Неточные совпадения
Таких долгов было около
четырех тысяч: 1500 за лошадь и 2500 поручительство за молодого
товарища Веневского, который при Вронском проиграл эти деньги шулеру.
Он с ранних лет живет в ней и
четыре раза то один, то с
товарищами ходил за крайние пределы ее, за Оранжевую реку, до 20˚ (южной) широты, частью для геологических исследований, частью из страсти к путешествиям и приключениям.
Вдруг три или
четыре солдата показались из лесу и тотчас подались назад, выстрелами дав знать
товарищам.
Этот сержант, любивший чтение, напоминает мне другого. Между Террачино и Неаполем неаполитанский карабинер
четыре раза подходил к дилижансу, всякий раз требуя наши визы. Я показал ему неаполитанскую визу; ему этого и полкарлина бьло мало, он понес пассы в канцелярию и воротился минут через двадцать с требованием, чтоб я и мой
товарищ шли к бригадиру. Бригадир, старый и пьяный унтер-офицер, довольно грубо спросил...
Подождите, через три-четыре года мы так расширим дело, что у вас уже будут солидные деньги, и тогда я возьму вас в дело полноправным
товарищем.
— Отстрадал, наконец,
четыре года. Вот, думаю, теперь вышел кандидатом, дорога всюду открыта… Но… чтоб успевать в жизни, видно, надобно не кандидатство, а искательство и подличанье, на которое, к несчастью, я не способен. Моих же
товарищей, идиотов почти, послали и за границу и понаделили бог знает чем, потому что они забегали к профессорам с заднего крыльца и целовали ручки у их супруг, немецких кухарок; а мне выпало на долю это смотрительство, в котором я окончательно должен погрязнуть и задохнуться.
Это чувство было и у смертельно раненого солдата, лежащего между пятьюстами такими же ранеными на каменном полу Павловской набережной и просящего Бога о смерти, и у ополченца, из последних сил втиснувшегося в плотную толпу, чтобы дать дорогу верхом проезжающему генералу, и у генерала, твердо распоряжающегося переправой и удерживающего торопливость солдат, и у матроса, попавшего в движущийся батальон, до лишения дыхания сдавленного колеблющеюся толпой, и у раненого офицера, которого на носилках несли
четыре солдата и, остановленные спершимся народом, положили наземь у Николаевской батареи, и у артиллериста, 16 лет служившего при своем орудии и, по непонятному для него приказанию начальства, сталкивающего орудие с помощью
товарищей с крутого берега в бухту, и у флотских, только-что выбивших закладки в кораблях и, бойко гребя, на баркасах отплывающих от них.
— Нет, далеко не все. Я опять повторяю эти
четыре заветные слова. А в доказательство того, что я вовсе не порхающий папильон [Мотылек (от фр. papillon).], я скажу вам такую вещь, о которой не знают ни моя мать, ни мои сестры и никто из моих
товарищей, словом, никто, никто во всем свете.
Меня, привыкшего к табунной жизни в задонских степях, где действительно арканятся и выезжаются могучие лошади, до
четырех лет не видавшие человека, смешили эти убогие приемы, которые они применяли с серьезными лицами, а мой товарищ-казак все, что они делали, в гораздо лучшем виде повторил перед ними, да я и сам вспомнил старинку.
— Боярин, — сказал он, — уж коли ты хочешь ехать с одним только стремянным, то дозволь хоть мне с
товарищем к тебе примкнуться; нам дорога одна, а вместе будет веселее; к тому ж не ровен час, коли придется опять работать руками, так восемь рук больше
четырех вымолотят.
— Ну, братцы, — шепнул Перстень остальным
товарищам, — ползите за мной под нехристей, только чур осторожно. Вишь, их всего-то человек двадцать, а нас девятеро; на каждого из вас будет по два, а я на себя
четырех беру. Как послышите, что Решето взвизгнул, так всем разом и загикать да прямо на них! Готовы, что ли?
Обедают не вместе, а как попало, кто раньше пришел; да и кухня не вместила бы всех разом. Я попробовал щей, но с непривычки не мог их есть и заварил себе чаю. Мы уселись на конце стола. Со мной был один
товарищ, так же, как и я, из дворян. [Со мной был один
товарищ, так же, как и я, из дворян. — Это был сосланный вместе с Достоевским в Омск на
четыре года поэт-петрашевец С. Ф. Дуров (1816–1869).]
Незаметно для себя он привык к ней; если она не являлась три-четыре дня, это уже беспокоило его — он знал, что девочка одна и беззащитна среди пьяных картёжников,
товарищей её отца. Но и частые посещения смущали его, заставляя думать...
По выходе из школы, продолжая оставаться отличным
товарищем, он в каких-нибудь три-четыре года напил и наел у Дюссо на десять тысяч рублей и задолжал несколько тысяч за ложу на Минерашках, из которой имел удовольствие аплодировать m-lle Blanche Gandon.
Кирша был удалой наездник, любил подраться, попить, побуянить; но и в самом пылу сражения щадил безоружного врага, не забавлялся, подобно своим
товарищам, над пленными, то есть не резал им ни ушей, ни носов, а только, обобрав с ног до головы и оставив в одной рубашке, отпускал их на все
четыре стороны.
— Грызунов! — спросишь его, бывало, — отчего Куропатка (прозвище одного из воспитанников) продал вчера Карасю (прозвище другого
товарища) свою булку за два листа бумаги, а сегодня Карась за такую же булку должен был заплатить Куропатке
четыре листа?
Года за
четыре перед тем я по рекомендательному письму Бржесского был любезно принят в Москве в доме Романовых, которые, приглашая меня к обеду на следующий день, объявили, что пригласят и моего университетского
товарища Сергея Михайловича Соловьева.
Перед походом, когда полк, уже совсем готовый, стоял и ждал команды, впереди собралось несколько офицеров и наш молоденький полковой священник. Из фронта вызвали меня и
четырех вольноопределяющихся из других батальонов; все поступили в полк на походе. Оставив ружья соседям, мы вышли вперед и стали около знамени; незнакомые мне
товарищи были взволнованы, да и у меня сердце билось сильнее, чем всегда.
Мужик расплатился, помолился перед образами и, поклонившись на все
четыре стороны, вышел из избы. В то время толстоватый ярославец успел уже опорожнить дочиста чашку тертого гороху. Он немедленно приподнялся с лавки, снял с шеста кожух, развалил его подле спавшего уже
товарища и улегся; почти в ту ж минуту изба наполнилась его густым, протяжным храпеньем. Дворничиха полезла на печь. В избе остались бодрствующими рыженький, Антон и хозяин.
Печатанье всех его сочинений в
четырех частях в числе пяти тысяч экземпляров было поручено школьному
товарищу и другу Гоголя, г-ну Прокоповичу.
Летами этот пегий был старше
товарищей: тем двум было этак лет по двадцати, а пегому, хотя значилось двадцать
четыре года, но он уверял, будто ему уже есть лет за тридцать. В эти годы жидов уже нельзя было сдавать в рекруты, но он, вероятно, был сдан на основании присяжного удостоверения двенадцати добросовестных евреев, поклявшихся всемогущим Еговою, что пегому только двадцать
четыре года.
Прошло дня три-четыре, и Орлов заслужил несколько лестных отзывов о себе, как о сметливом и расторопном малом, и, вместе с этим, заметил, что Пронин и другие служители в бараке стали относиться к нему с завистью, с желанием насолить. Он насторожился, в нём тоже возникла злоба против толсторожего Пронина, с которым он не прочь был вести дружбу и беседовать «по душе». В то же время ему делалось как-то горько при виде явного желания
товарищей по работе нанести ему какой-либо вред.
Тут узнали мы от своих словоохотливых
товарищей, что вчера Тимьянский и Кайсаров вместе еще с тремя студентами, Поповым, Петровым и Кинтером, уходили на целый день за город к Хижицам и Зилантову монастырю (известное место, верстах в
четырех или пяти от Казани), что они брали с собой особый большой ящик, в котором помещались доски для раскладывания бабочек и сушки других насекомых, что всего они набрали штук семьдесят.
Пошел он к полковнику, выправил отпуск, простился с
товарищами, поставил своим солдатам
четыре ведра водки на прощанье и собрался ехать.
Бейгуш подобрал
четырех свидетелей: пана грабего, Свитку да двух своих товарищей-артиллеристов (пан грабя был даже его шафером), и таким образом, без торжественного шума, без лишних глаз, тихо и скромно повенчался в одной из домашних церквей.
— Были только у короля да у богатых европейцев, а для публики ничего не было, кроме безобразных канацких экипажей, в которых все ваши внутренности выворотит. Спасибо товарищам-китобоям: дали денег в долг для начала, и я выписал из Фриско первую коляску. Теперь у меня
четыре! — не без горделивого чувства прибавил предприимчивый янки.
Но я наверно бы урвался в Москву, если б не слетал туда на одну из последних репетиций — всего на двадцать
четыре часа, провожая даму, у которой был роман с одним моим
товарищем.
Не отвечаю за всех моих
товарищей, но в мою пятилетнюю дерптскую жизнь этот элемент не входил ни в какой форме. И такая строгость вовсе не исходила от одного внешнего гнета. Она была скорее в воздухе и отвечала тому настроению, какое владело мною, особенно в первые
четыре семестра, когда я предавался культу чистой науки и еще мечтал сделать из себя ученого.
Наши финансы были настолько не роскошны, что мы взяли товаро-пассажирский поезд, совершавший переезд в шестьсот
четыре версты в двое суток. Второй
товарищ, Зарин заболел и доехал до Петербурга уже совсем больной. Мы должны были поместить его в Обуховской больнице. У него открылся тиф, и он приехал в Дерпт уже в начале следующего полугодия.
В Дерпте, два года спустя, она стала еще скуднее, и целую зиму мы с
товарищем не могли тратить на обед больше
четырех рублей на двоих в месяц, а мой „раб“ ел гораздо лучше нас.
Оставили здесь, в Мукдене, при этом здании, тоже вот и трех
товарищей, — и делаем мы ввосьмером работу, для которой довольно трех-четырех врачей.
Яков действительно принялся за дело умело и энергично. Он собрал шесть молодцев, которые терпеливо и зорко, по двое, стали дежурить у калитки сада княжны Людмилы Васильевны Полторацкой. Дня через
четыре графу Свянторжецкому донесли, что странник прошел в калитку, и Иосиф Янович, переодевшись в нагольный тулуп, в сопровождении Якова и других его
товарищей отправился и сел в засаду около калитки сада княжны Полторацкой. Ночь была темная, крутила вьюга.
То стоит он в светлой задумчивости, облокотясь на ручку кочерги, то этой кочергой усердно мешает уголья в печи, то кивает дружески
четырем польским собачкам одной масти, вокруг него расположенным и единственным его
товарищам.
Вскоре после смерти и похорон Степана Васильева, на которых присутствовал сам граф, отдавая последний долг своему
товарищу детских игр и столько лет гонимому им слуге, Семидалов был сделан на место покойного дворецким петербургского дома. В Грузине же, после убийства Настасьи Минкиной, граф Алексей Андреевич разогнал всех своих дворовых людей и ограничился присланными по его просьбе полковником Федором Карловичем фон Фрикен
четырьмя надежными денщиками, которые и составляли личную прислугу графа.
— Тем более, что в интересах раскрытия истины я попрошу допросить лишь двух, или
четырех человек… — продолжал тем же тоном
товарищ прокурора.
Шумский был тотчас же арестован и отвезен на гауптвахту, и оттуда через двадцать
четыре часа в солдатской шинели налегке отправился на курьерских на Кавказ, в сопровождении молчаливого
товарища — жандарма.
–…Что же касается якобы моих кутежей в означенном доме терпимости и того, будто я разменивал там сторублевую бумажку, то был я там всего
четыре раза: 21-го декабря, 7-го января, 25-го того же января и 1-го февраля, и три раза деньги платил за меня мой
товарищ, Протасов. Относительно же четвертого раза, когда я платил лично, я прошу разрешения представить суду потребованный мною тогда же счет, из коего видно, что общая сумма издержек, включая сюда…
Потом следовал в богатой карете цугом Григорий Николаевич Теплов, в то время коллежский советник, державший перед собою на роскошной подушке высочайшую грамоту. Впереди кареты шли два скорохода. По сторонам два гайдука. Сзади
четыре лакея. Двенадцать бунчуковых
товарищей ехали верхом по сторонам.
— О! Отлично! Идем. Тут недалеко, всего две версты лесом. Метель затихла. Шли просекой через сосновый бор. Широкий дом на краю села, по
четыре окна в обе стороны от крыльца. Ярко горела лампа-молния. Много народу. В президиуме — председатель сельсовета, два приезжих студента (
товарищи дивчины), другие. Выделялась старая деревенская баба в полушубке, закутанная в платок: сидела прямо и неподвижно, как идол, с испуганно-окаменевшим лицом.
— Чего брехать? Брешет брох о
четырех ног. А желтоглазый-то мой! — обратился он вдруг к
товарищу. — Ишь, ишь, — продолжал он, указывая мне на него пальцем. — Клюет у него, клюет. А, а! Смотрите, ишь!
В это время наверху за потолком к пианисту подсел
товарищ, и
четыре руки, дружно ударив по клавишам, стали нажаривать рапсодию Листа.
Четыре года тому назад, встретившись в партере московского театра с товарищем-немцем, Берг указал ему на Веру Ростову и по-немецки сказал: «Das soll mein Weib werden», [Вот она будет моею женою,] и с той минуты решил жениться на ней.