Неточные совпадения
Люблю тебя, Петра творенье,
Люблю твой строгий, стройный вид,
Невы державное теченье,
Береговой ее гранит,
Твоих оград узор чугунный,
Твоих задумчивых ночей
Прозрачный сумрак, блеск безлунный,
Когда я в комнате моей
Пишу,
читаю без лампады,
И ясны спящие громады
Пустынных
улиц, и светла
Адмиралтейская игла,
И, не пуская тьму ночную
На золотые небеса,
Одна заря сменить другую
Спешит, дав ночи полчаса.
— В сущности, город — беззащитен, — сказал Клим, но Макарова уже не было
на крыше, он незаметно ушел. По
улице, над серым булыжником мостовой, с громом скакали черные лошади, запряженные в зеленые телеги, сверкали медные головы пожарных, и все это было странно, как сновидение. Клим Самгин спустился с крыши, вошел в дом, в прохладную тишину. Макаров сидел у стола с газетой в руке и
читал, прихлебывая крепкий чай.
Улицы наполняла ворчливая тревога, пред лавками съестных припасов толпились, раздраженно покрикивая, сердитые, растрепанные женщины,
на углах небольшие группы мужчин, стоя плотно друг к другу, бормотали о чем-то, извозчик, сидя
на козлах пролетки и сморщив волосатое лицо,
читал газету, поглядывая в мутное небо, и всюду мелькали солдаты…
— Предупреждаю, —
на улицах очень беспокойно, — говорил Макаров, прихлебывая кофе, говорил, как будто
читая вслух неинтересную статью газеты.
Чтоб избежать встречи с Поярковым, который снова согнулся и смотрел в пол, Самгин тоже осторожно вышел в переднюю,
на крыльцо. Дьякон стоял
на той стороне
улицы, прижавшись плечом к столбу фонаря,
читая какую-то бумажку, подняв ее к огню; ладонью другой руки он прикрывал глаза.
На голове его была необыкновенная фуражка, Самгин вспомнил, что в таких художники изображали чиновников Гоголя.
После тяжелой, жаркой сырости
улиц было очень приятно ходить в прохладе пустынных зал. Живопись не очень интересовала Самгина. Он смотрел
на посещение музеев и выставок как
на обязанность культурного человека, — обязанность, которая дает темы для бесед. Картины он обычно
читал, как книги, и сам видел, что это обесцвечивает их.
Прочитав утром крикливые газеты, он с полудня уходил
на улицы, бывал
на собраниях, митингах, слушая, наблюдая, встречая знакомых, выспрашивал, но не высказывался, обедал в ресторанах, позволяя жене думать, что он занят конспиративными делами.
— В вашем вопросе есть и ответ: «жило», — сказали вы, и — отжило, прибавлю я. А эти, — он указал
на улицу, — живут! Как живут — рассказать этого нельзя, кузина. Это значит рассказать вам жизнь вообще, и современную в особенности. Я вот сколько времени рассказываю вам всячески: в спорах, в примерах,
читаю… а все не расскажу.
Когда я увидел его впервые, мне вдруг вспомнилось, как однажды, давно, еще во время жизни
на Новой
улице, за воротами гулко и тревожно били барабаны, по
улице, от острога
на площадь, ехала, окруженная солдатами и народом, черная высокая телега, и
на ней —
на скамье — сидел небольшой человек в суконной круглой шапке, в цепях;
на грудь ему повешена черная доска с крупной надписью белыми словами, — человек свесил голову, словно
читая надпись, и качался весь, позванивая цепями.
Поселенцы говеют, венчаются и детей крестят в церквах, если живут близко. В дальние селения ездят сами священники и там «постят» ссыльных и кстати уж исполняют другие требы. У о. Ираклия были «викарии» в Верхнем Армудане и в Мало-Тымове, каторжные Воронин и Яковенко, которые по воскресеньям
читали часы. Когда о. Ираклий приезжал в какое-нибудь селение служить, то мужик ходил по
улицам и кричал во всё горло: «Вылазь
на молитву!» Где нет церквей и часовен, там служат в казармах или избах.
Оставшись один
на перекрестке, князь осмотрелся кругом, быстро перешел через
улицу, близко подошел к освещенному окну одной дачи, развернул маленькую бумажку, которую крепко сжимал в правой руке во всё время разговора с Иваном Федоровичем, и
прочел, ловя слабый луч света...
Окна
на улицу были отворены, и из них слышался резкий, непрерывный говор, почти крик, точно кто-нибудь
читал вслух или даже говорил речь; голос прерывался изредка смехом нескольких звонких голосов.
В одно погожее августовское утро по
улицам, прилегающим к самому Лефортовскому дворцу, шел наш знакомый доктор Розанов. По медленности, с которою он рассматривал оригинальный фасад старого дворца и
читал некоторые надписи
на воротах домов, можно бы подумать, что он гуляет от нечего делать или ищет квартиры.
Заспавшаяся Лиза ничего не могла сообразить в одно мгновение. Она закрыла рукою глаза и, открыв их снова, случайно прежде всего
прочла на лежащей у самовара карточке: «В С.-Петербурге, по Караванной
улице, № 7, гостиница для приезжающих с нумерами „Италия“.»
Лиза стала
читать, ожидая, пока ей дадут адрес, без которого она, не зная города, боялась выйти
на улицу.
Я перешел через
улицу, подошел к дому и
прочел на железном листе, над воротами дома: дом мещанки Бубновой.
То же выражение
читаете вы и
на лице этого офицера, который в безукоризненно белых перчатках проходит мимо, и в лице матроса, который курит, сидя
на баррикаде, и в лице рабочих солдат, с носилками дожидающихся
на крыльце бывшего Собрания, и в лице этой девицы, которая, боясь замочить свое розовое платье, по камешкам перепрыгивает через
улицу.
— Это очень вредно книжки
читать, а особенно — в молодых годах, — говорит она. — У нас
на Гребешке одна девица хорошего семейства читала-читала, да — в дьякона и влюбилась. Так дьяконова жена так срамила ее — ужас даже!
На улице, при людях…
Вечером, когда дед сел
читать на псалтырь, я с бабушкой вышел за ворота, в поле; маленькая, в два окна, хибарка, в которой жил дед, стояла
на окраине города, «
на задах» Канатной
улицы, где когда-то у деда был свой дом.
Но дачник умер бы у себя
на даче, а пение доносилось с
улицы. Мы оделись и попали к месту действия одними из первых. Прямо
на шоссе, в пыли, лежал Васька, скрестив по-покойницки руки
на груди. Над ним стоял какой-то среднего роста господин в военном мундире и хриплым басом
читал...
Шалимов. И я не понимаю… но чувствую. Иду по
улице и вижу каких-то людей… У них совершенно особенные физиономии… и глаза… Смотрю я
на них и чувствую: не будут они меня
читать… не интересно им это… А зимой
читал я
на одном вечере и тоже… вижу — смотрит
на меня множество глаз, внимательно, с любопытством смотрят, но это чужие мне люди, не любят они меня. Не нужен я им… как латинский язык… Стар я для них… и все мои мысли — стары… И я не понимаю, кто они? Кого они любят? Чего им надо?
Войдя в
улицу, Нехлюдов остановился, вынул из кармана записную книжку, и
на последней, исписанной детским почерком странице
прочел несколько крестьянских имен с отметками.
В декабре 1917 года я написал поэму «Петербург»,
прочитал ее своим друзьям и запер в стол: это было не время для стихов. Через год купил у оборванного, мчавшегося по
улице мальчугана-газетчика «Знамя труда», большую газету
на толстой желтой бумаге. Дома за чаем развертываю,
читаю: «Двенадцать». Подпись: «Александр Блок. Январь».
Выйдя затем
на улицу, я
прочел на клочке: «С Новым годом, с новым счастьем. Скорей телеграфируй, скучаю ужасно. Прошла целая вечность. Жалею, что нельзя послать по телеграфу тысячу поцелуев и самое сердце. Будь весел, радость моя. Зина».
Когда оправился, приходил два раза в неделю в институт и в круглом зале, где было всегда, почему-то не изменяясь, 5 градусов мороза, независимо от того, сколько
на улице,
читал в калошах, в шапке с наушниками и в кашне, выдыхая белый пар, восьми слушателям цикл лекций
на тему «Пресмыкающиеся жаркого пояса».
В один из тех коротких промежутков этой беспокойной полосы, когда Истомин переставал
читать запоем, страстно увлекаясь и беснуясь, и, наоборот, становился неестественно смирен и грустный бродил тише воды, ниже травы, я зашел к нему прямо с
улицы и сказал, что
на днях дают обед для одного почтеннейшего человека, которого очень уважал и почитал Истомин.
— Позвольте вам доложить, позвольте, позвольте, Иван Иванович, это совершенно невозможно. Что ж делать? Начальство хочет — мы должны повиноваться. Не спорю, забегают иногда
на улицу и даже
на площадь куры и гуси, — заметьте себе: куры и гуси; но свиней и козлов я еще в прошлом году дал предписание не впускать
на публичные площади. Которое предписание тогда же приказал
прочитать изустно, в собрании, пред целым народом.
Он
читал книги даже
на улице, — идет по панели, закрыв лицо книгой, и толкает людей. Валяясь у себя
на чердаке в голодном тифе, он кричал...
— Умер, а книга осталась, и ее
читают. Смотрит в нее человек глазами и говорит разные слова. А ты слушаешь и понимаешь: жили
на свете люди — Пила, Сысойка, Апроська… И жалко тебе людей, хоть ты их никогда не видал и они тебе совсем — ничего! По
улице они такие, может, десятками живые ходят, ты их видишь, а не знаешь про них ничего… и тебе нет до них дела… идут они и идут… А в книге тебе их жалко до того, что даже сердце щемит… Как это понимать?..
Дехтяренко, как
прочитал номер, взъерепенился и сейчас же к губернатору; губернатор редактора к себе вызвал, и в тот же вечер меня, раба божьего, из редакции — киш
на улицу, к чертовой матери.
— Встречаясь
на улицах с короткими приятелями, он не узнавал никого, не отвечал
на поклоны и не слыхал приветствий: он
читал в это время исторические документы и жил в 1612 году.
…
Улицы кипели народом, там-сям стояли отдельные группы, что-то
читая, что-то слушая; крик и песни, громкие разговоры, грозные возгласы и движения — все показывало ту лихорадочную возбужденность, ту удвоенную жизнь, то судорожное и страстное настроение, в котором был Париж того времени; казалось, что у камней бился пульс, в воздухе была примешана электрическая струя, наводившая душу
на злобу и беспокойство,
на охоту борьбы, потрясений, страшных вопросов и отчаянных разрешений,
на все, чем были полны писатели XVIII века.
— Дай сюда, — вскрикнула Анна Сидоровна и, вырвав проворно из рук лакея записку, захлопнула калитку; ничего не понимая, ничего не размышляя, она тут же,
на улице, начала
читать письмо; это была записка от Фани, которая писала...
Думаю, что это у меня больше с горя, с тоски, чем от развратности: книгу-то
читаешь — оно хорошо, высунешься
на улицу — ад безобразный!
Выйдя
на улицу, Вязовнин под первым попавшимся газовым рожком вторично и с большим вниманием
прочел врученную ему карточку.
На ней стояли следующие слова: Alexandre Lebo euf, capitaine en second au 83-me de ligne. [Александр Лебёф, штабс-капитан 83-го линейного полка (фр.).]
Просиживая по целым часам у окна и глядя бесцельно
на улицу, она воображала себе лицо брата и силилась
прочесть на нем что-нибудь стройное, не допускающее разочарования, но ничего не удавалось
прочесть ей
на этом бесцветном лице, кроме: пустой человек! дрянь человек!
Месяцев пять спустя после убийства и ряда смертей, заключивших историю больших, но неудавшихся замыслов Горданова и Глафиры, часов в одиннадцать утра раннего великопостного дня, по одной из больших
улиц Петербурга шла довольно скорыми шагами молодая женщина в черной атласной шубе и черной шляпе. Она часто останавливалась против надписей об отдающихся внаймы квартирах,
читала их и опять, опустив
на лицо вуаль, шла далее. Очевидно, она искала наемной квартиры и не находила такой, какая ей была нужна.
— Дело не трудное, Павел Иваныч. Встанешь утром, сапоги почистишь, самовар поставишь, комнаты уберешь, а потом и делать нечего. Поручик целый день планты чертит, а ты хочешь — богу молись, хочешь — книжки
читай, хочешь —
на улицу ступай. Дай бог всякому такой жизни.
На улице он уж был; к товарищам идти стыдно. Опять некстати припомнились ему две девочки-англичанки… Он прошелся из угла в угол по «общей» и вошел в комнату Августина Михайлыча. Тут сильно пахло эфирными маслами и глицериновым мылом.
На столе,
на окнах и даже
на стульях стояло множество флаконов, стаканчиков и рюмок с разноцветными жидкостями. Володя взял со стола газету, развернул ее и
прочел заглавие: «Figaro»… Газета издавала какой-то сильный и приятный запах. Потом он взял со стола револьвер…
Читали мы целый день — до поздних часов белых ночей, часов иногда до двух; никуда не ездили за город, и единственное наше удовольствие было ходить
на Неву купаться.
На улицах стояло такое безлюдье, что мы отправлялись в домашних костюмах и с собственным купальным бельем под мышкой.
По-английски я стал учиться еще в Дерпте, студентом, но с детства меня этому языку не учили. Потом я брал уроки в Петербурге у известного учителя, которому выправлял русский текст его грамматики. И в Париже в первые зимы я продолжал упражняться, главным образом, в разговорном языке. Но когда я впервые попал
на улицы Лондона, я распознал ту давно известную истину, что
читать, писать и даже говорить по-английски — совсем не то, что вполне понимать всякого англичанина.
Помчался в контору изданий Германа Гоппе,
на Большую Садовую. «Модный свет», № 44, от 23 ноября 1885 г. Купил несколько экземпляров. Сейчас же
на улице развернул, стал
читать и перечитывать. Стихи были о Кате Конопацкой.
Когда мне было лет одиннадцать-двенадцать, жизненное мое призвание определилось для меня с полной точностью. Я
прочел роман «Морской волк», — кажется, Купера, — несколько романов Жюля Верна и бесповоротно убедился, что я рожден для моря и морской службы. К тому же я случайно увидел
на улице кадета морского корпуса. Мне очень понравилась его стройная фигура в черной шинели с бело-золотыми погонами и особенно — бескозырная шапка с ленточками.
— Нет, господа, как мы приедем? Ведь
на улицу не показывайся.
Читали, как в Петербурге зимою избили одного генерала?
Вскоре Зарудину попался извозчик. Он сел без торга и приказал ехать как можно скорее домой. Ему страшно хотелось поскорее
прочесть записку,
на улице же было темно.
— Хорошо, я сейчас же отнесу их… — отвечал Савин, и, не поднимаясь наверх, быстро вышел
на улицу, но лишь завернув за угол в первый переулок,
прочел телеграмму, написанную
на полулисте почтовой бумаги.
Мы вместе с Володькой Черноваловым занимаемся в кружке по диамату.
Читаем, беседуем. Сегодня вышли
на улицу, он вдруг говорит таким странным голосом...