Неточные совпадения
Степан Аркадьич заехал в Большой
Театр на репетицию балета и передал Маше Чибисовой, хорошенькой, вновь поступившей по его протекции танцовщице, обещанные накануне коральки и за кулисой, в денной темноте
театра, успел
поцеловать ее хорошенькое, просиявшее от подарка личико.
— Аника Панкратыч, голубчик!.. — умолял Иван Яковлич, опускаясь перед Лепешкиным на колени. — Ей-богу, даже в
театр не загляну!
Целую ночь сегодня будем играть. У меня теперь голова свежая.
Публика начала сбираться почти не позже актеров, и первая приехала одна дама с мужем, у которой, когда ее сыновья жили еще при ней, тоже был в доме
театр; на этом основании она, званая и незваная, обыкновенно ездила на все домашние спектакли и всем говорила: «У нас самих это было — Петя и Миша (ее сыновья) сколько раз это делали!» Про мужа ее, служившего контролером в той же казенной палате, где и Разумов, можно было сказать только одно, что он
целый день пил и никогда не был пьян, за каковое свойство, вместо настоящего имени: «Гаврило Никанорыч», он был называем: «Гаврило Насосыч».
По утрам, когда Павел отправлялся в университет, Клеопатра Петровна, провожая его, по крайней мере раз десять
поцелует; а когда он возвращался домой, она его у Большого
театра, в щегольской, отороченной соболем шубке, непременно встречает.
Дама сердца у губернатора очень любила всякие удовольствия, и по преимуществу любила она составлять благородные спектакли — не для того, чтобы играть что-нибудь на этих спектаклях или этак, как любили другие дамы, поболтать на репетициях о чем-нибудь, совсем не касающемся
театра, но она любила только наряжаться для
театра в костюмы театральные и, может быть, делала это даже не без
цели, потому что в разнообразных костюмах она как будто бы еще сильней производила впечатление на своего сурового обожателя: он смотрел на нее, как-то более обыкновенного выпуча глаза, через очки, негромко хохотал и слегка подрягивал ногами.
С картой
театра военных действий в руках стратеги в вицмундирах толковали по
целым часам, каким образом могло случиться, что француз сперва взял Севастополь, а потом снова его уступил.
Я опустился на диван возле нее. Опять начались
поцелуи; опять одна рука ее крепко сжимала мою руку, а другая покоилась на моей голове и перебирала мои волосы. И вдруг меня словно ожгло: я вспомнил, что все это по вторникам, четвергам и субботам проделывает m-me Pasca на сцене Михайловского
театра.
Этот ответ исказил добродушно-сосредоточенное лицо Прасковьи Семеновны; глаза у ней сверкнули чисто сумасшедшим гневом, и она обрушилась на директора
театра целым градом упреков и ругательств, а потом бросилась на него прямо с кулаками. Ее схватили и пытались успокоить, но все было напрасно: Прасковья Семеновна отбивалась и долго оглашала
театр своим криком, пока пароксизм бешенства не разрешился слезами.
— Ты очень хорошо сделала, что пораньше приехала, — сказала она, — а то мы не успели бы наговориться. Представь себе, у меня
целый день занят! В два часа — кататься, потом с визитами, обедаем у тети Головковой, вечером — в
театр. Ах, ты не можешь себе представить, как уморительно играет в Михайловском
театре Берне!
— Законы статистики везде одинаковы, — продолжал Николай Петрович солидно. — Утром, например, гостей бывает меньше, потому что публика еще исправна; но чем больше солнце поднимается к зениту, тем наплыв делается сильнее. И, наконец, ночью, по выходе из
театров — это почти
целая оргия!
— Знаешь что: останься. Ты в
театре все спишь — да и по-немецки ты понимаешь плохо. Ты лучше вот что сделай: напиши ответ управляющему — помнишь, насчет нашей мельницы… насчет крестьянского помолу. Скажи ему, что я не хочу, не хочу и не хочу! Вот тебе и занятие на
целый вечер…
Целая страница рецензий с массой карикатур давалась на исполнение новых пьес во всех
театрах — всегда зло и остроумно.
Туда в конце тридцатых и начале сороковых годов заезжал иногда Герцен, который всякий раз собирал около себя кружок и начинал обыкновенно расточать
целые фейерверки своих оригинальных, по тогдашнему времени, воззрений на науку и политику, сопровождая все это пикантными захлестками; просиживал в этой кофейной вечера также и Белинский, горячо объясняя актерам и разным театральным любителям, что
театр — не пустая забава, а место поучения, а потому каждый драматический писатель, каждый актер, приступая к своему делу, должен помнить, что он идет священнодействовать; доказывал нечто вроде того же и Михайла Семенович Щепкин, говоря, что искусство должно быть добросовестно исполняемо, на что Ленский [Ленский Дмитрий Тимофеевич, настоящая фамилия Воробьев (1805—1860), — актер и драматург-водевилист.], тогдашний переводчик и актер, раз возразил ему: «Михайла Семеныч, добросовестность скорей нужна сапожникам, чтобы они не шили сапог из гнилого товара, а художникам необходимо другое: талант!» — «Действительно, необходимо и другое, — повторил лукавый старик, — но часто случается, что у художника ни того, ни другого не бывает!» На чей счет это было сказано, неизвестно, но только все присутствующие, за исключением самого Ленского, рассмеялись.
Еще больше, — нас попросят провести дальше наши мнения и дойти до крайних их результатов, то есть, что драматический автор, не имея права ничего отбрасывать и ничего подгонять нарочно для своей
цели, оказывается в необходимости просто записывать все ненужные разговоры всех встречных лиц, так что действие, продолжавшееся неделю, потребует и в драме ту же самую неделю для своего представления на
театре, а для иного происшествия потребуется присутствие всех тысяч людей, прогуливающихся по Невскому проспекту или по Английской набережной.
Девяти лет отец отдал ее в театральную школу, где на драму не обращалось внимания, а главным был балет. Танцевали
целый день, с утра до вечера, и время от времени учениц посылали на спектакли Большого
театра «к воде».
А вот какой она была в то время, когда еще при «крепостном праве» Григорьев приехал
целым обозом со своей труппой перед началом ярмарки, чтобы успеть построить дощатый
театр?
Но Б. еще был в первой молодости; он перенес еще мало нищеты и горя; сверх того, он был прежде всего немец и стремился к своей
цели упрямо, систематически, с совершенным сознанием сил своих и почти рассчитав заранее, что из него выйдет, — тогда как товарищу его было уже тридцать лет, тогда как уже он устал, утомился, потерял всякое терпение и выбился из первых, здоровых сил своих, принужденный
целые семь лет из-за куска хлеба бродяжничать по провинциальным
театрам и по оркестрам помещиков.
Съездила матроска один раз в
театр и после
целый год рассказывала, что она была в
театре на Эспанском дворянине; желая похвалиться, что ее Петрушу примут в училище Правоведения, она говорила, что его примут в училище Праловедения, и тому подобное, и тому подобное.
Он обыкновенно
целые дни ездил в моднейшем, но глупейшем фаэтоне по Москве то с визитами, то обедать к кому-нибудь, то в
театр, то на гулянье, и всюду и везде без умолку болтал, и не то чтобы при этом что-нибудь выдумывал или лгал, — нисколько: ум и воображение Николя были слишком слабы для того, но он только, кстати ли это было или некстати, рассказывал всем все, что он увидит или услышит.
Достается и университету, и студентам, и литературе, и
театру; воздух от злословия становится гуще, душнее, и отравляют его своими дыханиями уже не две жабы, как зимою, а
целых три.
Фридрих Фридрихович и сегодня такой же русский человек, каким почитал себя
целую жизнь. Даже сегодня, может быть, больше, чем прежде: он выписывает «Московские ведомости», очень сердит на поляков, сочувствует русским в Галиции, трунит над гельсингфорсскими шведами, участвовал в подарке Комиссарову и говорил две речи американцам. В
театры он ездит, только когда дают Островского.
Должно признаться, что некоторые из них достигают в этом искусстве до такого совершенства, что действительно утрачивают, наконец, всякую способность понимать свое время: один такой оригинал, выползая на минуту из своей раковины, положим, не находит для себя безопасным ни одного кресла в
театре; другой стремглав бежит от извозчика, который по ошибке завернет с ним не в тот переулок, куда ему сказано; третий огулом смущается от взгляда каждого человека, и все они вместе готовы сжечь
целый исторический труд свой, если на них искоса посмотрит кухарка, подавшая приготовленное для них жаркое.
Шамраев. Помню, в Москве в оперном
театре однажды знаменитый Сильва взял нижнее до. А в это время, как нарочно, сидел на галерее бас из наших синодальных певчих, и вдруг, можете себе представить наше крайнее изумление, мы слышим с галереи: «Браво, Сильва!» —
целою октавой ниже… Вот этак (низким баском): «Браво, Сильва…»
Театр так и замер.
А между тем жизнь пахнула уже на него своим обаянием: он ходил в
театры, на гулянья, познакомился с четырехкурсными студентами, пропировал с ними
целую ночь в трактире и выучился без ошибки петь «Gaudeamus igitur» [«Будем веселиться» (лат.) — начальные слова старинной студенческой песни.].
— О, черт возьми! Опять это не ее дело! Состояние твое — и кончено… Что же, мы так
целый век и будем на маменькиных помочах ходить? Ну, у нас будут дети, тебе захочется в
театр, в собрание, вздумается сделать вечер: каждый раз ходить и кланяться: «Маменька, сделайте милость, одолжите полтинничек!» Фу, черт возьми! Да из-за чего же? Из-за своего состояния! Ты, Мари, еще молода; ты, может быть, этого не понимаешь, а это будет не жизнь, а какая-то адская мука.
Я ее видел, провел с нею почти наедине
целый вечер… я видел ее в
театре: слезы блистали в глазах ее, когда играли «Коварство и любовь» Шиллера!..
Уже одиннадцать лет, как он перешел из Москвы на петербургский
театр, перешел с тою
целью и надеждой, что прежняя его театральная служба, при частном
театре у Медокса в Москве, будет зачтена впоследствии за службу при императорском
театре, в чем он уже успел, с помощью каких-то покровителей, которых приобретать он был большой мастер.
В самое то время, как Москва беззаботно собиралась в
театр, чтоб посмотреть на старого славного артиста, военная гроза, давно скоплявшаяся над Россиею, быстро и прямо понеслась на нее; уже знали прокламацию Наполеона, в которой он объявлял, что через несколько месяцев обе северные столицы увидят в стенах своих победителя света; знали, что победоносная французская армия, вместе с силами
целой Европы, идет на нас под предводительством великого, первого полководца своего времени; знали, что неприятель скоро должен переправиться через Неман (он переправился 12 июня) — все это знали и нисколько не беспокоились.
Он сказал, между прочим, что никто еще в России не удостоился получить такого блистательного знака благодарности от
целого сословия благородного московского дворянства, что суд знатоков в Москве гораздо строже, чем в Петербурге, потому что в Москве народ не занятой, вольный, живет в свое удовольствие и
театром занимается серьезно, тогда как здесь все люди занятые службой, которым некогда углубляться в тонкости театрального искусства, все чиновники да гвардейцы; что его игра в роли Отелло всего более понравилась московской публике и что она два раза требовала повторения этой пиесы.
Я видел, что она пока еще ужасно боится, но я не смягчил ничего, мало того, видя, что боится, нарочно усилил: прямо сказал, что сыта будет, ну а нарядов,
театров, балов — этого ничего не будет, разве впоследствии, когда
цели достигну.
То верховая езда по окрестностям,
целыми партиями, то прогулки в бор или по реке; пикники, обеды в поле; ужины на большой террасе дома, обставленной тремя рядами драгоценных цветов, заливавших ароматами свежий ночной воздух, при блестящем освещении, от которого наши дамы, и без того почти все до одной хорошенькие, казались еще прелестнее с их одушевленными от дневных впечатлений лицами, с их сверкавшими глазками, с их перекрестною резвою речью, переливавшеюся звонким, как колокольчик, смехом; танцы, музыка, пение; если хмурилось небо, сочинялись живые картины, шарады, пословицы; устраивался домашний
театр.
«Быть или не быть благоденствию в России» — это зависело от того, будет или не будет служить становым честный чиновник Фролов: на этой мысли была упас построена
целая комедия, не без успеха игравшаяся на Александрийском
театре.
Но скажите на милость, что делать с каким-нибудь толстым господином или чахоточным юношей, который тормошит вас, дергает и вертит во все стороны, стараясь обратить внимание ваше на закат солнца или блеск месяца в воде? Куда деваться от тех господ, которые в клубе, в
театре, и на гуляньях, кидаются вам на шею, осыпают вас звонкими
поцелуями и с какою-то напыщенною торжественностию благодарят судьбу, доставившую им счастие встретиться с вами?
Замечательнее всего, что плаксы-меланхолики посещают всевозможные гулянья, собрания,
театры; вы всегда найдете их там, где происходит веселье; какая у них
цель при этом — неизвестно.
Анатоль
целые утра проводил перед зеркалом, громко разучивая свою роль по тетрадке, превосходно переписанной писцом губернаторской канцелярии, и даже совершенно позабыл про свои прокурорские дела и обязанности, а у злосчастного Шписса, кроме роли, оказались теперь еще сугубо особые поручения, которые ежечасно давали ему то monsieur Гржиб, то madame Гржиб, и черненький Шписс, сломя голову, летал по городу, заказывая для генеральши различные принадлежности к спектаклю, то устраивал оркестр и руководил капельмейстера, то толковал с подрядчиком и плотниками, ставившими в зале дворянского собрания временную сцену (играть на подмостках городского
театра madame Гржиб нашла в высшей степени неприличным), то объяснял что-то декоратору, приказывал о чем-то костюмеру, глядел парики у парикмахера, порхал от одного участвующего к другому, от одной «благородной любительницы» к другой, и всем и каждому старался угодить, сделать что-нибудь приятное, сказать что-нибудь любезное, дабы все потом говорили: «ах, какой милый этот Шписс! какой он прелестный!» Что касается, впрочем, до «мелкоты» вроде подрядчика, декоратора, парикмахера и тому подобной «дряни», то с ними Шписс не церемонился и «приказывал» самым начальственным тоном: он ведь знал себе цену.
Говорить с нею не о чем, кроме как о
поцелуях, о новой шляпке, о фасоне нового платья, о коммуне, о любви да о том, как была вчера в
театре одета такая-то, или такая-то.
— Ведь этак одурачить
целую компанию может только артист, талант, — весело говорил Жестяков, подсаживая его. — Я буквально поражен, Егор Нилыч! До сих пор хохочу… Ха-ха… А мы-то кипятимся, хлопочем! Ха-ха! Верите? и в
театрах никогда так не смеялся… Бездна комизма! Всю жизнь буду помнить этот незапамятный вечер!
Веришь ли, я часто не сплю полночи и жду того мгновения, когда, вернувшись с какого-нибудь великосветского вечера или из
театра, мама пройдет ко мне в спальню, наклонится над моей постелью, перекрестит и
поцелует меня…
Это говорил голос, который час тому назад, когда она собиралась в
театр, шептал ей: «Тебя нельзя не любить, моя крошка! Ты мой добрый гений! Твой
поцелуй стоит магометова рая!» А теперь? Она погибла, честное слово погибла!
Прожили они
целый месяц; были пикники, вечера в клубе; три раза ее возили в
театр; она видела
целых три оперетки и по слуху до сих пор напевает оттуда.
А их были и тогда тысячи в Латинском квартале. Они ходили на медицинские лекции, в анатомический
театр, в кабинеты, в клиники. Ходили — но далеко не все — на курсы юридического факультета. Но Сорбонна, то есть главное ядро парижского Университета с
целыми тремя факультетами, была предоставлена тем, кто из любопытства заглянет к тому или иному профессору. И в первый же мой сезон в «Латинской стране» я, ознакомившись с тамошним бытом студенчества, больше уже не удивлялся.
За бенефисный вечер Садовского я нисколько не боялся, предвидел успех бенефицианта, но не мог предвидеть того, что и на мою долю выпадет прием, лучше которого я не имел в Малом
театре в течение
целых сорока лет, хотя некоторые мои вещи ("Старые счеты","Доктор Мошков","С бою","Клеймо") прошли с большим успехом.
В школе старика Рикура я слышал самую высшую"читку"(как у нас говорят актеры) и знакомился по его интересным, живым рассказам со всей историей парижских
театров, по меньшей мере с эпохи июльской революции, то есть за
целых тридцать пять лет.
Правда, я мало бывал в парижских семейных домах, но знавал и артисток и тех девиц, с которыми ходил на курсы декламации. А в Латинском квартале, в
театрах, на балах, в студенческих кафе и ресторанах бывал окружен молодыми женщинами, очень доступными, часто хорошенькими и, главное, забавными. Но я боялся, как огня, того, что французы зовут"collage", легкой связи, и ушел от нее в
целых четыре парижских сезона оттого, вероятно, что все эти легкие девицы ничего не говорили моей душе.
На всех четырех-пяти лучших
театрах Парижа (а всех их и тогда уже было более двух десятков) играли превосходные актеры и актрисы в разных родах. Теперь все они — уже покойники. Но кто из моих сверстников еще помнит таких артистов и артисток, как Лафон, старик Буффе, Арналь, Феликс, Жоффруа, Брассер, Леритье, Иасент, Фаргейль, Тьерре и
целый десяток молодых актрис и актеров, тот подтвердит то, что тогда театральное дело стояло выше всего именно в Париже.
Тогда в Петербурге процветали маскарады. На них ездил весь город, не исключая и двора. Всего бойчее считались те, которые бывали в Большом
театре и в Купеческом клубе, где теперь Учетно-ссудный банк. Тогда можно было
целую зиму вести"интригу"с какой-нибудь маской, без всяких чувственных замыслов, без ужинов в ресторанных кабинетах.
В кресла было приглашено
целое общество — больше мужчины — из стародворянского круга, из писателей, профессоров, посетителей Малого
театра. Там столкнулся я опять с Кетчером, и он своим зычным голосом крикнул мне...
Тогда, сорок лет назад, даже в развале фашинга если вы положили себе с утра бумажку в десять гульденов (то есть нынешние двадцать крон), то вы могли провести
целый день, до поздних часов ночи, проделав весь цикл венских удовольствий, с обедом, ужином, кофе и разными напитками и прохладительными. Очень сносный обед стоил тогда всего один гульден, а кресло в Бург-театре — два и maximum три гульдена. И на русские деньги ваш день (вместе с квартирой) обходился, значит, каких-нибудь 6–7 рублей.
Его выпустили в
целом ряде ролей, начиная с Чацкого. Он был в них не плох, но и не хорош и превратился в того"мастера на все руки", который успевал получать свою поспектакльную плату в трех
театрах в один вечер, когда считался уже первым сюжетом и получал тридцать пять рублей за роль.
Этот актер-директор оставил
целый репертуар водевилей, которые и в конце 60-х годов все еще давались в жанровых
театрах, где давали и Оффенбаха лучше, чем где-либо, кроме Парижа, по вокальному исполнению и по блеску обстановки — даже и лучше Парижа.