Неточные совпадения
Слово талант, под которым они разумели прирожденную, почти физическую способность, независимую от ума и сердца, и которым они
хотели назвать всё, что переживаемо было
художником, особенно часто встречалось в их разговоре, так как оно им было необходимо, для того чтобы называть то, о чем они не имели никакого понятия, но
хотели говорить.
Несколько секунд посмотрев на него смущающим взглядом мышиных глаз, он пересел на диван и снова стал присматриваться, как
художник к натуре, с которой он
хочет писать портрет.
Самгин постоял пред картиной минуты три и вдруг почувствовал, что она внушает желание повторить работу
художника, — снова разбить его фигуры на части и снова соединить их, но уже так, как
захотел бы он, Самгин.
— Ах, нет — я упиваюсь тобой. Ты сердишься, запрещаешь заикаться о красоте, но
хочешь знать, как я разумею и отчего так высоко ставлю ее? Красота — и цель, и двигатель искусства, а я
художник: дай же высказать раз навсегда…
—
Художником быть
хочу, — подтвердил Райский.
— Я… так себе,
художник — плохой, конечно: люблю красоту и поклоняюсь ей; люблю искусство, рисую, играю… Вот
хочу писать — большую вещь, роман…
Он нарочно станет думать о своих петербургских связях, о приятелях, о
художниках, об академии, о Беловодовой — переберет два-три случая в памяти, два-три лица, а четвертое лицо выйдет — Вера. Возьмет бумагу, карандаш, сделает два-три штриха — выходит ее лоб, нос, губы.
Хочет выглянуть из окна в сад, в поле, а глядит на ее окно: «Поднимает ли белая ручка лиловую занавеску», как говорит справедливо Марк. И почем он знает? Как будто кто-нибудь подглядел да сказал ему!
Художник изучает лицо и угадывает эту главную мысль лица,
хотя бы в тот момент, в который он списывает, и не было ее вовсе в лице.
В ней теперь проснулся тот инстинкт, который двигает всеми
художниками: она
хотела служить олицетворением миллионов, как брамин служит своему Браме.
Я не из тех
художников, у которых в каждом слове скрывается какая-нибудь пружина, я пересказываю то, что думали и делали люди, и только; если какой-нибудь поступок, разговор, монолог в мыслях нужен для характеристики лица или положения, я рассказываю его,
хотя бы он и не отозвался никакими последствиями в дальнейшем ходе моего романа.
Александр
захотел видеть Витберга. Долго говорил он с
художником. Смелый и одушевленный язык его, действительное вдохновение, которым он был проникнут, и мистический колорит его убеждений поразили императора. «Вы камнями говорите», — заметил он, снова рассматривая проект.
Художники-творцы не
хотели оставаться в свободе индивидуализма, оторванного от всенародной жизни.
Мог ли в таком костюме пойти
художник в богатый дом писать портрет,
хотя мог написать лучше другого…
А тут
хотят, чтобы
художник представлял нам в русской коже каких-нибудь Тартюфов, Ричардов, Шейлоков!
— Послушайте, — сказал он, — не будемте больше говорить обо мне; станемте разыгрывать нашу сонату. Об одном только прошу я вас, — прибавил он, разглаживая рукою листы лежавшей на пюпитре тетради, — думайте обо мне, что
хотите, называйте меня даже эгоистом — так и быть! но не называйте меня светским человеком: эта кличка мне нестерпима… Anch’io sono pittore. [И я тоже
художник (итал.).] Я тоже артист,
хотя плохой, и это, а именно то, что я плохой артист, — я вам докажу сейчас же на деле. Начнем же.
— Чем? Надоедаете вы мне, право, господа, вашими преследованиями. Я просто, со всею откровенностью говорю, что я
художник и никаких этих ни жирондистов, ни социалистов не знаю и знать не
хочу. Не мое это дело. Вот барышни, — добавил он шутя, — это наше дело.
Девушка улыбнулась. Они молча пошли по аллее, обратно к пруду. Набоб испытывал какое-то странное чувство смущения,
хотя потихоньку и рассматривал свою даму. При ярком дневном свете она ничего не проиграла, а только казалась проще и свежее, как картина, только что вышедшая из мастерской
художника.
Я ему замечаю, что подобная нетерпеливость, особенно в отношении такой дамы, неуместна, а он мне на это очень наивно отвечает обыкновенной своей поговоркой: «Я, съешь меня собака,
художник, а не маляр; она дура: я не могу с нее рисовать…» Как
хотите, так и судите.
И вот вам совет: не начинайте с испанской школы, а то увидите Мурильо [Мурильо Бартоломе Эстебан (1618—1682) — выдающийся испанский
художник.], и он убьет у вас все остальное, так что вы смотреть не
захотите, потому что Рафаэль тут очень слаб…
С особенным жаром настаивал он на том, что мама его непременно
хочет сделать из него купца — а он знает, знает наверное, что рожден
художником, музыкантом, певцом; что театр — его настоящее призвание; что даже Панталеоне его поощряет, но что г-н Клюбер поддерживает маму, на которую имеет большое влияние; что самая мысль сделать из него торгаша принадлежит собственно г-ну Клюберу, по понятиям которого ничего в мире не может сравниться с званием купца!
Ведь не придет же вам в голову написать этот портсигар для мастера на полотне масляными красками или пастелью,
хотя вы и отличный
художник?
— Готов… когда
хотите… во всякое время!.. — говорил князь. — Только какому же
художнику поручить это?
Наш майор, кажется, действительно верил, что А-в был замечательный
художник, чуть не Брюллов, [Брюллов К. П. (1799–1852) — русский
художник, выдающийся портретист.] о котором и он слышал, но все-таки считал себя вправе лупить его по щекам, потому, дескать, что теперь ты хоть и тот же
художник, но каторжный, и хоть будь ты разбрюллов, а я все-таки твой начальник, а стало быть, что
захочу, то с тобою и сделаю.
Он трудился усердно, но урывками; скитался по окрестностям Москвы, лепил и рисовал портреты крестьянских девок, сходился с разными лицами, молодыми и старыми, высокого и низкого полета, италиянскими формовщиками и русскими
художниками, слышать не
хотел об академии и не признавал ни одного профессора.
— Рад, — говорю, — очень с вами познакомиться, — и, поверьте, действительно был рад. Такой мягкий человек, что хоть его к больной ране прикладывай, и особенно мне в нем понравилось, что
хотя он с вида и похож на
художника, но нет в нем ни этой семинарской застенчивости, ни маркерской развязности и вообще ничего лакейского, без чего
художник у нас редко обходится. Это просто входит бедный джентльмен, — в своем роде олицетворение благородной и спокойной гордости и нищеты рыцаря Ламанчского.
Часов в десять Нину Федоровну, одетую в коричневое платье, причесанную, вывели под руки в гостиную, и здесь она прошлась немного и постояла у открытого окна, и улыбка у нее была широкая, наивная, и при взгляде на нее вспоминался один местный
художник, пьяный человек, который называл ее лицо ликом и
хотел писать с нее русскую Масленицу.
Хорошо быть
художником, поэтом, драматургом, думал я, но если это недоступно для меня, то
хотя бы удариться в мистицизм!
— Уединение! Все вздор, врет, просто от ревности не
хотел вас знакомить с нами, — разбивала
художника Дора.
— Да-с, да; а вы вот скажите, бывали ли… есть ли, наконец, у
художников идеалы-то простые? Можете ли вы себе представить, какую бы вы себе
хотели жену?
— Напрасно! Вы говорите — напрасно! А что, ежели я, бесстыдник,
художник Истомин, сейчас после этого «напрасно» объявлю, что всякому, кто посмеет при мне сказать еще
хотя одно такое гнусное слово об искусстве, которого он не понимает, то я ему сейчас вот этими самыми руками до ушей рот разорву?
Но необходимость комбинировать и видоизменять проистекает не из того, чтобы действительная жизнь не представляла (и в гораздо лучшем виде) тех явлений, которые
хочет изобразить поэт или
художник, а из того, что картина действительной жизни принадлежит не той сфере бытия, как действительная жизнь; различие рождается оттого, что поэт не располагает теми средствами, какими располагает действительная жизнь.
Сюда, во-первых, принадлежат различные житейские стремления и потребности
художника, не позволяющие ему быть только
художником и более ничем; во-вторых, его умственные и нравственные взгляды, также не позволяющие ему думать при исполнении исключительно только о красоте; в-третьих, накоиец, идея художественного создания является у
художника обыкновенно не вследствие одного только стремления создать прекрасное: поэт, достойный своего имени, обыкновенно
хочет в своем произведении передать нам свои мысли, свои взгляды, свои чувства, а не исключительно только созданную им красоту.
Мы твердо убеждены, что ни один из
художников, бравших ее моделью, не мог перенести в свое произведение всех ее форм в том виде, в каком находил, потому что Виттория была отдельная красавица, а индивидуум не может быть абсолютным; этим дело решается, более мы не
хотим и говорить о вопросе, который предлагает Румор.
Но, выигрывая преднамеренностью с одной стороны, искусство проигрывает тем же самым — с другой; дело в том, что
художник, задумывая прекрасное, очень часто задумывает вовсе не прекрасное: мало
хотеть прекрасного, надобно уметь постигать его в его истинной красоте, — а как часто
художники заблуждаются в своих понятиях о красоте! как часто обманывает их даже художнический инстинкт, не только рефлексивные понятия, большею частью односторонние!
Но, интересуясь явлениями жизни, человек не может, сознательно или бессознательно, не произносить о лих своего приговора; поэт или
художник, не будучи в состоянии перестать быть человеком вообще, не может, если б и
хотел, отказаться от произнесения своего приговора над изображаемыми явлениями; приговор этот выражается в его произведении, — вот новое значение произведений искусства, по которому искусство становится в число нравственных деятельностей человека.
Совершенно другой смысл имеет другое выражение, которое выставляют за тожественное с первым: «прекрасное есть единство идеи и образа, полное слияние идеи с образом»; это выражение говорит о действительно существенном признаке — только не идеи прекрасного вообще, а того, что называется «мастерским произведением», или художественным произведением искусства: прекрасно будет произведение искусства действительно только тогда, когда
художник передал в произведении своем все то, что
хотел передать.
— Послушай, Бессонов, — сказал он, — полно дурить. Поезжай домой, если
хочешь, или оставайся, а Надежда Николаевна останется с нами. У нас есть к ней дело, и очень важное. Надежда Николаевна, позвольте вам представить: Лопатин, мой друг и его (он указал на нахмурившегося Бессонова) также друг,
художник.
Я не думаю, чтобы из него вышло что-нибудь серьезное,
хотя все молодые
художники — его поклонники.
О
художниках и об искусстве он изъяснялся теперь резко: утверждал, что прежним
художникам уже чересчур много приписано достоинства, что все они до Рафаэля писали не фигуры, а селедки; что существует только в воображении рассматривателей мысль, будто бы видно в них присутствие какой-то святости; что сам Рафаэль даже писал не всё хорошо и за многими произведениями его удержалась только по преданию слава; что Микель-Анжел хвастун, потому что
хотел только похвастать знанием анатомии, что грациозности в нем нет никакой и что настоящий блеск, силу кисти и колорит нужно искать только теперь, в нынешнем веке.
И вследствие этого, садясь писаться, они принимали иногда такие выражения, которые приводили в изумленье
художника: та старалась изобразить в лице своем меланхолию, другая мечтательность, третья во что бы ни стало
хотела уменьшить рот и сжимала его до такой степени, что он обращался, наконец, в одну точку, не больше булавочной головки.
Неподвижно, с отверстым ртом стоял Чартков перед картиною, и, наконец, когда мало-помалу посетители и знатоки зашумели и начали рассуждать о достоинстве произведения и когда, наконец, обратились к нему с просьбою объявить свои мысли, он пришел в себя;
хотел принять равнодушный, обыкновенный вид,
хотел сказать обыкновенное, пошлое суждение зачерствелых
художников, вроде следующего: «Да, конечно, правда, нельзя отнять таланта от
художника; есть кое-что; видно, что
хотел он выразить что-то; однако же, что касается до главного…» И вслед за этим прибавить, разумеется, такие похвалы, от которых бы не поздоровилось никакому
художнику.
Подобно как великий поэт-художник, перечитавший много всяких творений, исполненных многих прелестей и величавых красот, оставлял, наконец, себе настольною книгой одну только «Илиаду» Гомера, открыв, что в ней всё есть, чего
хочешь, и что нет ничего, что бы не отразилось уже здесь в таком глубоком и великом совершенстве.
Даже достоинств самых обыкновенных уже не было видно в его произведениях, а между тем они всё еще пользовались славою,
хотя истинные знатоки и
художники только пожимали плечами, глядя на последние его работы.
Но
художник понял, что опасенья были насчет желтизны, и успокоил их, сказав, что он только придаст более блеску и выраженья глазам. А по справедливости, ему было слишком совестно и хотелось
хотя сколько-нибудь более придать сходства с оригиналом, дабы не укорил его кто-нибудь в решительном бесстыдстве. И точно, черты бледной девушки стали, наконец, выходить яснее из облика Психеи.
«Что мне с ними делать? — подумал
художник. — Если они сами того
хотят, так пусть Психея пойдет за то, что им хочется», — и произнес вслух...
Общечеловеческие образцы, конечно, остаются всегда,
хотя и те превращаются в неузнаваемые от временных перемен типы, так что, на смену старому,
художникам иногда приходится обновлять, по прошествии долгих периодов, являвшиеся уже когда-то в образах основные черты нравов и вообще людской натуры, облекая их в новую плоть и кровь в духе своего времени.
Сказав: и мы, и мы
художники! они творили — и первые в Европе Академии
хотели иметь их своими Членами.
— Тысячи причин! — всхлипнула Ольга Ивановна. — Самая главная причина, что вы уже тяготитесь мной. Да! — сказала она и зарыдала. — Если говорить правду, то вы стыдитесь нашей любви. Вы все стараетесь, чтобы
художники не заметили,
хотя этого скрыть нельзя и им все давно уже известно.
Хотя я давно начинал быть иногда недоволен поступками Гоголя, но в эту минуту я все забыл и чувствовал только горесть, что великий
художник покидает отечество и нас.
Может быть, даже и влияние, ему самому незаметное католицизма,
хотя не нарушая форм православия, дает этот странный характер его религиозному направлению, которое, наконец, овладело им до такой степени, что
художник исчезает.