Неточные совпадения
― Да, нынче заседание в Обществе Любителей в
память пятидесятилетнего юбилея Свинтича, ― сказал Катавасов на вопрос Левина. ― Мы собирались с Петром Иванычем. Я обещал
прочесть об его трудах
по зоологии. Поедем с нами, очень интересно.
Самгину действительность изредка напоминала о себе неприятно: в очередном списке повешенных он
прочитал фамилию Судакова, а среди арестованных в городе анархистов — Вараксина, «жившего под фамилиями Лосева и Ефремова». Да, это было неприятно
читать, но, в сравнении с другими, это были мелкие факты, и
память недолго удерживала их. Марина
по поводу казней сказала...
—
По чести скажу вам: я до сих пор без
памяти от вашего «Бригадира». Вы удивительно хорошо
читаете! Однако ж, — продолжала государыня, обращаясь снова к запорожцам, — я слышала, что на Сечи у вас никогда не женятся.
Но я подозревал, что он и сам любит побасенки больше Псалтыря; он знал его почти весь на
память,
прочитывая,
по обету, каждый вечер, перед сном, кафизму вслух и так, как дьячки в церкви
читают часослов.
Все хохотали, а Бертольди хранила совершенное спокойствие; но когда Бычков перевернул бумажку и
прочел: «А. Т. Кореневу на
память, Елена Бертольди», Бертольди
по женской логике рассердилась на Розанова до последней степени.
То видится ему, что маменька призывает его и говорит:"Слушай ты меня, друг мой сердечный, Сенечка! лета мои преклонные, да и здоровье не то, что было прежде…"и в заключение
читает ему завещание свое,
читает без пропусков (не так, как Митеньке:"там, дескать, известные формальности"), а сплошь, начиная с во имяи кончая «здравым умом и твердою
памятью», и
по завещанию этому оказывается, что ему, Сенечке, предоставляется сельцо Дятлово с деревнею Околицей и село Нагорное с деревнями, а всего тысяча сорок две души…
Я гулял — то в саду нашей дачи, то
по Нескучному, то за заставой; брал с собою какую-нибудь книгу — курс Кайданова, например, — но редко ее развертывал, а больше вслух
читал стихи, которых знал очень много на
память; кровь бродила во мне, и сердце ныло — так сладко и смешно: я все ждал, робел чего-то и всему дивился и весь был наготове; фантазия играла и носилась быстро вокруг одних и тех же представлений, как на заре стрижи вокруг колокольни; я задумывался, грустил и даже плакал; но и сквозь слезы и сквозь грусть, навеянную то певучим стихом, то красотою вечера, проступало, как весенняя травка, радостное чувство молодой, закипающей жизни.
Я стал что-то говорить ей, размахивая руками,
читая на
память. Она слушала меня молча и серьезно, потом встала и прошлась
по комнате, задумчиво говоря...
Великолепные сказки Пушкина были всего ближе и понятнее мне;
прочитав их несколько раз, я уже знал их на
память; лягу спать и шепчу стихи, закрыв глаза, пока не усну. Нередко я пересказывал эти сказки денщикам; они, слушая, хохочут, ласково ругаются, Сидоров гладит меня
по голове и тихонько говорит...
— Не могу. Я
по памяти читала, книжки нет у меня.
Крутицкий. Как его! Дай Бог
память! Да вот, постойте, он мне адрес дал, он мне теперь не нужен, люди знают. (Вынимает бумагу.) Вот! (
Читает.) Егор Дмитриев Глумов! Каково пишет! Чисто, ровно, красиво!
По почерку сейчас можно узнать характер! Ровно — значит аккуратен… кругло, без росчерков, ну, значит, не вольнодумец. Вот возьмите, может быть, и пригодится.
В ту пору я мог быть
по седьмому году от роду и, хотя давно уже
читал по верхам: аз-араб, буки-беседка, веди-ведро, тем не менее немецкая моя грамотность далеко опередила русскую, и я, со слезами побеждая трудность детских книжек Кампе, находил удовольствие
читать в них разные стихотворения, которые невольно оставались у меня в
памяти.
Мальчик перестал
читать и задумался. В избушке стало совсем тихо. Стучал маятник, за окном плыли туманы… Клок неба вверху приводил на
память яркий день где-то в других местах, где весной поют соловьи на черемухах… «Что это за жалкое детство! — думал я невольно под однотонные звуки этого детского голоска. — Без соловьев, без цветущей весны… Только вода да камень, заграждающий взгляду простор божьего мира. Из птиц — чуть ли не одна ворона,
по склонам — скучная лиственница да изредка сосна…»
— Кáноны!.. Как не понимать!.. — ответил Алексей. — Мало ли их у нас, кано́нов-то… Сразу-то всех и келейница не всякая вспомнит… На каждый праздник свой канóн полагается, на Рождество ли Христово, на Троицу ли, на Успенье ли — всякому празднику свой… А то есть еще канóн за единоумершего, канóн за творящих милостыню… Да мало ли их… Все-то канóны разве одна матушка Манефа
по нашим местам знает, и то навряд… куда такую пропасть на
памяти держать!..
По книгам их
читают…
Прошло около четверти часа: Ворошилов стоял и внимательно глядел на мертвеца, словно изучал его или что-то над ним раздумывал и соображал, и наконец, оглянувшись на чтеца, увидал, что и тот на него смотрит и
читает наизусть,
по памяти. Глаза их встретились. Ворошилов тотчас же опустил на лицо убитого покров и, подойдя к чтецу, открыл табакерку. Сид, не прерывая чтения, поклонился и помотал отрицательно головой.
Они ходили с целый час вправо и влево; опускались и поднимались, посетив притворы, в низенькие, тесные, старинной постройки приделы; проходили
по сводчатым коридорам и сеням, опять попадали в светленькие или темноватые церквушки; стояли перед иконостасами, могильными плитами; смотрели на иконы и паникадилы, на стенную живопись, хоругви, плащаницы, опять вышли на двор, к часовне с останками Годуновых; постояли у розовой колокольни, и Теркин,
по указанию служителя, должен был
прочесть вслух на тумбе памятника два стиха, долго потом раздававшиеся в нем чем-то устарелым и риторическим — стихи в
память подвижников лавры...
Китайская граница была уже недалеко. И в
памяти оживало то, что мы
читали в газетах о хунхузах, об их зверино-холодной жестокости, о невероятных муках, которым они подвергают захваченных русских. Вообще, с самого моего призыва, наиболее страшное, что мне представлялось впереди, были эти хунхузы. При мысли о них
по душе проводил холодный ужас.