, как человек, только что проснувшийся. Он с удивлением
почувствовал, что мог бы еще долго слушать звучные, но мало понятные стихи на
чужом языке.
— Вот. Странный парень. Никогда не видал человека, который в такой мере
чувствовал бы
себя чужим всему и всем. Иностранец.
В этот вечер тщательно, со всей доступной ему объективностью, прощупав, пересмотрев все впечатления последних лет, Самгин
почувствовал себя так совершенно одиноким человеком, таким
чужим всем людям, что даже испытал тоскливую боль, крепко сжавшую в нем что-то очень чувствительное. Он приподнялся и долго сидел, безмысленно глядя на покрытые льдом стекла окна, слабо освещенные золотистым огнем фонаря. Он был в состоянии, близком к отчаянию. В памяти возникла фраза редактора «Нашего края...
Он долго думал в этом направлении и,
почувствовав себя настроенным воинственно, готовым к бою, хотел идти к Алине, куда прошли все, кроме Варавки, но вспомнил, что ему пора ехать в город. Дорогой на станцию, по трудной, песчаной дороге, между холмов, украшенных кривеньким сосняком, Клим Самгин незаметно утратил боевое настроение и, толкая впереди
себя длинную тень свою, думал уже о том, как трудно найти
себя в хаосе
чужих мыслей, за которыми скрыты непонятные чувства.
Клим усердно старался развить в
себе способность создания своих слов, но почти всегда
чувствовал, что его слова звучат отдаленным эхом
чужих.
«С холодной душой идут, из любопытства», — думал он, пренебрежительно из-под очков посматривая на разнолицых, топтавшихся на месте людей. Сам он, как всегда,
чувствовал себя в толпе совершенно особенным,
чужим человеком и убеждал
себя, что идет тоже из любопытства; убеждал потому, что у него явилась смутная надежда: а вдруг произойдет нечто необыкновенное?
«Да, эволюция! Оставьте меня в покое. Бесплодные мудрствования — как это? Grübelsucht. Почему я обязан думать о мыслях, людях, событиях, не интересных для меня, почему? Я все время
чувствую себя в
чужом платье: то слишком широкое, оно сползает с моих плеч, то, узкое, стесняет мой рост».
И тотчас же ему вспомнились глаза Лидии, затем — немой взгляд Спивак. Он смутно понимал, что учится любить у настоящей любви, и понимал, что это важно для него. Незаметно для
себя он в этот вечер
почувствовал, что девушка полезна для него: наедине с нею он испытывает смену разнообразных, незнакомых ему ощущений и становится интересней сам
себе. Он не притворяется пред нею, не украшает
себя чужими словами, а Нехаева говорит ему...
— Есть ли такой ваш двойник, — продолжал он, глядя на нее пытливо, — который бы невидимо ходил тут около вас, хотя бы сам был далеко, чтобы вы
чувствовали, что он близко, что в нем носится частица вашего существования, и что вы сами носите в
себе будто часть
чужого сердца,
чужих мыслей,
чужую долю на плечах, и что не одними только своими глазами смотрите на эти горы и лес, не одними своими ушами слушаете этот шум и пьете жадно воздух теплой и темной ночи, а вместе…
И везде, среди этой горячей артистической жизни, он не изменял своей семье, своей группе, не врастал в
чужую почву, все
чувствовал себя гостем и пришельцем там. Часто, в часы досуга от работ и отрезвления от новых и сильных впечатлений раздражительных красок юга — его тянуло назад, домой. Ему хотелось бы набраться этой вечной красоты природы и искусства, пропитаться насквозь духом окаменелых преданий и унести все с
собой туда, в свою Малиновку…
Привалов
чувствовал себя в этом царстве огня и железа совершенно
чужим, лишним человеком и молча осматривал все, что ему показывали.
Я
чувствовал себя обвеянным
чужою силой, до того огромною, что мое „я“ как бы уносилось пушинкою в вихрь этой огромности и этого множества…
Его попросили выйти опять в «ту комнату». Митя вышел хмурый от злобы и стараясь ни на кого не глядеть. В
чужом платье он
чувствовал себя совсем опозоренным, даже пред этими мужиками и Трифоном Борисовичем, лицо которого вдруг зачем-то мелькнуло в дверях и исчезло. «На ряженого заглянуть приходил», — подумал Митя. Он уселся на своем прежнем стуле. Мерещилось ему что-то кошмарное и нелепое, казалось ему, что он не в своем уме.
— Так, так, Верочка. Всякий пусть охраняет свою независимость всеми силами, от всякого, как бы ни любил его, как бы ни верил ему. Удастся тебе то, что ты говоришь, или нет, не знаю, но это почти все равно: кто решился на это, тот уже почти оградил
себя: он уже
чувствует, что может обойтись сам
собою, отказаться от
чужой опоры, если нужно, и этого чувства уже почти довольно. А ведь какие мы смешные люди, Верочка! ты говоришь: «не хочу жить на твой счет», а я тебя хвалю за это. Кто же так говорит, Верочка?
Этот первый завтрак служил для Галактиона чем-то вроде вступительного экзамена. Скоро он
почувствовал себя у Стабровских если не своим, то и не
чужим. Сам старик только иногда конфузил его своею изысканною внимательностью. Галактион все-таки относился к магнату с недоверием. Их окончательно сблизил случайный разговор, когда Галактион высказал свою заветную мечту о пароходстве. Стабровский посмотрел на него прищуренными глазами, похлопал по плечу и проговорил...
С оника, после многолетней разлуки, проведенной в двух различных мирах, не понимая ясно ни
чужих, ни даже собственных мыслей, цепляясь за слова и возражая одними словами, заспорили они о предметах самых отвлеченных, — и спорили так, как будто дело шло о жизни и смерти обоих: голосили и вопили так, что все люди всполошились в доме, а бедный Лемм, который с самого приезда Михалевича заперся у
себя в комнате,
почувствовал недоуменье и начал даже чего-то смутно бояться.
Недавно было письмо от Казимирского — он просит меня благодарить вас за радушный и дружеский прием. Подозревает даже, что я натолковал вам о его гастрономических направлениях. Ваш гомерической обед родил в нем это подозрение. Вообще он не умеет быть вам довольно признательным. Говорит: «Теперь я между Свистуновым и Анненковым совершенно
чувствую себя не
чужим».
А он, который был на «ты» почти со всем университетом, тем не менее
чувствовал себя таким одиноким в
чужом городе и до сих пор чуждой для него стране!
— Довольно даже глупо это со стороны твоей барыни! — рассердился вдруг Лодыжкин, который здесь, на берегу,
чувствовал себя гораздо увереннее, чем на
чужой даче. — И опять, какая она мне такая барыня? Тебе, может быть, барыня, а мне двоюродное наплевать. И пожалуйста… я тебя прошу… уйди ты от нас, Христа ради… и того… и не приставай.
Луша
чувствовала на
себе пристальный взгляд сумасшедшей и не смела шевельнуться; к ее лицу наклонялось страшное и искаженное злобой лицо; она
чувствовала порывистое тяжелое дыхание своего врага,
чувствовала, как ей передается нервная дрожь
чужого бешенства.
Он все время разговаривал с Платоном Васильичем, который среди этой кружившейся легкомысленной толпы
чувствовал себя совсем
чужим человеком.
Эти мысли казались ей
чужими, точно их кто-то извне насильно втыкал в нее. Они ее жгли, ожоги их больно кололи мозг, хлестали по сердцу, как огненные нити. И, возбуждая боль, обижали женщину, отгоняя ее прочь от самой
себя, от Павла и всего, что уже срослось с ее сердцем. Она
чувствовала, что ее настойчиво сжимает враждебная сила, давит ей на плечи и грудь, унижает ее, погружая в мертвый страх; на висках у нее сильно забились жилы, и корням волос стало тепло.
Был рассвет, с ясным, детски-чистым небом и неподвижным прохладным воздухом. Деревья, влажные, окутанные чуть видным паром, молчаливо просыпались от своих темных, загадочных ночных снов. И когда Ромашов, идя домой, глядел на них, и на небо, и на мокрую, седую от росы траву, то он
чувствовал себя низеньким, гадким, уродливым и бесконечно
чужим среди этой невинной прелести утра, улыбавшегося спросонок.
Опять шел Ромашов домой,
чувствуя себя одиноким, тоскующим, потерявшимся в каком-то
чужом, темном и враждебном месте. Опять горела на западе в сизых нагроможденных тяжелых тучах красно-янтарная заря, и опять Ромашову чудился далеко за чертой горизонта, за домами и полями, прекрасный фантастический город с жизнью, полной красоты, изящества и счастья.
Ромашову вдруг показалось, что сияющий майский день сразу потемнел, что на его плечи легла мертвая,
чужая тяжесть, похожая на песчаную гору, и что музыка заиграла скучно и глухо. И сам он
почувствовал себя маленьким, слабым, некрасивым, с вялыми движениями, с грузными, неловкими, заплетающимися ногами.
То, что его глаз смотрел в тайну морской глубины и что он
чувствовал ее в душе и думал о ней и об этих
чужих людях, и о
себе, когда он приедет к ним, — все это делало его как будто другим человеком.
Дома, разморённый угнетающей жарою, разделся до нижнего белья, лёг на пол,
чувствуя себя обиженным, отвергнутым, больным, а перед глазами, поминутно меняясь, стояло лицо дяди Марка, задумчивое, сконфуженное и
чужое, как лицо попадьи.
И опять я как будто начинаю
чувствовать себя отодвинутым в сторону и некоторой бородавкой на
чужом носу».
«Страшновато? В
чужой земле? — вспоминал он её слова и печально усмехался,
чувствуя себя в чём-то сильнее её. — То-то вот!»
Варвара Михайловна. Мне почему-то грустно, Власик! Знаешь… иногда, вдруг как-то… ни о чем не думая, всем существом
почувствуешь себя точно в плену… Все кажется
чужим… скрытно враждебным тебе… все такое не нужное никому… И все как-то несерьезно живут… Вот и ты… балагуришь… шутишь…
Она запомнила эти звуки, много раз повторив про
себя чужие слова, в которых ее сердце итальянки и матери
чувствовало оскорбительный смысл; в тот же день она пошла к знакомому комиссионеру и спросила его — что значат эти слова?
— Неужели было так трудно разгадать его? Хорош сфинкс! Сфинкс — камер-юнкер! Я ни в чем вас не упрекаю, храни бог, — продолжал я,
чувствуя, что я грубоват, что у меня нет светскости и той деликатности, которая так нужна, когда имеешь дело с
чужою душой; раньше, до знакомства с ней, я не замечал в
себе этого недостатка. — Но как вы могли не угадать? — повторял я, но уже тише и неувереннее.
Со времени поездки с отцом по Волге Фома стал более бойким и разговорчивым с отцом, теткой, Маякиным. Но на улице или где-нибудь в новом для него месте, при
чужих людях, он хмурился и посматривал вокруг
себя подозрительно и недоверчиво, точно всюду
чувствовал что-то враждебное ему, скрытое от него и подстерегающее.
Он снова забормотал, считая карты, а Евсей, бесшумно наливая чай, старался овладеть странными впечатлениями дня и не мог,
чувствуя себя больным. Его знобило, руки дрожали, хотелось лечь в угол, закрыть глаза и лежать так долго, неподвижно. В голове бессвязно повторялись
чужие слова.
По всему было заметно, что эти люди
чувствовали себя совсем
чужими в этом разгулявшемся море, а сознание своей отчужденности заставляло их сбиться в отдельные кучки.
Все, что я читал прежде, все, что узнавал с такой наивной радостью, все свои и
чужие материалистические мысли о мире, о людях, о
себе самом, все это проходило через освещенную полосу, и по мере того, как мысли и образы приходили, вспыхивали и уступали место другим, — я
чувствовал, что из-за них подымается все яснее, выступает все ближе то серое, ужасно безжизненное или ужасно живое, что лежало в глубине всех моих представлений и чего я так боялся.
Урмановы вели довольно общительный образ жизни, принимали у
себя студентов, катались в лодке, по вечерам на прудах долго раздавалось пение. Она очень радушно играла роль хозяйки, и казалось, что инициатива этой общительности исходила от нее. Она звала меня, но я немного стеснялся. Их общество составляли «старые студенты»; я
чувствовал себя несколько
чужим и на время почти потерял их из виду…
«Испытать на
себе чужую ненависть, выказать
себя перед ненавидящим человеком в самом жалком, презренном, беспомощном виде, — боже мой, как это тяжело! — думал он немного погодя, сидя в павильоне и
чувствуя точно ржавчину на теле от только что испытанной
чужой ненависти. — Как это грубо, боже мой!»
Может быть, не в этих словах было подумано, но именно эта мысль вспыхнула в мозгу, именно в тот печальный вечер я впервые ощутил усталость души, едкую плесень в сердце. С этого часа я стал
чувствовать себя хуже, начал смотреть на
себя самого как-то со стороны, холодно,
чужими и враждебными глазами.
В пристройке, где он дал мне место, сел я на кровать свою и застыл в страхе и тоске.
Чувствую себя как бы отравленным, ослаб весь и дрожу. Не знаю, что думать; не могу понять, откуда явилась эта мысль, что он — отец мой, —
чужая мне мысль, ненужная. Вспоминаю его слова о душе — душа из крови возникает; о человеке — случайность он на земле. Всё это явное еретичество! Вижу его искажённое лицо при вопросе моём. Развернул книгу, рассказывается в ней о каком-то французском кавалере, о дамах… Зачем это мне?
— И прекрасно, дружочек. Затем отдохните денек-другой, а то и больше, если можете. Вы сегодня, кажется, с Ребером боретесь? Постарайтесь отложить борьбу на другой раз. Нельзя? Ну скажите, что нездоровится, и все тут. А я вам прямо запрещаю, слышите? Покажите-ка язык. Ну вот, и язык скверный. Ведь слабо
себя чувствуете, дружочек? Э! Да говорите прямо. Я вас все равно никому не выдам, так какого же черта вы мнетесь! Попы и доктора за то и деньги берут, чтобы хранить
чужие секреты. Ведь совсем плохо? Да?
Часто при этой пытливой работе ему казалось, что он утрачивает совершенно свое «я», до такой степени он начинал думать и
чувствовать душою другого человека, даже говорить его языком и характерными словечками, наконец он даже ловил
себя на том, что употребляет
чужие жесты и
чужие интонации.
На душе у меня было плохо, я
чувствовал себя все более
чужим зверем среди этих людей, только Артем да Пашка, видимо, понимали мое настроение, — Цыган ухарски покрикивал мне...
Он
чувствовал себя опять в своей тарелке. Кислое настроение прошло. Правда, где-то в глубине души шевелилось угрызение совести при мысли, что он высмеивает за глаза и перед
чужим людей, к которым, как бы то ни было, питает невольную симпатию и с которыми в гораздо большей степени связан в идейном смысле.
Николай Иванович. Точно так же, если не
чувствует стыда, что он, не трудясь, пользуется
чужим трудом, то доказывать этого нельзя, и вся та политическая экономия, которую ты учил в университете, только затем и нужна, чтобы оправдать то положение, в котором мы
себя находим.
Все это для Половецкого было новым, неизвестным, и он
чувствовал себя таким лишним и
чужим, как выдернутый зуб.
Обитель «Нечаянные Радости» представляла
собой типичную картину медленного разрушения и напоминала
собой улей, в котором жизнь иссякала. Мало было братии и мало богомольцев. Но это именно и нравилось Половецкому, потому что давало ту тишину, которая дает человеку возможность прислушиваться к самому
себе. Кроме Ираклия, все остальные не обращали на него никакого внимания. У каждого было какое-нибудь свое дело. Половецкий являлся
чужим человеком, и он это
чувствовал на каждом шагу.