Неточные совпадения
— У нас нынче в школах только завоеваниямучат. Молодые люди о полезных занятиях и думать не
хотят; всё — «Wacht am Rhein» да «Kriegers Morgenlied» [«Стражу на Рейне», «Утреннюю песню
воина» (нем.)] распевают! Что из этого
будет — один бог знает! — рассказывает третий немец.
Наступила страстная неделя. Осажденные питались одною глиною уже пятнадцатый день. Никто не
хотел умереть голодною смертью. Решились все до одного (кроме совершенно изнеможенных) идти на последнюю вылазку. Не надеялись победить (бунтовщики так укрепились, что уже ни с какой стороны к ним из крепости приступу не
было),
хотели только умереть честною смертию
воинов.
Взятием Варшавы заключил при Екатерине подвиги свои Герой, которого имя и дела гремят еще в Италии и на вершинах Альпийских; на которого еще взирает изумленная им Европа,
хотя мы уже осыпали цветами гроб его — цветами, не кипарисами; ибо смерть великого
Воина, который полвека жил для славы,
есть торжество бессмертия и не представляет душе ничего горестного.
Народ многочисленный на развалинах трона
хотел повелевать сам собою: прекрасное здание общественного благоустройства разрушилось; неописанные несчастия
были жребием Франции, и сей гордый народ, осыпав пеплом главу свою, проклиная десятилетнее заблуждение, для спасения политического бытия своего вручает самовластие счастливому Корсиканскому
воину.
Солдат, в награду за неудобно проведенную ночь, приказано
было, по совету Пшецыньского, расставить по крестьянским избам, в виде экзекуции, с полным правом для каждого
воина требовать от своих хозяев всего, чего
захочет, относительно пищи и прочих удобств житейских.
Завидев этих грозных,
хотя не воюющих
воинов, мужики залегли в межу и, пропустив жандармов, встали, отряхнулись и пошли в обход к господским конюшням, чтобы поразведать чего-нибудь от знакомых конюхов, но кончили тем, что только повздыхали за углом на скотном дворе и повернули домой, но тут
были поражены новым сюрпризом: по огородам, вокруг села, словно журавли над болотом, стояли шагах в двадцати друг от друга пехотные солдаты с ружьями, а посреди деревни, пред запасным магазином, шел гул: здесь расположился баталион, и прозябшие солдатики поталкивали друг друга, желая согреться.
—
Хотите ли меня знать? Я вам себя раскрою: меня хвалили цари, любили
воины, друзья мои удивлялись, ненавистники меня поносили, придворные надо мною смеялись, я шутками говорил правду, подобно Балакиреву, который
был при Петре Великом и благодетельствовал России. Я
пел петухом, пробуждал сонливых, угомонял буйных врагов отечества. Если бы я
был Цезарь, то старался бы иметь всю благородную гордость души его, но всегда чуждался бы его пороков.
— А вот еще живой! — добавил подошедший другой
воин, таща за собой полуживого рейтара. — Он
хотел было улизнуть, да я зашиб его.
— А вот еще живой! — добавил подошедший другой
воин, таща за собою полуживого рейтара. — Он
хотел было улизнуть, да я зашиб его.
Волей-неволей Александр Васильевич должен
был подчиниться. К этому-то времени и относится начало его чудачеств. Ими он
хотел выделиться среди современников и благодаря «славе
воина», его окружившей, достиг этого.
Только один избранник осмелился простирать на нее свои виды: именно это
был цейгмейстер Вульф, дальний ей родственник, служивший некогда с отцом ее в одном корпусе и деливший с ним последний сухарь солдатский, верный его товарищ, водивший его к брачному алтарю и опустивший его в могилу; любимый пастором Гликом за благородство и твердость его характера,
хотя беспрестанно сталкивался с ним в рассуждениях о твердости характера лифляндцев, о намерении посвятить Петру I переводы Квинта Курция и Науки мореходства и о скором просвещении России; храбрый, отважный
воин, всегда готовый умереть за короля своего и отечество; офицер, у которого честь
была не на конце языка, а в сердце и на конце шпаги.
Павел Петрович
хотел основать в Петербурге огромное воспитательное заведение, в котором члены мальтийского ордена подготовлялись бы
быть не только
воинами, но и учителями нравственности, просветителями по части науки и дипломатами.