Неточные совпадения
Лошадь не была еще готова, но,
чувствуя в
себе особенное напряжение физических сил и внимания к тому, что предстояло делать, чтобы не потерять ни одной минуты, он, не дожидаясь лошади, вышел пешком и приказал Кузьме догонять
себя.
Детскость выражения ее лица в соединении с тонкой красотою стана составляли ее
особенную прелесть, которую он хорошо помнил: но, что всегда, как неожиданность, поражало в ней, это было выражение ее глаз, кротких, спокойных и правдивых, и в особенности ее улыбка, всегда переносившая Левина в волшебный мир, где он
чувствовал себя умиленным и смягченным, каким он мог запомнить
себя в редкие дни своего раннего детства.
Слушая графиню Лидию Ивановну и
чувствуя устремленные на
себя красивые, наивные или плутовские — он сам не знал — глаза Landau, Степан Аркадьич начинал испытывать какую-то
особенную тяжесть в голове.
Только потому, что он
чувствовал себя ближе к земле, и по
особенной мягкости движенья Вронский знал, как много прибавила быстроты его лошадь.
Левин поглядел с портрета на оригинал.
Особенный блеск осветил лицо Анны в то время, как она
почувствовала на
себе его взгляд. Левин покраснел и, чтобы скрыть свое смущение, хотел спросить, давно ли она видела Дарью Александровну; но в то же время Анна заговорила...
Я не мог наглядеться на князя: уважение, которое ему все оказывали, большие эполеты,
особенная радость, которую изъявила бабушка, увидев его, и то, что он один, по-видимому, не боялся ее, обращался с ней совершенно свободно и даже имел смелость называть ее ma cousine, внушили мне к нему уважение, равное, если не большее, тому, которое я
чувствовал к бабушке. Когда ему показали мои стихи, он подозвал меня к
себе и сказал...
Вопрос же: болезнь ли порождает самое преступление или само преступление, как-нибудь по
особенной натуре своей, всегда сопровождается чем-то вроде болезни? — он еще не
чувствовал себя в силах разрешить.
«С холодной душой идут, из любопытства», — думал он, пренебрежительно из-под очков посматривая на разнолицых, топтавшихся на месте людей. Сам он, как всегда,
чувствовал себя в толпе совершенно
особенным, чужим человеком и убеждал
себя, что идет тоже из любопытства; убеждал потому, что у него явилась смутная надежда: а вдруг произойдет нечто необыкновенное?
Клим впервые видел, как яростно дерутся мальчики, наблюдал их искаженные злобой лица, оголенное стремление ударить друг друга как можно больнее, слышал их визги, хрип, — все это так поразило его, что несколько дней после драки он боязливо сторонился от них, а
себя, не умевшего драться,
почувствовал еще раз мальчиком
особенным.
«Так никто не говорил со мной». Мелькнуло в памяти пестрое лицо Дуняши, ее неуловимые глаза, — но нельзя же ставить Дуняшу рядом с этой женщиной! Он
чувствовал себя обязанным сказать Марине какие-то
особенные, тоже очень искренние слова, но не находил достойных. А она, снова положив локти на стол, опираясь подбородком о тыл красивых кистей рук, говорила уже деловито, хотя и мягко...
Привалов еще раз
почувствовал на
себе теплый взгляд Половодовой и с
особенным удовольствием пожал ее полную руку с розовыми мягкими пальцами.
В душе, там, глубоко, образовалась какая-то
особенная пустота, которая даже не мучила его: он только
чувствовал себя частью этого громадного целого, которое шевелилось в партере, как тысячеголовое чудовище.
Привалов
почувствовал себя как-то жутко хорошо около Антониды Ивановны и с
особенным удовольствием испытывал на
себе теплоту ее пристального ленивого взгляда.
В бахаревском доме царствовала
особенная, зловещая тишина, и все в доме
чувствовали на
себе ее гнет.
Опять нотабене. Никогда и ничего такого
особенного не значил наш монастырь в его жизни, и никаких горьких слез не проливал он из-за него. Но он до того увлекся выделанными слезами своими, что на одно мгновение чуть было
себе сам не поверил; даже заплакал было от умиления; но в тот же миг
почувствовал, что пора поворачивать оглобли назад. Игумен на злобную ложь его наклонил голову и опять внушительно произнес...
После ужина казаки рано легли спать. За день я так переволновался, что не мог уснуть. Я поднялся, сел к огню и стал думать о пережитом. Ночь была ясная, тихая. Красные блики от огня, черные тени от деревьев и голубоватый свет луны перемешивались между
собой. По опушкам сонного леса бродили дикие звери. Иные совсем близко подходили к биваку.
Особенным любопытством отличались козули. Наконец я
почувствовал дремоту, лег рядом с казаками и уснул крепким сном.
Я действительно в сны не верил. Спокойная ирония отца вытравила во мне ходячие предрассудки. Но этот сон был
особенный. В него незачем было верить или не верить: я его
чувствовал в
себе… В воображении все виднелась серая фигурка на белом снегу, сердце все еще замирало, а в груди при воспоминании переливалась горячая волна. Дело было не в вере или неверии, а в том, что я не мог и не хотел примириться с мыслью, что этой девочки совсем нет на свете.
Педагогические приемы у пана Пашковского были
особенные: он брал малыша за талию, ставил его рядом с
собою и ласково клал на голову левую руку. Малыш сразу
чувствовал, что к поверхности коротко остриженной головы прикоснулись пять заостренных, как иголки, ногтей, через которые, очевидно, математическая мудрость должна проникнуть в голову.
Теперь Петр, стоя у мельницы, вспоминал свои прежние ощущения, старался восстановить их прежнюю полноту и цельность и спрашивал
себя,
чувствует ли он ее отсутствие. Он его
чувствовал, но сознавал также, что и присутствие ее не дает ему счастья, а приносит
особенное страдание, которое без нее несколько притупилось.
Но овладевшее им чувство робости скоро исчезло: в генерале врожденное всем русским добродушие еще усугублялось тою
особенного рода приветливостью, которая свойственна всем немного замаранным людям; генеральша как-то скоро стушевалась; что же касается до Варвары Павловны, то она так была спокойна и самоуверенно-ласкова, что всякий в ее присутствии тотчас
чувствовал себя как бы дома; притом от всего ее пленительного тела, от улыбавшихся глаз, от невинно-покатых плечей и бледно-розовых рук, от легкой и в то же время как бы усталой походки, от самого звука ее голоса, замедленного, сладкого, — веяло неуловимой, как тонкий запах, вкрадчивой прелестью, мягкой, пока еще стыдливой, негой, чем-то таким, что словами передать трудно, но что трогало и возбуждало, — и уже, конечно, возбуждало не робость.
Он настолько погряз во всем этом, что сам по
себе не
чувствует от этого даже
особенных неудобств.
Александров начал неловко
чувствовать себя, чем-то вроде антрепренера или хлопотливого дальнего родственника. Но потом эта мнительность стерлась, отошла сама
собою. Была какая-то
особенная магнетическая прелесть и неизъяснимая атмосфера общей влюбленности в этом маленьком деревянном уютном домике. И все женщины в нем были красивы; даже часто менявшиеся и всегда веселые горничные.
Полторацкий, несмотря на то, что не выспался, был в том
особенном настроении подъема душевных сил и доброго, беззаботного веселья, в котором он
чувствовал себя всегда среди своих солдат и товарищей там, где могла быть опасность.
Он привык слышать по утрам неугомонный голос Бориса, от которого скука дома пряталась куда-то. Привык говорить с Евгенией о
себе и обо всём свободно, не стесняясь, любил слушать её уверенный голос. И всё яснее
чувствовал, что ему необходимы её рассказы, суждения, все эти её речи, иногда непонятные и чуждые его душе, но всегда будившие какие-то
особенные мысли и чувства.
Ведь писатель должен быть чутким человеком, впечатлительным, вообще
особенным, а я
чувствовал себя самым заурядным, средним рабочим — и только.
— Да! Знаешь — люди, которые работают, совершенно не похожи на нас, они возбуждают
особенные мысли. Как хорошо, должно быть,
чувствует себя каменщик, проходя по улицам города, где он строил десятки домов! Среди рабочих — много социалистов, они, прежде всего, трезвые люди, и, право, у них есть свое чувство достоинства. Иногда мне кажется, что мы плохо знаем свой народ…
И
чувствовал себя, как рекрут пред набором, как человек, собравшийся в далёкий, неизвестный путь. Последнее время к нему усиленно приставал Яков. Растрёпанный, одетый кое-как, он бесцельно совался по трактиру и по двору, смотрел на всё рассеянно блуждавшими глазами и имел вид человека, занятого какими-то
особенными соображениями. Встречаясь с Ильёй, он таинственно и торопливо, вполголоса или шёпотом, спрашивал его...
После этих разговоров он
чувствовал себя так, точно много солёного поел: какая-то тяжкая жажда охватывала его, хотелось чего-то
особенного. К его тяжёлым, мглистым думам о боге примешивалось теперь что-то ожесточённое, требовательное.
Он бросил записку в огонь. В доме у Филимонова и в трактире все говорили об убийстве купца. Илья слушал эти рассказы, и они доставляли ему какое-то
особенное удовольствие. Нравилось ходить среди людей, расспрашивать их о подробностях случая, ими же сочинённых, и
чувствовать в
себе силу удивить всех их, сказав...
Илья смотрел на него, вспоминая
себя в рыбной лавке купца Строганого. И,
чувствуя к мальчику какое-то
особенное расположение, он ласково шутил и разговаривал с ним, когда в лавке не было покупателей.
Эти слова отца заставили Фому глубоко задуматься. Он сам
чувствовал в
себе что-то
особенное, отличавшее его от сверстников, но тоже не мог понять — что это такое? И подозрительно следил за
собой…
— Здравствуйте… — И она назвала меня просто по фамилии. До этих пор я знал только ее лицо, выступавшее из-за других в дальнем углу. Теперь увидел ее фигуру. Она была высокая, с спокойными движениями. У нее была пепельно-русая коса и темно-коричневое платье. Я был очень застенчив и робел перед женщинами. Сам я казался
себе неинтересным и несуразным. Но на этот раз я
почувствовал какую-то
особенную простоту этого привета и тоже тепло и просто ответил на пожатие.
В нем было много добродушия, — того
особенного добродушия, которым исполнены люди, привыкшие
чувствовать себя выше других.
Моя пежина, возбуждавшая такое странное презрение в людях, мое странное неожиданное несчастие и еще какое-то
особенное положение мое на заводе, которое я
чувствовал, но никак еще не мог объяснить
себе, заставили меня углубиться в
себя.
Я, Петр Игнатьевич и Николай говорим вполголоса. Нам немножко не по
себе.
Чувствуешь что-то
особенное, когда за дверью морем гудит аудитория. За тридцать лет я не привык к этому чувству и испытываю его каждое утро. Я нервно застегиваю сюртук, задаю Николаю лишние вопросы, сержусь… Похоже на то, как будто я трушу, но это не трусость, а что-то другое, чего я не в состоянии ни назвать, ни описать.
Но только Таня Ковальчук сразу воспользовалась позволением. Остальные молча и крепко пожали руки, холодные, как лед, и горячие, как огонь, — и молча, стараясь не глядеть друг на друга, столпились неловкой рассеянной кучкой. Теперь, когда они были вместе, они как бы совестились того, что каждый из них испытал в одиночестве; и глядеть боялись, чтобы не увидеть и не показать того нового,
особенного, немножко стыдного, что каждый
чувствовал или подозревал за
собою.
Иногда, уставая от забот о деле, он
чувствовал себя в холодном облаке какой-то
особенной, тревожной скуки, и в эти часы фабрика казалась ему каменным, но живым зверем, зверь приник, прижался к земле, бросив на неё тени, точно крылья, подняв хвост трубою, морда у него тупая, страшная, днём окна светятся, как ледяные зубы, зимними вечерами они железные и докрасна раскалены от ярости.
Бучинский любил прибавить для красного словца, и в его словах можно было верить любой половине, но эта характеристика Гараськи произвела на меня впечатление против всякого желания. При каждой встрече с Гараськой слова Бучинского вставали живыми, и мне начинало казаться, что действительно в этом изможденном теле жило что-то
особенное, чему не приберешь названия, но что заставляло
себя чувствовать. Когда Гараська улыбался, я испытывал неприятное чувство.
Господин Голядкин взял шляпу, хотел было мимоходом маленько оправдаться в глазах Петрушки, чтоб не подумал чего Петрушка
особенного, — что вот, дескать, такое-то обстоятельство, что вот шляпу позабыл и т. д., — но так как Петрушка и глядеть не хотел и тотчас ушел, то и господин Голядкин без дальнейших объяснений надел свою шляпу, сбежал с лестницы и, приговаривая, что все, может быть, к лучшему будет и что дело устроится как-нибудь, хотя
чувствовал, между прочим, даже у
себя в пятках озноб, вышел на улицу, нанял извозчика и полетел к Андрею Филипповичу.
Пройдя раза два по главной аллее, я сел рядом на скамейку с одним господином из Ярославля, тоже дачным жителем, который был мне несколько знаком и которого прозвали в Сокольниках воздушным, не потому, чтобы в наружности его было что-нибудь воздушное, — нисколько: он был мужчина плотный и коренастый, а потому, что он, какая бы ни была погода, целые дни был на воздухе: часов в пять утра он пил уж чай в беседке, до обеда переходил со скамейки на скамейку, развлекая
себя или чтением «Северной пчелы» [«Северная пчела» — газета, с 1825 года издававшаяся реакционными писателями Ф.Булгариным и Н.Гречем.], к которой
чувствовал особенную симпатию, или просто оставался в созерцательном положении, обедал тоже на воздухе, а после обеда ложился где-нибудь в тени на ковре, а часов в семь опять усаживался на скамейку и наблюдал гуляющих.
Влияние это
чувствовали на
себе все, сближавшиеся со Станкевичем; все, знавшие его, доныне отзываются о нем с
особенной признательностью.
Даже при третьем стакане чаю, после того, как робкие глаза ее встретились раз с его глазами и он не опустил их, а как-то слишком спокойно продолжал, чуть-чуть улыбаясь, глядеть на нее, она
почувствовала себя даже несколько враждебно расположенной к нему и скоро нашла, что не только ничего не было в нем
особенного, но он нисколько не отличался от всех тех, кого она видела, что не стоило бояться его, — только ногти чистые, длинные, а даже и красоты
особенной нет в нем.
Эта боль давала ей
себя чувствовать постоянно, сопровождала ее при каждом новом шаге ее развития, придавала
особенный, задумчиво-серьезный склад ее мыслям, мало-помалу вызвала и определила в ней деятельные стремления и все их направила к страстному, неодолимому исканию добра и счастья для всех.
Появление его на этом бале, внимание губернатора, любезность хозяйки, тур мазурки, место за ужином, некоторые фразы и уменье держать
себя в обществе и, наконец, этот
особенный ореол «политического мученичества», яркий еще тогда по духу самого времени, — все это давало
чувствовать проницательным славнобубенцам, что граф Северин-Маржецкий сразу занял одно из самых видных и почетных мест «в нашем захолустье», что он большая и настоящая сила.
Завтрак у капитана прошел оживленно. Василий Федорович был, как всегда, радушен и гостеприимен, держал
себя так просто, по-товарищески, что каждый
чувствовал себя свободно, не думая, что находится в гостях у своего начальника. В нем было какое-то
особенное умение не быть им вне службы.
Вышел наверх и Ашанин.
Чувствуя себя пассажиром, он приютился в сторонке, к борту у шканцев, чтобы не мешать авралу, и посматривал то на адмирала, стоявшего, расставив фертом ноги, на полуюте, то на свой «Коршун». И Ашанин, уже давно проникшийся
особенной знакомой морякам любовью к своему судну, горячо желал, чтобы «Коршун» снялся с дрейфа скорее «Витязя».
Наслаждайся, пока еще не явилась осень!» Но Трифон Семенович не наслаждался, потому что он далеко не поэт, да и к тому же в это утро душа его с
особенною жадностью вкушала хладный сон, как это делала она всегда, когда хозяин ее
чувствовал себя в проигрыше.
Я был тогда очень молод, очень мечтателен и склонен к фантастическому, а к тому же в этот день легко
чувствовал себя в
особенном настроении и очень предался мечтам, которые осетили меня, чуть только я коснулся головою подушки, которую подкинула мне вместе с простынею и одеялом какая-то женщина.
Человек
чувствует себя существом, висящим над бездной, и именно в человеке как личности, оторвавшемся от первоначальной коллективности, это чувство достигает
особенной остроты.
Токарев после всего вчерашнего
чувствовал себя, как в похмелье. Что это произошло? И разговоры Сергея, и признания Варвары Васильевны, и припадок Сергея — все сплошь представлялось невероятно диким и больным кошмаром. И собственные его откровенности с Варварой Васильевной, — он как будто высказал их в каком-то опьянении, и было стыдно. Что могло его так опьянить? Неожиданная откровенность Варвары Васильевны? Этот странный гул сада, который напрягал нервы и располагал к чему-то необычному,
особенному?