Неточные совпадения
По-видимому, эта женщина представляла
собой тип той сладкой
русской красавицы, при взгляде на которую человек не загорается страстью, но
чувствует, что все его существо потихоньку тает.
— Вы говорите, — продолжала хозяйка начатый разговор, — что мужа не может интересовать всё
русское. Напротив, он весел бывает за границей, но никогда так, как здесь. Здесь он
чувствует себя в своей сфере. Ему столько дела, и он имеет дар всем интересоваться. Ах, вы не были в нашей школе?
—
Чувствуешь себя… необычно. Как будто — несчастной. А я не люблю несчастий… Ненавижу страдание, наше
русское, излюбленное ремесло…
Привалов сначала
почувствовал себя очень жутко в галдевшей пестрой толпе, но потом его глубоко заинтересовала эта развернутая страничка чисто
русской жизни.
Русский никогда не
чувствует себя организатором.
Русский народ не
чувствует себя мужем, он все невестится,
чувствует себя женщиной перед колоссом государственности, его покоряет «сила», он ощущает
себя розановским «я на тротуаре» в момент прохождения конницы.
Русский буржуа, наживаясь и обогащаясь, всегда
чувствует себя немного грешником и немного презирает буржуазные добродетели.
И каждый
русский человек должен был бы
чувствовать себя и сознавать
себя народом и в глубине своей ощутить народную стихию и народную жизнь.
Пророчественная
русская душа
чувствует себя пронизанной мистическими токами.
Русский человек, человек земли,
чувствует себя беспомощным овладеть этими пространствами и организовать их.
Русские очень легко
чувствуют себя грешниками, и из всех народов земли они более всех склонны к покаянию.
И я действительно менее других
русских чувствовал себя иностранцем в Западной Европе, более других участвовал в жизни самого Запада.
Также
чувствовал я
себя связанным с реальными людьми
русской земли: с Чаадаевым, с некоторыми славянофилами, с Герценом, даже с Бакуниным и
русскими нигилистами, с самим Л. Толстым, с Вл. Соловьевым.
Несмотря на западный во мне элемент, я
чувствую себя принадлежащим к
русской интеллигенции, искавшей правду.
Я
почувствовал в
себе веяние духа, которое в начале XX века создало
русский культурный ренессанс.
В сущности, мать всегда была более француженка, чем
русская, она получила французское воспитание, в ранней молодости жила в Париже, писала письма исключительно по-французски и никогда не научилась писать грамотно по-русски, будучи православной по рождению, она
чувствовала себя более католичкой и всегда молилась по французскому католическому молитвеннику своей матери.
Интеллигенция была
русским явлением и имела характерные
русские черты, но она
чувствовала себя беспочвенной.
Но овладевшее им чувство робости скоро исчезло: в генерале врожденное всем
русским добродушие еще усугублялось тою особенного рода приветливостью, которая свойственна всем немного замаранным людям; генеральша как-то скоро стушевалась; что же касается до Варвары Павловны, то она так была спокойна и самоуверенно-ласкова, что всякий в ее присутствии тотчас
чувствовал себя как бы дома; притом от всего ее пленительного тела, от улыбавшихся глаз, от невинно-покатых плечей и бледно-розовых рук, от легкой и в то же время как бы усталой походки, от самого звука ее голоса, замедленного, сладкого, — веяло неуловимой, как тонкий запах, вкрадчивой прелестью, мягкой, пока еще стыдливой, негой, чем-то таким, что словами передать трудно, но что трогало и возбуждало, — и уже, конечно, возбуждало не робость.
Я всегда
чувствовал слабость к
русской бюрократии, и именно за то, что она всегда представляла
собой, в моих глазах, какую-то неразрешимую психологическую загадку.
Быть может, в другом месте мы не сделали бы этого, но здесь, в виду этого поганого городишки, в среде этих людей, считающих лакомством вяленую воблу, мы, забыв всякий стыд,
чувствовали себя далеко не шуточными деятелями
русской земли.
У всякого мужчины (ежели он, впрочем, не бонапартист и не отставной
русский сановник, мечтающий, в виду Юнгфрау 1(Комментарии к таким сноскам смотри в Примечаниях I), о коловратностях мира подачек) есть родина, и в этой родине есть какой-нибудь кровный интерес, в соприкосновении с которым он
чувствует себя семьянином, гражданином, человеком.
В одном только пункте буржуа
чувствует себя уязвленным: нет у него
русского рябчика, о котором гостившая в России баронесса Каулла («la fille Kaoulla», как называли ее французские газеты) рассказывала чудеса (еще бы! сам Юханцев кормил ее ими).
— Вы,
русские, счастливы (здраво!), — сказал он мне, — вы
чувствуете у
себя под ногами нечто прочное (и это здраво!), и это прочное на вашем живописном языке (опять-таки здраво!) вы называете"каторгой"(и неожиданно, и совершенно превратно!..).
Вдруг раздался громкий смех над одною проделкой в кадрили: издатель «грозного непетербургского издания», танцевавший с дубиной в руках,
почувствовав окончательно, что не может вынести на
себе очков «честной
русской мысли», и не зная, куда от нее деваться, вдруг, в последней фигуре, пошел навстречу очкам вверх ногами, что, кстати, и должно было обозначать постоянное извращение вверх ногами здравого смысла в «грозном непетербургском издании».
«Стало быть, нашли такой закон. Я, чай, архиереи не хуже нашего знают», — сказал мне на это один
русский солдат. И, сказав это, солдат, очевидно,
почувствовал себя успокоенным, вполне уверенный, что руководители его нашли закон, тот самый, по которому служили его предки, служат цари, наследники царей и миллионы людей и служит он сам, и что то, что я ему говорил, была какая-нибудь хитрость или тонкость вроде загадки.
Утром Даша
чувствовала себя хорошо; написала сестре письмо, в котором подтрунивала она над беспокойством Долинского и нарисовала с краю письма карикатурку, изображающую его в повязке, какие носят
русские няньки.
Мягкая мебель, драпировки на окнах, ковры, бронза — одним словом, все было убрано во вкусе той буржуазной роскоши, какую создает
русский человек, когда
чувствует за
собой теплое и доходное местечко.
Ух! какая свинцовая гора свалилась с моего сердца! Я бросился обнимать казака, перекрестился, захохотал как сумасшедший, потом заплакал как ребенок, отдал казаку последний мой талер и пустился бегом по валу. В несколько минут я добежал до рощи; между деревьев блеснули
русские штыки: это были мои солдаты, которые, построясь для смены, ожидали меня у самого аванпоста. Весь тот день я
чувствовал себя нездоровым, на другой слег в постелю и схлебнул такую горячку, что чуть-чуть не отправился на тот свет.
Наш брат,
русский человек, любит почавкать, — начинает Фридрих Фридрихович, давая вам
чувствовать, что когда он десять минут назад называл
себя немецким человеком, то это он шутил, а что, в самом-то деле, он-то и есть настоящий
русский человек, и вслед за этой оговоркой Шульц заводит за хлебом-солью беседу, в которой уж гостю приходится только молчать и слушать Фридриха Фридриховича со всяческим, впрочем, правом хвалить его ум, его добродетель, его честность, его жену, его лошадь, его мебель, его хлеб-соль и его сигары.
Молодое, развивающееся общество
русское чувствовало, конечно, само свое несовершенство, видело, что ему еще многое нужно у
себя исправить и переделать.
Он перестал владеть
собой и даже не замечает, что он сам составляет спектакль на бале. Он ударяется и в патриотический пафос, договаривается до того, что находит фрак противным «рассудку и стихиям», сердится, что madame и mademoiselle не переведены на
русский язык, — словом, «il divague!» [«Он мелет чепуху!» (франц.).] — заключили, вероятно, о нем все шесть княжен и графиня-внучка. Он
чувствует это и сам, говоря, что «в многолюдстве он растерян, сам не свой!»
Шишков и его последователи горячо восставали против нововведений тогдашнего времени, а все введенное прежде, от реформы Петра I до появления Карамзина, признавали
русским и самих
себя считали
русскими людьми, нисколько не
чувствуя и не понимая, что они сами были иностранцы, чужие народу, ничего не понимающие в его
русской жизни.
Даже смотря на Россию только с правительственной точки зрения, не думаете ли вы, что не мешало бы познакомиться поближе с этим неудобным соседом, который дает
чувствовать себя во всей Европе, — тут штыками, там шпионами?
Русское правительство простирается до Средиземного моря своим покровительством Оттоманской Порте, до Рейна своим покровительством немецким своякам и дядям, до Атлантического океана своим покровительством порядку во Франции.
На другой день по отправлении донесения к императрице, то есть 1 июня, князь Голицын получил от пленницы письмо. Она писала, что нисколько не
чувствует себя виновною против России и против государыни императрицы, иначе не поехала бы с графом Орловым на
русский корабль, зная, что на палубе его она будет находиться в совершенной власти
русских.
Дачники были в смятении. Болгары тоже
чувствовали себя тревожно. Кучки бедноты стояли на деревенской улице и вполголоса переговаривались. По слухам, в соседней
русской деревне уже образовался революционный комитет, туда приезжали большевистские агитаторы и говорили, чтобы не было погромов, что все — достояние государства. Крестьяне наносили им вина, хлеба, яиц, сала и отказались взять деньги.
На полпути Теркин вспомнил, что на вокзале купил путеводитель. Он взял брошюрку, старался уйти в это чтение,
почувствовать в
себе русского человека, переносящегося душой к старине, когда в вагонах не езжали, и не то что «смерды», — цари шли пешком или ехали торжественно и чинно на поклонение мощам преподобного, избавителя Москвы в годины народных бедствий. Еще раз попенял он
себе, что не отправился пешком…
Все это так, но впечатление было все-таки же довольно жуткое. Вокруг
себя Герцен не мог не
чувствовать пустоты, и после кризиса, пережитого"Колоколом", он уже видел, что прежний Герцен для большой
русской публики перестал быть тем, чем был в Лондоне и из Лондона.
Специальное ученье и долгое житье в Швейцарии и Франции вовсе не офранцузили его, и в его доме каждый из нас
чувствовал себя, как в
русской семье.
Русские студенты
чувствовали себя в нем париями.
Русский человек
чувствовал себя пронизанным мистическими веяниями наступающего конца, предвидел неотвратимое господство антихриста, он находился в состоянии ожидания, будущее вызывало в нем ужас.
Русские социалисты перестали
себя чувствовать беспочвенными, висящими над бездной.
Русские писатели XIX и XX века
чувствовали себя над бездной, они не жили в устойчивом обществе, в крепкой устоявшейся цивилизации.
Русская публика в Нарве к этому не приучена, и жаждавший деятельности молодой и действительно добрый человек
почувствовал себя лишенным самого дорогого и приятного занятия и начал было заниматься иным делом, но остановился.
До него князья московские, начиная с Ивана Даниловича Калиты, и московский народ, словно молча, не понимая друг друга, трудились над освобождением от татар, и в этой молчаливой работе, в этой тайне, которую знали все, но и друг другу не высказывали, —
чувствовали свою силу и свое превосходство над жителями прочих
русских областей, которые жили сами по
себе, а об общем деле не помышляли и тяготы его не несли, каковы были, например, новгородцы.
«Интеллигенция» не
чувствовала себя органическим слоем
русской жизни, она утеряла цельность, оторвалась от корней.
Русский народ всегда
чувствовал себя народом христианским. Многие
русские мыслители и художники склонны были даже считать его народом христианским по преимуществу. Славянофилы думали, что
русский народ живет православной верой, которая есть единственная истинная вера, заключающая в
себе полноту истины. Тютчев пел про Россию...
Пьер начинал
чувствовать себя неудовлетворенным своею деятельностью. Масонство, по крайней мере то масонство, которое он знал здесь, казалось ему иногда, основано было на одной внешности. Он и не думал сомневаться в самом масонстве, но подозревал, что
русское масонство пошло по ложному пути и отклонилось от своего источника. И потому в конце года Пьер поехал за границу для посвящения
себя в высшие тайны ордена.
«Вот как у нас всегда делается, все навыворот!» говорили после Тарутинского сражения
русские офицеры и генералы, точно так же, как говорят и теперь, давая
чувствовать, что кто-то там глупый делает так навыворот, а мы бы не так сделали. Но люди, говорящие так, или не знают дела, про которое говорят, или умышленно обманывают
себя. Всякое сражение — Тарутинское, Бородинское, Аустерлицкое, всякое совершается не так, как предполагали его распорядители. Это есть существенное условие.
Не потерявшие стыдливости и совестливости
русские социалисты
чувствуют себя неловко оттого, что в революции, которую сами же они называют «буржуазной», главенствуют социалисты, а буржуазия утеснена и в загоне.
И вы сами можете быть участниками этих жизненных процессов и изменять их результаты, если вы духовно
чувствуете себя внутри
русского народа и
русской земли.