Неточные совпадения
— Ну — чего ж вы
хотите? С начала войны загнали целую
армию в болото, сдали немцам
в плен. Винтовок не хватает, пушек нет, аэропланов… Солдаты все это знают лучше нас…
— Вождей будущих гонят
в рядовые солдаты, — вы понимаете, что это значит? Это значит, что они революционизируют
армию. Это значит, что правительство ведет страну к анархии. Вы — этого
хотите?
Доктор этот с первого раза заставил подозревать, что он не англичанин,
хотя и служил хирургом
в полку
в ост-индской
армии.
— Помилуй, мамо! зачем губишь верный народ? чем прогневили? Разве держали мы руку поганого татарина; разве соглашались
в чем-либо с турчином; разве изменили тебе делом или помышлением? За что ж немилость? Прежде слышали мы, что приказываешь везде строить крепости от нас; после слышали, что
хочешь поворотить
в карабинеры;теперь слышим новые напасти. Чем виновато запорожское войско? тем ли, что перевело твою
армию через Перекоп и помогло твоим енералам порубать крымцев?..
Право, жизнь совсем не так сложна и запутанна, как ты
хочешь меня уверить. Но ежели бы даже она и была такова, то существует очень простая манера уничтожить запутанности — это разрубить тот узел, который мешает больше других. Не знаю, кто первый употребил
в дело эту манеру, — кажется, князь Александр Иванович Македонский, — но знаю, что этим способом он разом привел
армию и флоты
в блистательнейшее положение.
Напрасно буду я заверять, что тут даже вопроса не может быть, — моего ответа не
захотят понять и даже не выслушают, а будут с настойчивостью, достойною лучшей участи, приставать:"Нет, ты не отлынивай! ты говори прямо: нужны ли
армии или нет?"И если я, наконец, от всей души, от всего моего помышления возопию:"Нужны!"и,
в подтверждение искренности моих слов, потребую шампанского, чтоб провозгласить тост за процветание
армий и флотов, то и тогда удостоюсь только иронической похвалы, вроде:"ну, брат, ловкий ты парень!"или:"знает кошка, чье мясо съела!"и т. д.
Нет — не мое Я, а больше… весь миллион Я, составляющих
армию, нет — еще больше — все Я, населяющие земной шар, вдруг скажут: „Не
хочу!“ И сейчас же война станет немыслимой, и уж никогда, никогда не будет этих „ряды вздвой!“ и „полуоборот направо!“ — потому что
в них не будет надобности.
Упорствуют, не идут, нарочно не
хотят идти из Петербурга волшебные бумаги, имеющие магическое свойство одним своим появлением мгновенно превратить сотни исхудалых, загоревших дочерна, изнывших от ожидания юношей
в блистательных молодых офицеров,
в стройных вояк,
в храбрых защитников отечества,
в кумиров барышень и
в украшение
армии.
— Да, я
хочу, я должен!.. Я на этих днях отправлюсь
в армию, Полина, — продолжал Рославлев, подойдя к своей невесте. — Вот письмо, которое я сейчас получил от приятеля моего Зарецкого. Прочтите его. Мы должны расстаться.
— Верно! — заревел Буркин. — Знаете ли что? Москва-то приманка. Светлейший
хочет заманить
в нее Наполеона, как волка
в западню. Лишь он подойдет к Москве, так народ высыпет к нему навстречу,
армия нахлынет сзади, мы нагрянем с попереку, да как начнем его со щеки на щеку…
У нас есть, прежде всего, целая
армия чиновников, которые с утра до вечера скребут перьями, посылают
в пространство всякого рода отношения и донесения и вообще не разгибают спины, — очевидно, им отдых нужен,
хотя бы для того, чтобы очнуться от тех «милостивых государей», с которыми они девять месяцев сряду без устали ведут отписку и переписку.
Я уже говорил о той минуте, когда Монархиня
в увеселительном Дворце Своем спокойно исчисляла выстрелы кораблей Шведских, и когда главные
армии наши были за отдаленными пределами отечества: Англия, Пруссия вооружались,
хотели предписать нам мир, но Екатерина непоколебимая даровала оный Густаву, а Питт и Фридрих Вильгельм должны были смириться.
Бригадир. Очень изрядно, добрый сосед. Мы
хотя друг друга и недавно узнали, однако это не помешало мне, проезжая из Петербурга домой, заехать к вам
в деревню с женою и сыном. Такой советник, как ты, достоин быть другом от
армии бригадиру, и я начал уже со всеми вами обходиться без чинов.
Бригадир. Дурачина, дурачина! Что ты ни скажешь, так все врешь, как лошадь. Ну кстати ли отцу с сыном считаться
в дворянстве? Да
хотя бы ты мне и чужой был, так тебе забывать того по крайней мере не надобно, что я от
армии бригадир.
Со всеми возмутительными мерами побуждения кое-какие полукалеки, наконец, были забриты и началась новая мука с их устройством к делу. Вдруг сюрпризом начало обнаруживаться, что евреи воевать не могут. Здесь уже ваш Николай Семенович Мордвинов никакой помощи нам оказать не мог, а военные люди струсили, как бы «не пошел портеж
в армии». Жидки же этого, разумеется, весьма
хотели и пробовали привесть
в действо хитрость несказанную.
Когда государь Николай Павлович обратил внимание на то, что жиды не несут рекрутской повинности, и
захотел обсудить это с своими советниками, то жиды подкупили, будто, всех важных вельмож и согласились советовать государю, что евреев нельзя орать
в рекруты на том основании, что «они всю
армию перепортят».
А ежели ты своего храброго войска убрать не
захочешь, то дам я своим солдатам по чарке водки, солдаты мои от этого рассердятся и выгонят
в три дня всю твою
армию из Турции».
Хотя все и обозвали Кошкина «ретроградом», которому место не
в русском флоте, а где-нибудь
в турецкой или персидской
армии, тем не менее он ожесточенно отстаивал занятое им положение «блюстителя закона» и ничего более. Оба спорщика были похожи на расходившихся петухов. Оба уже угостили друг друга язвительными эпитетами, и спор грозил перейти
в ссору, когда черный, как жук, Иволгин, с маленькими на смешливыми глазами на подвижном нервном лице, проговорил...
Вот, взвесив все это, я и пошел к знакомому офицеру и умолил его взять меня,
хотя бы
в качестве разведчика при его роте, на передовые позиции
в действующую
армию, куда они и отправляются завтра утром.
— И как
хотите, господа, — своим полным, самоуверенным голосом заявил смотритель. — Дело вовсе не
в сапогах, а
в духе
армии. Хорош дух, — и во всяких сапогах разобьешь врага.
Но вот чего совершенно было невозможно понять: уже
в течение месяца Мукден был центром всей нашей
армии; госпиталями и врачами
армия была снабжена даже
в чрезмерном изобилии; и тем не менее санитарное начальство никак не умело или не
хотело устроить
в Мукдене постоянного госпиталя; оно довольствовалось тем, что хватало за полы проезжие госпитали и водворяло их
в свои бараки впредь до случайного появления
в его кругозоре новых госпиталей. Неужели все это нельзя было устроить иначе?
— Мы стояли на фланге третьей
армии, около второй. Сзади нас осадная батарея. 19-го числа вдруг узнаем, что ее увезли. Куда? Знаете, куда?
В Телин!.. Мы верить не
хотели. Их спасали!
В начале боя спасали пушки! Страшно, — вдруг достанутся японцам!.. Да что же это такое? Пушки существуют для
армии, или
армия для пушек?!
Мы, видите ли,
хотели перед Европою яичницу сварить
в цилиндре: вот, дескать, все корпуса на месте, а здесь сама собой выросла целая
армия…
На российский престол вступила императрица Екатерина II. Она сохранила дружеский союз с прусским королем, но не
захотела действовать против Марии-Терезии и вызвала свою
армию назад
в Россию.
Гордые преданиями, эти старинные тактики не
хотели допустить никаких нововведений
в военном искусстве и твердо держались правил Семилетней войны. Лазаретов и магазинов
в армии было мало, а между тем, обозы с ненужными вещами генералов и офицеров затрудняли движение
армии; редкий из офицеров имел одну лошадь; один офицер возил с собой фортепьяно, другой не мог обойтись без француженки. Такая-то
армия с криками «побьем французов» выступила
в поход.
Для такой отсрочки отъезда
в армию, казалось, не было основательной причины, но князь просто хандрил и не
хотел ехать.
Прошло два, три года, и Адольф, один из отличнейших офицеров шведской
армии, молодой любимец молодого короля и героя, причисленный к свите его, кипящей отвагою и преданностью к нему, — Адольф,
хотя любил изредка припоминать себе милые черты невесты, как бы виденные во сне, но ревнивая слава уже сделалась полною хозяйкой
в его сердце, оставивши
в нем маленький уголок для других чувств.
Утраты последовали за утратами: жена моя
хотя и родила еще сына, но
в течение пяти лет померли у нас два старшие; дворы, купленные на кровные деньги, полученные от князя Василья за наше детище, сгорели;
в две жатвы собрали мы одну солому; скот падал; начались стрелецкие мятежи, и я едва не лишился тогда головы за преданность мою дому Нарышкиных; воспитатель и второй отец моего сына пал
в безвременье, и село Красное, назначенное воспитаннику, отдано Гордону [Гордон Патрик (1635–1699) — шотландец по происхождению, генерал русской
армии, поддерживавший Петра I
в борьбе против царевны Софьи.].
А между тем получить назначение
в армию было делом очень легким, лишь бы нашлось кому замолвить словечко, так как
в описываемое нами время все делалось из милости и по связям родства и свойства. Но Александр Васильевич не
хотел и не имел покровителей, а потому и должен был остаться
в тени.
Он
хотел остаться
в строю и только по настоятельному совету врачей и командующего
армией уехал
в Ляоян.
А я?.. растеряв свое сердце по всем дневкам наших походов, убегая отечества, разоренного и едва ли не завоеванного русскими, убегая мест, где каждый шаг напоминал мне стыд нашего оружия, еду
в главную
армию, чтобы отдохнуть
хотя среди побед моего короля и славы шведов, — и что ж?
— Скажи-ка мне, Яковкин, не
хочешь ли ты быть поставщиком всего нужного нам
в полевые лазареты для больных моей
армии?
— Что́ мне за дело, что тут мсье Пьер, — вдруг сказала маленькая княгиня, и хорошенькое лицо ее вдруг распустилось
в слезливую гримасу. — Я тебе давно
хотела сказать, André: зa что́ ты ко мне так переменился? Что́ я тебе сделала? Ты едешь
в армию, ты меня не жалеешь. За что́?
Казака призвали, расспросили; казачьи командиры
хотели воспользоваться этим случаем, чтоб отбить лошадей, но один из начальников, знакомый с высшими чинами
армии, сообщил этот факт штабному генералу.
В последнее время
в штабе
армии положение было
в высшей степени натянутое. Ермолов, за несколько дней перед этим, придя к Бенигсену, умолял его употребить свое влияние на главнокомандующего, для того чтобы сделано было наступление.
Багратион долго не присоединяется (
хотя в соединении главная цель всех начальствующих лиц), потому что ему кажется, что он на этом марше ставит
в опасность свою
армию, и что выгоднее всего для него отступить левее и южнее, беспокоя с фланга и тыла неприятеля и комплектуя свою
армию в Украйне.
В России сейчас образовалось три течения: одно
хочет безусловно, без торга и без расчета спасать родину,
в которой видит вечную ценность, и требует дисциплины
в армии в целях патриотических и национальных; другое
хочет спасать родину условно, и расчетливо договаривается о том, чтобы родина была подчинена «революции» и «демократии», требует исключительно «революционной» дисциплины; третье безусловно предает родину и требует истребления ее во имя всемирной революции.
При самом начале кампании,
армии наши разрезаны, и единственная цель, к которой мы стремимся, состоит
в том, чтобы соединить их,
хотя для того, чтоб отступать и завлекать неприятеля
в глубь страны,
в соединении
армий не представляется выгод.
Вся деятельность Кутузова, как это было под Тарутиным и под Вязьмой, была направлена только к тому, чтобы, — на сколько то было
в его власти, — не останавливать этого гибельного для французов движения (как
хотели в Петербурге и
в армии русские генералы), а содействовать ему и облегчить движение своих войск.
Наполеон, разрезав
армии, движется
в глубь страны и упускает несколько случаев сражения.
В августе месяце он
в Смоленске и думает только о том, как бы ему итти дальше,
хотя как мы теперь видим, это движение вперед для него очевидно пагубно.
Из русских военачальников никто кроме Кутузова не понимал этого. Когда определилось направление бегства французской
армии по Смоленской дороге, тогда то, чтò предвидел Коновницын
в ночь 11-го октября, начало сбываться. Все высшие чины
армии хотели отличиться, отрезать, перехватить, полонить, опрокинуть французов и все требовали наступления.
И Ростов встал и пошел бродить между костров, мечтая о том, какое было бы счастие умереть, не спасая жизнь (об этом он и не смел мечтать), а просто умереть
в глазах государя. Он действительно был влюблен и
в царя, и
в славу русского оружия, и
в надежду будущего торжества. И не он один испытывал это чувство
в те памятные дни, предшествующие Аустерлицкому сражению: девять десятых людей русской
армии в то время были влюблены,
хотя и менее восторженно,
в своего царя и
в славу русского оружия.
— Ежели бы я был женщина, я бы это делал, Marie. Это добродетель женщины. Но мужчина не должен и не может забывать и прощать, — сказал он и,
хотя он до этой минуты не думал о Курагине, вся невымещенная злоба вдруг поднялась
в его сердце. «Ежели княжна Марья уже уговаривает меня простить, то значит давно мне надо было наказать», подумал он. И, не отвечая более княжне Марье, он стал думать теперь о той радостной, злобной минуте, когда он встретит Курагина, который (он знал) находится
в армии.
Хотя эти лица и находились без военных должностей при
армии, но по своему положению имели влияние, и часто корпусный начальник и даже главнокомандующий не знал,
в качестве чего спрашивает или советует то или другое Бенигсен, или великий князь, или Аракчеев, или князь Волконский, и не знал, от его ли лица, или от государя истекает такое-то приказание
в форме совета, и нужно или не нужно исполнять его.
Билибин находился теперь
в качестве дипломатического чиновника при главной квартире
армии и
хотя и на французском языке, с французскими шуточками и оборотами речи, но с исключительно-русским бесстрашием перед самоосуждением и самоосмеянием описывал всю кампанию.
В вечер 26-го августа, и Кутузов и вся русская
армия были уверены, что Бородинское сражение выиграно. Кутузов так и писал государю. Кутузов приказал готовиться на новый бой, чтобы добить неприятеля не потому, чтоб он
хотел кого-нибудь обманывать, но потому, что он знал, что враг побежден, так же как знал это каждый из участников сражения.
Во всей
армии и
в главной квартире ходили самые радостные,
хотя и несправедливые слухи о мнимом приближении колонн из России, о какой-то победе, одержанной австрийцами, и об отступлении испуганного Бонапарта.
Впереди от Ольмюца показалась подвигавшаяся группа. И
в это же время,
хотя день был безветренный, легкая струя ветра пробежала по
армии и чуть заколебала флюгера пик и распущенные знамена, затрепавшиеся о свои древки. Казалось, сама
армия этим легким движением выражала свою радость при приближении государей. Послышался один голос: «Смирно!» Потом, как петухи на заре, повторились голоса
в разных концах. И всё затихло.