— Да, это верно, но владельцы сторицей получили за свои хлопоты, а вы забываете башкир, на земле которых построены заводы. Забываете приписных к заводам крестьян. [Имеются в виду крестьяне, жившие во время крепостного права на государственных землях и прикрепленные
царским правительством к заводам и фабрикам в качестве рабочей силы.]
— Пока ничего неизвестно, Мосей: я знаю не больше твоего… А потом, положение крестьян другое, чем приписанных к заводам людей. […приписанных к заводам людей — так называли крестьян, прикрепленных
царским правительством к заводам и фабрикам во время крепостного права.]
И, кажется, ждешь [?], чтоб из допотопных [Государственными преступниками
царское правительство называло декабристов, политическими — поляков, допотопными Пущин называл декабристов.] возвращением воспользовались те, у которых ни родных, ни родины, то есть клочка земли уже нет.
И кто бы мог подумать, что из ультракрасного молодого писателя вырастет «известный Гурлянд» — сотрудник официозных изданий. В Ярославле в это время был губернатором, впоследствии глава
царского правительства, Штюрмер, напыщенный вельможа.
Скромна она была необычайно, к всемирной известности своей относилась с усмешкою: мало ли в семидесятых годах было террористических покушений, мало ли было революционеров, действовавших гораздо искуснее и смелее ее, — а имена их никому почти не известны. Своею же славою она обязана чистейшему случаю, — что
царскому правительству вздумалось применить к ней «народный суд» и попытаться показать Европе, что сам русский народ и общество относятся отрицательно к кучке баламутов-революционеров.
В письмах к сестре, Е. С. Уваровой, по выходе на поселение в 1839 г., он резко критиковал
царское правительство, оправдывая деятельность Тайного общества.
[Большое значение в преследовании поэта
царским правительством имело политическое и религиозное вольномыслие Пушкина, в частности его письмо от первой половины марта 1824 г. к П. А. Вяземскому (см. это письмо в тексте Записок Пущина, стр. 80 и сл.).
Неточные совпадения
Чиновничество царит в северо-восточных губерниях Руси и в Сибири; тут оно раскинулось беспрепятственно, без оглядки… даль страшная, все участвуют в выгодах, кража становится res publica. [общим делом (лат.).] Самая власть,
царская, которая бьет как картечь, не может пробить эти подснежные болотистые траншеи из топкой грязи. Все меры
правительства ослаблены, все желания искажены; оно обмануто, одурачено, предано, продано, и все с видом верноподданнического раболепия и с соблюдением всех канцелярских форм.
Законы, я полагаю, пишутся для всех одинакие, и мы тоже их мало-мальски знаем: я вот тоже поседел и оплешивел на
царской службе, так пора кое-что мараковать; но как собственно объяснял я и в докладной записке господину министру, что все мое несчастье единственно происходит по близкому знакомству господина начальника губернии с госпожою Марковой, каковое привести в законную ясность я и ходатайствовал перед
правительством неоднократно, и почему мое домогательство оставлено втуне — я неизвестен.
Лесута-Храпунов, как человек придворный, снес терпеливо эту обиду, нанесенную родовым дворянам; но когда, несмотря на все его просьбы, ему, по званию стряпчего с ключом, не дозволили нести
царский платок и рукавицы при обряде коронования, то он, забыв все благоразумие и осторожность, приличные старому царедворцу, убежал из
царских палат, заперся один в своей комнате и, наговоря шепотом много обидных речей насчет нового
правительства, уехал на другой день восвояси, рассказывать соседям о блаженной памяти царе Феодоре Иоанновиче и о том, как он изволил жаловать своею
царскою милостию ближнего своего стряпчего с ключом Лесуту-Храпунова.
Он отрицал не только никонианскую церковь, но и
правительство со времени Петра, которого считал антихристом,
царскую власть называл «табачной державой» и смело высказывал то, что думал, обличая попов и чиновников, за что и был судим и содержим в остроге и пересылаем из одной тюрьмы в другую.