Неточные совпадения
— Пушка — инструмент, кто его в руки возьмет, тому он и служит, — поучительно сказал Яков, закусив губу и натягивая на ногу сапог; он встал и, выставив ногу вперед, критически посмотрел на нее. — Значит, против нас двинули
царскую гвардию, при-виле-ги-ро-ванное войско, — разломив длинное
слово, он усмешливо взглянул на Клима. — Так что… — тут Яков какое-то
слово проглотил, — так что, любезный хозяин, спасибо и не беспокойтесь: сегодня мы отсюда уйдем.
— Вот как святые-то приказания
царские исполняли! — говорила она, — на костры шли, супротивного
слова не молвили, только имя Господне славили! А мы что? Легонько нашу сестру господин пошпыняет, а мы уж кричим: немилостивый у нас господин, кровь рабскую пьет!
— Мы еще и сами не знаем, что учиним, а только будем на Бога надеяться, и авось
слово царское ради нас в постыждении не будет.
Нечего и говорить уже о разных его выходках, которые везде повторялись; например, однажды в
Царском Селе Захаржевского медвежонок сорвался с цепи от столба, [После этого автором густо зачеркнуто в рукописи несколько
слов.] на котором устроена была его будка, и побежал в сад, где мог встретиться глаз на глаз, в темной аллее, с императором, если бы на этот раз не встрепенулся его маленький шарло и не предостерег бы от этой опасной встречи.
Рассказала она своему батюшке родимому и своим сестрам старшиим, любезныим про свое житье-бытье у зверя лесного, чуда морского, все от
слова слова, никакой крохи не скрываючи, и возвеселился честной купец ее житью богатому,
царскому, королевскому, и дивился, как она привыкла смотреть на свово хозяина страшного и не боится зверя лесного, чуда морского; сам он, об нем вспоминаючи, дрожкой-дрожал.
— А, вот он, университет! Вот он, я вижу, сидит в этих
словах! — кричал Александр Иваныч. — Это гуманность наша, наш космополитизм, которому все равно, свой или чужой очаг. Поляки, сударь, вторгались всегда в нашу историю: заводилась ли крамола в
царском роде — они тут; шел ли неприятель страшный, грозный, потрясавший все основы народного здания нашего, — они в передних рядах у него были.
— Ох, князь! Горько вымолвить, страшно подумать! Не по одним наветам наушническим стал царь проливать кровь неповинную. Вот хоть бы Басманов, новый кравчий
царский, бил челом государю на князя Оболенского-Овчину в каком-то непригожем
слове. Что ж сделал царь? За обедом своею рукою вонзил князю нож в сердце!
Иоанн смотрел на Морозова, не говоря ни
слова. Кто умел читать в
царском взоре, тот прочел бы в нем теперь скрытую ненависть и удовольствие видеть врага своего униженным; но поверхностному наблюдателю выражение Иоанна могло показаться благосклонным.
— Дурень! — вскричал князь, — не смей станичников
царскими людьми величать! «Ума не приложу, — подумал он. — Особые знаки? Опричники? Что это за
слово? Кто эти люди? Как приеду на Москву, обо всем доложу царю. Пусть велит мне сыскать их! Не спущу им, как бог свят, не спущу!»
Никто из опричников не смел или не хотел вымолвить
слова в защиту Вяземского. На всех лицах изображался ужас. Один Малюта в зверских глазах своих не выказывал ничего, кроме готовности приступить сейчас же к исполнению
царских велений, да еще лицо Басманова выражало злобное торжество, хотя он и старался скрыть его под личиною равнодушия.
Г-н Левшин справедливо замечает, что
царские стрельцы, вероятно, помешали яицким казакам принять участие в возмущении Разина. Как бы то ни было, нынешние уральские казаки не терпят имени его, и
слова Разина порода почитаются у них за жесточайшую брань.
Мы встречаем название Каменки уже не в
царских грамотах, а в делах Преображенского приказа [Преображенский приказ — основанная Петром I канцелярия, в ведение которой вначале входило заведование регулярным войском и розыск по преступлениям против
царской власти («Государево
слово и дело»).
Они были душа этого огромного тела — потому что нищета душа порока и преступлений; теперь настал час их торжества; теперь они могли в свою очередь насмеяться над богатством, теперь они превратили свои лохмотья в
царские одежды и кровью смывали с них пятна грязи; это был пурпур в своем роде; чем менее они надеялись повелевать, тем ужаснее было их царствование; надобно же вознаградить целую жизнь страданий хотя одной минутой торжества; нанести хотя один удар тому, чье каждое
слово было — обида, один — но смертельный.
Зато хлебосольством и славились московские бояре, и спесивы были неимоверно своим богатством и породою, хотя самые породистые из них часто, по
словам Кошихина, сидели в
царском совете, «брады свои уставя и ничего не отвещая, понеже царь жаловал многих бояр не по разуму их, но по великой породе, и многие из них грамоте не ученые и нестудерованые» (Кошихин, гл. II, стр. 5).
Помню, что около меня часто повторялась
слова: «
царские похороны», но помню, что долго, и впоследствии
слово «похороны» связывалось в моем воображении с чем-то, начинающимся со звука _пох_, вроде немецкого pochen — бухать.
Царские воины по
слову предателя вошли через тот пролаз в обитель и учинили в ней великое кровопролитие…
Батюшка отец Игнатий обещался ему здешний народ приговаривать на новы места идти, и великий боярин Потемкин с тем
словом к царице возил его, и она, матушка, с отцом Игнатием разговор держала, про здешнее положенье расспрашивала и к руке своей
царской старца Божия допустила.
Немногоглаголивое и не частое
слово его, раздававшееся с епископской кафедры, звучало верой в Бога, любовью к православной России, надеждой на добрые плоды благих
царских починов, которыми будет некогда красоваться земля свято русская.
Особенно как-то странно и вместе с тем смутно-зловеще для него самого звучали ему недавние
слова: «не в нас стрелишь — в царя стрелять будешь; мы —
царские, стало, и кровь наша
царская».
— Ах, ужасно! — вырвалось у меня, — ужасно у вас тут, Николай! Мариам выла всю ночь до рассвета и не давала спать. Бабушка заставляет разбираться в старых бумагах и искать какого-то таинственного родственника
царского происхождения из рода Джаваха.
Словом, ужасная у вас здесь тоска.
Ни
слова не сказала Аграфена Петровна, даже с мужем словечком не перекинулась. Тятенькин приказ ей все одно, что
царский указ. Молча пошла в задние горницы укладываться.
Царевны, дочери царя Ивана Алексеевича, жили в Москве; к ним Елизавета также находилась в самых холодных отношениях;
словом, в
царской семье она была совершенно чужою.
Этими
словами подана была нить в руки Катерины Александровны, и клубок стал разматываться. Тут Филемон рассказал причину своего нравственного падения и, кстати, уже развернул свиток истории всех нужд, которые одолевали Александра Ивановича едва ли не со смерти Катиной матери, как он терпел их, не смея
царской копеечкой поживиться, да как отказывал себе во всем, и прочее, и прочее, что мы уж прежде рассказывали.
Едва только произнесла последнее
слово Галя, как в ужасе заметались
царские приближенные.
Покойный батюшка мой, не желая накликать
царский гнев на монастырскую братию, решился выйти к кромешникам из потайной кельи; но перед этим решительным шагом передал мне этот перстень со
словами: «Если ты, сын мой, останешься без крова, пойди к князю Василию Прозоровскому и покажи ему этот перстень — его подарок мне в лучшие годы нашей молодости; он добр и великодушен и не даст погибнуть сыну своего друга…
То пришлет сказать ему свое милостивое
слово, то с приказом видеть его
царские очи, то с блюдом со стола своего или с поставом немецкого сукна на платье.
Ударили сбор; полки построились в лощине у самой мызы. «Фельдмаршал, проезжая их, изъявлял офицерам и рядовым благодарность за их усердие и храбрость, обнадеживал всех милостию и наградою
царского величества; тела же храбрых полковников, убитых в сражении: Никиты Ивановича Полуектова, Семена Ивановича Кропотова и Юрья Степановича Лимы, также офицеров и рядовых, велел в присутствии своем предать с достойною честию погребению» [Подлинные
слова из Дополн. к Деян. Петра I. Кн. 6, стр. 13.].
— Опять тайна! (Фельдмаршал задумывается; немного погодя произносит с важностию.) Господин генерал-кригскомиссар, в армии, мне
царским величеством вверенной, я дал мое
слово и не переменю его. Надеюсь, что моя доверенность не будет употреблена во зло кем бы то ни было.
Ждала Ивана Кольца и Ксения Яковлевна. Веря теперь уже совершенно в непреложность
слов Мариулы, уже отчасти исполнившихся, обрученная невеста Ермака Тимофеевича не сомневалась ни минуты, что доблестный есаул привезет Ермаку Тимофеевичу
царское прощение. Тогда уничтожатся препятствия к их браку. Он вернется сюда и поведет ее к алтарю.
— Ох, ох! — продолжал великий князь. — Легко припасти все эти
царские снадобья, обкласть себя суконными львами и алтабасными орлами, заставить попугаев величать себя чем душе угодно; да настоящим-то царем,
словом и делом, быть нелегко! Сам ведаешь, чего мне стоит возиться с роденькой. Засели за большой стол на больших местах да крохоборничают! И лжицы не даю, и ковшами обносят, а все себе сидят, будто приросли к одним местам.
«Что же, что опальный, не век ему опальным быть… Да и чем виноват он, если даже, по-ихнему, виноват был князь Никита? Тем только, что он его сын?.. Но ведь это нелепость!.. Можно выбрать время, когда царь весел, и замолвить
слово за несчастного. Надо будет попросить брата, тот на это мастер, — меня мигом тогда перед государем оправил и его
царскую милость рассмешил…» — рассуждал порою мысленно князь Василий.
Воля Петра была выполнена: развязали пленника и покрыли его
царскою епанчою. Слезы благодарности и вместе горького раскаяния полились из глаз несчастного;
слова монарха удерживали в нем последнюю искру жизни, готовую погаснуть…
Князь Вадбольский. Разве совесть твоя нечистенька? Не верю этому. Неизменный слуга
царский, православный христианин
словом и делом, хороший муж, добрый отец…
Иоанн торжественно прочел
слова присяги, с особенным ударением произнося
слова: «Паче же исполняти ми не сумняся и не мотчав всякое
царское веление, ни на лица зря, ни отца, ни матери, ни брата…», и вручил нож.
Князь Никита в коротких
словах стал рассказывать ему устав этого нового, до того времени неизвестного в России, учреждения особых
царских телохранителей.
К присяге приводил сам
царский стольник Яковлев, отделяя умышленно и произнося с ужасающею торжественностью
слова...
Но вот среди зверей появлялся бедный, исхудалый, с искаженным от страха лицом «изменник», «бунтовщик»,
словом, «преступник», и «потеха» начиналась [Н. Петров. «
Царский суд».].
И Иван Кольцо начал свой рассказ о приеме, оказанном ему и его товарищам в Москве, и о
царских милостях. Ксения Яковлевна слушала внимательно. Сенные девушки боялись проронить даже одно
слово. На глазах старухи Антиповны блестели слезы. Семен Иоаникиевич, слышавший уже не раз этот рассказ, был тоже расстроган. Он с восторгом глядел на свою любимицу — племянницу, будущую княгиню Сибирскую.
Слова эти всех озадачили. Что бы это значило? Какие новости в храме Святой Софии поведает им грозный посланец
царский.
— Поведаю же вам ныне, — заговорил, вздохнув из глубины груди, патриарх, — что был я в первопрестольном граде Москве. Совершил я путь сей сколько своим хотением, столько же и произволением божиим; видел пресветлые очи
царские; обласкан был его
словом милостивым и собеседовал с святителем коломенским.