Неточные совпадения
Красивый был
юноша, знаете, того
хорошего польского типа: широкий, прямой лоб с шапкой белокурых вьющихся тонких волос, прекрасные голубые глаза.
16 лет он приехал в Петербург обыкновенным,
хорошим, кончившим курс гимназистом, обыкновенным добрым и честным
юношею, и провел месяца три — четыре по — обыкновенному, как проводят начинающие студенты.
Так бывало прежде с отличными девушками, так бывало прежде и с отличными
юношами, которые все обращались в
хороших людей, живущих на земле тоже только затем, чтобы коптить небо.
— И судя по тому, что князь краснеет от невинной шутки, как невинная молодая девица, я заключаю, что он, как благородный
юноша, питает в своем сердце самые похвальные намерения, — вдруг и совершенно неожиданно проговорил или,
лучше сказать, прошамкал беззубый и совершенно до сих пор молчавший семидесятилетний старичок учитель, от которого никто не мог ожидать, что он хоть заговорит-то в этот вечер.
Досадно, что не могу тебя послушать, как Таня [Фонвизина] магически приказывает
Юноше… Письмо твое меня застало; ноге несколько
лучше, но все хромаю, когда приходится испытать процесс хождения… кажется, в первой половине ноября можно будет двинуться.
— Мефи? Это — древнее имя, это — тот, который… Ты помнишь: там, на камне — изображен
юноша… Или нет: я
лучше на твоем языке, так ты скорее поймешь. Вот: две силы в мире — энтропия и энергия. Одна — к блаженному покою, к счастливому равновесию; другая — к разрушению равновесия, к мучительно-бесконечному движению. Энтропии — наши или, вернее, — ваши предки, христиане, поклонялись как Богу. А мы, антихристиане, мы…
— И правда, Вера, — подхватил князь. —
Лучше уж в это дело никого посторонних не мешать. Пойдут слухи, сплетни… Мы все достаточно хорошо знаем наш город. Все живут точно в стеклянных банках…
Лучше уж я сам пойду к этому…
юноше… хотя Бог его знает, может быть, ему шестьдесят лет?.. Вручу ему браслет и прочитаю
хорошую, строгую нотацию.
Иногда огородницы говорили знакомые
юноше зазорные слова, о которых дьячком Кореневым было сказано, что «
лучше не знать их, дабы не поганить глаголы души, которая есть колокол божий».
— Братцы! Горожане! Приходят к нам молодые люди,
юноши, чистые сердцем, будто ангелы приходят и говорят доброе, неслыханное, неведомое нам — истинное божье говорят, и — надо слушать их: они вечное чувствуют, истинное — богово! Надо слушать их тихо, во внимании, с открытыми сердцами, пусть они не известны нам, они ведь потому не известны, что
хорошего хотят, добро несут в сердцах, добро, неведомое нам…
Так уж
лучше, по-моему, просто тебе везти его куда-нибудь в Вевей или Лозанну…» Софья видела в этих словах эгоизм старика, полюбившего женевца, и, не желая сердить его, молчала; а потом, спустя недели две, отправилась с Володей и с
юношею в сорок лет назад в свое именье.
Марья Львовна (негромко). Милый,
хороший мой
юноша! Поверьте… это скоро пройдет у вас… это пройдет. И тогда в душе вы скажете мне — спасибо!
— Все, конечно, так! — прервал Истома, — не что иное, как безжизненный труп, добыча хищных вранов и плотоядных зверей!.. Правда, королевич Владислав молоденек, и не ему бы править таким обширным государством, каково царство Русское; но зато наставник-то у него хорош: премудрый король Сигизмунд, верно, не оставит его своими советами. Конечно,
лучше бы было, если б мы все вразумились, что честнее повиноваться опытному мужу, как бы он ни назывался: царем ли русским или польским королем, чем незрелому
юноше…
Увлечение Фомы тридцатилетней женщиной, справлявшей в объятиях
юноши тризну по своей молодости, не отрывало его от дела; он не терялся ни в ласках, ни в работе, и там и тут внося всего себя. Женщина, как
хорошее вино, возбуждала в нем с одинаковой силой жажду труда и любви, и сама она помолодела, приобщаясь поцелуев юности.
Конечно, коли хотите, и тут должна же существовать известная логическая последовательность, как была таковая и у тех харьковских
юношей, которые от
хорошего житья задумали убить ямщика; но для того, чтобы открыть эту последовательность и вынести для нее оправдательный вердикт, необходимо быть или всеоправдывающим присяжным будущего, или, по малой мере, присяжным харьковского окружного суда.
Долгов, прочитав письма, решился
лучше не дожидаться хозяина: ему совестно было встретиться с ним. Проходя, впрочем, переднюю и вспомнив, что в этом доме живет и граф Хвостиков, спросил, дома ли тот? Ему отвечали, что граф только что проснулся. Долгов прошел к нему. Граф лежал в постели, совершенно в позе беспечного
юноши, и с первого слова объявил, что им непременно надобно ехать вечером еще в одно место хлопотать по их делу. Долгов согласился.
Но что за странный характер у
юноши! Там, где раздавило бы всякого безмерное горе, согнуло бы спину и голову пригнуло к земле, — там открылся для него источник как бы новой силы и новой гордости. Правда, на лицо его
лучше не глядеть и сердца его
лучше не касаться, но поступь его тверда, и гордо держится на плечах полумертвая голова.
Я ничего не скажу, но молча — что будет
лучше всякого красноречия — укажу вам на этого счастливого
юношу, вступающего в свою двадцать шестую весну, — на Владимира Семеновича, племянника Андрея Филипповича, который встал в свою очередь с места, который провозглашает в свою очередь тост и на которого устремлены слезящиеся очи родителей царицы праздника, гордые очи Андрея Филипповича, стыдливые очи самой царицы праздника, восторженные очи гостей и даже прилично завистливые очи некоторых молодых сослуживцев этого блестящего
юноши.
Приглашая офицеров от имени предводителя на домашний праздник по случаю именин Ульяны Дм. Каневальской, Золотницкий настойчиво приглашал и меня, говоря, что
хороший его приятель и сосед Ал. Фед. Бржесский, поэт, жаждет познакомиться со мною. Такое настойчивое приглашение не могло не быть лестно для заброшенного в дальний край одинокого бедного
юноши. Я дал слово приехать; но в чем? — был почти неразрешимый вопрос в моих обстоятельствах.
Со всем тем я никаких бесчинств себе не позволял и вел себя скромно, «en jeune homme de bonne maison» [Как
юноша из
хорошей семьи (фр.).].
Друзей, этих беззаботных, но умных
юношей, около него уже не было: все они или разбрелись, или начали, как выражался он, подлеть в жизни; волочиться ему не хотелось или,
лучше сказать, не попадалось на глаза женщины, в выборе которых он сделался строже.
— Пускай шер а канон, пускай по-французски. Капитан у нас умный, Владимир Михайлыч: языки знает и разные немецкие стишки наизусть долбит. Слушайте,
юноша! Я вас затем позвал, чтобы предложить вам перебраться ко мне в палатку. Там ведь вам вшестером с солдатами тесно и скверно. Насекомые. Все-таки у нас
лучше…
Юношам это очень понравилось; они почувствовали сердечное влечение к зрелым людям, так резко отвергающим ненавистный принцип безответности младшего перед старшим; стали с почтением прислушиваться к их мудрым речам, увидели, что они говорят
хорошие вещи о правде, чести, просвещении и т. п., — и решили, что, несмотря на свой почтенный возраст, зрелые мудрецы принадлежат к новому времени, что они составляют одно с новым поколением, а от старого бегут, как от заразы.
И
юноша спокойней, мнилось, был,
Затем что
лучше он умел таить
И побеждать страданье.
Однако, и крест не отогнал от меня тоски. В сердце такое томление, как описывается, что было на походе с молодым Ионафаном, когда он увидал сладкий мед на поле.
Лучше бы его не было, — не пришлось бы тогда бедному
юноше сказать: «Вкушая вкусих мало меду и се аз умираю».
Мы слышали суждение о книге, изданной г. Анненковым, выраженное в таком тоне: «Прочитавши ее до конца, надобно опять воротиться к первой странице и спросить, вместе с биографом Станкевича: чем же имя этого
юноши заслужило право на внимание общества и на снисходительное любопытство его?» Выражавшие такое суждение не видели в Станкевиче ничего, кроме того, что он был добрый человек, получивший
хорошее воспитание и имевший знакомство с
хорошими людьми, которым умел нравиться: что же за невидаль подобная личность?
Наконец Пселдонимов, мать его и
юноша решили на общем совете не посылать за доктором, а
лучше послать за каретой и свезти больного домой, а покамест, до кареты, испробовать над ним некоторые домашние средства, как-то: смачивать виски и голову холодной водой, прикладывать к темени льду и проч.
Платонов. Старо! Полно,
юноша! Он не взял куска хлеба у немецкого пролетария! Это важно… Потом,
лучше быть поэтом, чем ничем! B миллиард раз
лучше! Впрочем, давайте замолчим… Оставьте вы в покое кусок хлеба, о котором вы не имеете ни малейшего понятия, и поэтов, которых не понимает ваша высушенная душа, и меня, которому вы не даете покоя!
Нет, наши благородные
юноши обыкновенно получают свои возвышенные стремления довольно просто и без больших хлопот: они учатся в университете и наслушиваются прекрасных профессоров, или в гимназии еще попадают на молодого, пылкого учителя, или входят в кружок прекрасных молодых людей, одушевленных благороднейшими стремлениями, свято чтущих Грановского и восхищающихся Мочаловым, или, наконец, читают
хорошие книжки, то есть «Отечественные записки» сороковых годов.
Юноша запрятал письмо в комод, отыскал шапку и весело отправился в трактир, аппетитно разрешая вопрос: чего бы
лучше заказать себе, поросенка под хреном или московскую селянку на сковородке?
— Что же я обязан делать? — пожав плечами, спросил
юноша. Дело выходило совсем не так, как мечтал он, и в мечтах оно казалось ему
лучше, красивее как-то.
— Господи! Как хорошо! — невольно прошептал
юноша. И, весь душевно приподнятый, восторженный и умиленный, он отдался благоговейному созерцанию величия и красоты беспредельного океана. Нервы его трепетали, какая-то волна счастья приливала к его сердцу. Он чувствовал и радость и в то же время внутреннюю неудовлетворенность. Ему хотелось быть и
лучше, и добрее, и чище. Ему хотелось обнять весь мир и никогда не сделать никому зла в жизни.
Также и напоминанием Ивану Ильичу об «истинно
хорошей жизни» является не благочестивый какой-нибудь старец из народного рассказа, не доброжелательный
юноша Памфилий — ходячий труп, набальзамированный ароматами всех христианских добродетелей.
— О добрый
юноша! — воскликнул старик, — справедливость покуда лишь
хорошая идея, осуществления которой в толпе нет, точно так же, как не может ее быть у тирана. Смирись перед этим — и поди в кухню и поставь самовар.
Милица не может ответить ни слова на эти простые,
хорошие, полные участия и несущие ей такое облегчение слова. Не может сказать ни того, кто она, ни где живет. Легкая краска покрывает до сих пор бледные, без признака румянца, щеки… Она молчит, не зная, что отвечать, — робкая и смущенная, как маленькая девочка… Тогда юноша-гимназист первый приходит к ней на помощь. Энергичным движением он берет её руку в свою и говорит решительным тоном...
В этом возрасте генерал уже мог рассчитывать записать
юношу при каком-нибудь посольстве attaché и отпустить его «в чужие края» с
хорошим содержанием, «соответствующим достоинству России».
— Конечно, не вчера… Тогда еще ты был недалеко от него и твое ядовитое дыхание жгло благородного
юношу, но теперь, недавно, не нагоняли ли вы его в окрестностях замка? Смотри, продажная душа, говори прямо. Не сложили ли вы труп его уже в ближний овраг, или мой меч допросит тебя
лучше меня.
— Да, я сделаю его своим рабом, потому что смерть
лучше унижения. Пусть же он испытает последнее, чтобы узнать гнев брата своего! — произнес грозно
юноша и взмахнул копьем.
— Конечно, не вчера… Тогда еще ты был недалеко от него и твое ядовитое дыхание жгло благородного
юношу, но теперь, недавно, не нагоняли ли вы его в окрестностях замка? Смотри, продажная душа, говори прямо. Не сложили ли вы труп его уже в ближайший овраг, или мой меч допросит тебя
лучше меня.
— А если бы так! — воскликнул
юноша совершенно вне себя. —
Лучше погибать на свободе, чем продолжать жизнь в такой неволе! Для меня служба — цепи, рабство…
«Несравненная Гранпа», каковым эпитетом, наряду со «знаменитой», награждали ее газеты, узнала о самоубийстве Николая Герасимовича в тот же, как и Маслов, вечер, или,
лучше сказать, ночь. Маргарита Максимилиановна, красота которой сводила с ума и
юношей и старцев, за последнее время стояла во главе прекрасной половины «веселящегося Петербурга».
Долго неслись они по голубому небу, среди белых перистых облачков, высматривая, где бы им спуститься. Спустились они прямо на луг, окруженный лесом, непроходимым и дремучим. На лужайке, вокруг костров, сидели большие, плечистые люди. Их было несколько тысяч. Среди них стоял
юноша выше, красивее и стройнее других. У всех за спиною были стрелы, лук, топорики и копья. Они говорили своему вождю, стройному
юноше, вооруженному
лучше и богаче других...
Сидевший был брюнет: волнистые волосы густою шапкой покрывали его красиво и правильно сложенную голову и оттеняли большой белый лоб, темные глаза, цвета, неподдающегося точному определению, или,
лучше сказать, меняющие свой цвет по состоянию души их обладателя, смело и прямо глядели из-под как бы нарисованных густых бровей и их почти надменный блеск отчасти смягчался длинными ресницами; правильный орлиный нос с узкими, но по временам раздувающимися ноздрями, и алые губы с резко заканчивающимися линиями рта придавали лицу этого
юноши какое-то властное, далеко не юношеское выражение.
Но как ни тлетворно было влияние на
юношу его нового друга, оно, к счастью князя Виктора, не могло быть глубоким, а могло лишь усыпить его
хорошие инстинкты, — эти драгоценные перлы души, присущие ранней молодости, — но не вырвать их с корнем.
Колокольцов же, добрый,
хороший мальчик, хотя и наверное желал сделать мне приятное, все-таки подчинился
Юноше, и его голос решил вопрос.
Лучше б он не манул к себе воина,
юношу и старца…