Неточные совпадения
— Ведь этакий народ! — сказал он, — и хлеба по-русски назвать не умеет, а выучил: «
Офицер, дай на водку!» Уж татары по мне
лучше: те хоть непьющие…
— И всего
лучше. Ну, а там — студенты, учитель, чиновник один, музыкант один,
офицер, Заметов…
— Жаль его:
хороший был
офицер.
— 12 рублей фунт! — с ужасом в красивых глазах выкрикивала она. — 18 рублей! И вообще покупать можно только у Елисеева, а еще
лучше — в замечательном магазине
офицеров гвардии…
Катерина Николаевна сходила вниз, в своей шубе, и рядом с ней шел или,
лучше сказать, вел ее высокий стройный
офицер, в форме, без шинели, с саблей; шинель нес за ним лакей.
Отель был единственное сборное место в Маниле для путешественников, купцов, шкиперов. Беспрестанно по комнатам проходят испанцы, американцы, французские
офицеры, об одном эполете, и наши. Французы, по обыкновению, кланяются всем и каждому; англичане, по такому же обыкновению, стараются ни на кого не смотреть; наши делают и то и другое, смотря по надобности, и в этом случае они
лучше всех.
Несколько пешеходов,
офицеров с судов да мы все составляли публику, или,
лучше сказать, мы все были действующими лицами.
— Муж найдется, мама. В газетах напечатаем, что вот, мол, столько-то есть приданого, а к нему прилагается очень
хорошая невеста… За
офицера выйду!
(«
Лучше», флегматически заметил
офицер.)
— Что же делать, господин
офицер. Он предлагает мне
хорошее жалование, три тысячи рублей в год и все готовое. Быть может, я буду счастливее других. У меня старушка мать, половину жалования буду отсылать ей на пропитание, из остальных денег в пять лет могу скопить маленький капитал, достаточный для будущей моей независимости, и тогда bonsoir, [прощайте (фр.).] еду в Париж и пускаюсь в коммерческие обороты.
Унтер-офицер заметил, что если я хочу поесть, то надобно послать купить что-нибудь, что казенный паек еще не назначен и что он еще дня два не будет назначен; сверх того, как он состоит из трех или четырех копеек серебром, то
хорошие арестанты предоставляют его в экономию.
Дела о раскольниках были такого рода, что всего
лучше было их совсем не подымать вновь, я их просмотрел и оставил в покое. Напротив, дела о злоупотреблении помещичьей власти следовало сильно перетряхнуть; я сделал все, что мог, и одержал несколько побед на этом вязком поприще, освободил от преследования одну молодую девушку и отдал под опеку одного морского
офицера. Это, кажется, единственная заслуга моя по служебной части.
Это был человек замечательный по своим беспрерывным и анекдотическим неудачам, — один отставной
офицер,
хорошей дворянской фамилии, и даже в этом отношении почище Тоцкого, некто Филипп Александрович Барашков.
— Это, брат, еще темна вода во облацех, что тебе министры скажут, — подхватил Кнопов, — а вот гораздо
лучше по-нашему, по-офицерски, поступить; как к некоторым полковым командирам
офицеры являлись: «Ваше превосходительство, или берите другой полк, или выходите в отставку, а мы с вами служить не желаем; не делайте ни себя, ни нас несчастными, потому что в противном случае кто-нибудь из нас, по жребию, должен будет вам дать в публичном месте оплеуху!» — и всегда ведь выходили; ни один не оставался.
Он тогда еще был очень красивый кирасирский
офицер, в белом мундире, и я бог знает как обрадовалась этому сватанью и могу поклясться перед богом, что первое время любила моего мужа со всею горячностью души моей; и когда он вскоре после нашей свадьбы сделался болен, я, как собачонка, спала, или,
лучше сказать, сторожила у его постели.
— Ну, как же. За стрельбу наша дивизия попала в заграничные газеты. Десять процентов свыше отличного — от, извольте. Однако и жулили мы, б-батюшки мои! Из одного полка в другой брали взаймы
хороших стрелков. А то, бывало, рота стреляет сама по себе, а из блиндажа младшие
офицеры жарят из револьверов. Одна рота так отличилась, что стали считать, а в мишени на пять пуль больше, чем выпустили. Сто пять процентов попадания. Спасибо, фельдфебель успел клейстером замазать.
— Я сказал! — передразнила его жена и тоже, как и он, ударила маленькой смуглой ладонью по колену. — А ты вот
лучше скажи-ка мне, каким условиям должен удовлетворять боевой порядок части? Вы знаете, — бойко и лукаво засмеялась она глазами Ромашову, — я ведь
лучше его тактику знаю. Ну-ка, ты, Володя,
офицер генерального штаба, — каким условиям?
— Посмотрите сами в уставе. — Як я унтер-офицер, то я и устав знаю
лучше вашего. Скаж-жите! Всякий вольный определяющийся задается на макароны. А может, я сам захочу податься в юнкерское училище на обучение? Почему вы знаете? Что это такое за хоругь? хе-руг-ва! А отнюдь не хоругь. Свяченая воинская херугва, вроде как образ.
— В-вся рота идет, к-как один ч-человек — ать! ать! ать! — говорил Слива, плавно подымая и опуская протянутую ладонь, — а оно одно, точно на смех — о! о! — як тот козел. — Он суетливо и безобразно ткнул несколько раз указательным пальцем вверх. — Я ему п-прямо сказал б-без церемонии: уходите-ка, п-почтеннейший, в друг-гую роту. А
лучше бы вам и вовсе из п-полка уйти. Какой из вас к черту
офицер? Так, м-междометие какое-то…
Только, решивши себе этакую потеху добыть, я думаю: как бы мне
лучше этого
офицера раздразнить, чтобы он на меня нападать стал? и взял я сел, вынул из кармана гребень и зачал им себя будто в голове чесать; а
офицер подходит и прямо к той своей барыньке.
Подпоручик Дяденко, молодой
офицер, говоривший на о и хохлацким выговором, в оборванной шинели и с взъерошенными волосами, хотя и говорил весьма громко и беспрестанно ловил случаи о чем-нибудь желчно поспорить и имел резкие движения, всё-таки нравился Володе, который под этою грубой внешностью не мог не видеть в нем очень
хорошего и чрезвычайно доброго человека.
«Должно быть, это очень
хороший у них
офицер, которого все почитают: верно простой, очень храбрый и гостеприимный», — подумал он, скромно и робко садясь на диван.
С удивительным наслаждением Калугин почувствовал себя дома, вне опасности, и, надев ночную рубашку, лежа в постели уж рассказал Гальцину подробности дела, передавая их весьма естественно, — с той точки зрения, с которой подробности эти доказывали, что он, Калугин, весьма дельный и храбрый
офицер, на что, мне кажется, излишне бы было намекать, потому что это все знали и не имели никакого права и повода сомневаться, исключая, может быть, покойника ротмистра Праскухина, который, несмотря на то, что, бывало, считал за счастие ходить под руку с Калугиным, вчера только по секрету рассказывал одному приятелю, что Калугин очень
хороший человек, но, между нами будь сказано, ужасно не любит ходить на бастионы.
— Я, батюшка, сам понимаю и всё знаю; да что станете делать! Вот дайте мне только (на лицах
офицеров выразилась надежда)… дайте только до конца месяца дожить — и меня здесь не будет.
Лучше на Малахов курган пойду, чем здесь оставаться. Ей Богу! Пусть делают как хотят, когда такие распоряжения: на всей станции теперь ни одной повозки крепкой нет, и клочка сена уж третий день лошади не видали.
Он был
хорошим обер-офицером, всегда готовым на помощь и на защиту фараону. Но старых адатов он не касался. Он чувствовал, что в них есть и надобность и скрепляющая сила.
— Вы свободны, господа
офицеры. Доброго пути и
хорошей службы. Прощайте.
В прошлом году, помнилось ему смутно, господа
офицеры, уже близкие к выпуску и потому как-то по-товарищески подобревшие к старым фараонам, упоминали
хорошими словами о строгом и придирчивом Уставчике.
Из курсовых
офицеров третьей роты поручик Темирязев, красивый, стройный светский человек, был любимцем роты и всего училища и
лучше всех юнкеров фехтовал на рапирах. Впрочем, и с самим волшебником эскрима, великим Пуарэ, он нередко кончал бой с равными количествами очков.
Но он
лучше многих прыгает через деревянную кобылу и вертится на турнике, он отличный строевик, в танцах у него ритм и послушность всех мускулов, а
лучше его фехтуют на рапирах только два человека во всем училище: юнкер роты его величества Чхеидзе и курсовой
офицер третьей роты поручик Темирязев…
Позднее других приехал генерал Аносов, в
хорошем наемном ландо, в сопровождении двух
офицеров: штабного полковника Понамарева, преждевременно состарившегося, худого, желчного человека, изможденного непосильной канцелярской работой, и гвардейского гусарского поручика Бахтинского, который славился в Петербурге как лучший танцор и несравненный распорядитель балов.
Свободно, независимо, с
хорошим настроением, как и тогда, я вышел из вагона, ничего не подозревая, но мрачный полисмен-офицер внимательно взглянул на меня и с непреклонным видом потребовал паспорт. Это меня обозлило. Сразу почувствовалось другое настроение, совсем противоположное тому, какое было.
— Что, дружок, можешь в госпиталь так дойти али нет? Нет, уж
лучше ему лошадь запречь. Запречь сейчас лошадь! — закричал он впопыхах унтер-офицеру.
Кончилось тем, что унтер-офицеры равнодушно смотрели или,
лучше, старались не смотреть, как проносят пузыри и продают водку.
Прием, сделанный ему Воронцовым, был гораздо
лучше того, что он ожидал. Но чем
лучше был этот прием, тем меньше доверял Хаджи-Мурат Воронцову и его
офицерам. Он боялся всего: и того, что его схватят, закуют и сошлют в Сибирь или просто убьют, и потому был настороже.
— Известно,
офицер хороший, — подтвердил Авдеев.
Прежде всего он приказывал вешать без пощады и без всякого суда всех лиц дворянского происхождения, мужчин, женщин и детей, всех
офицеров, всех солдат, которых он мог поймать; ни одно место, где он прошел, не было пощажено, он грабил и разорял даже тех, кто, ради того чтоб избежать насилий, старался снискать его расположение
хорошим приемом; никто не был избавлен у него от разграбления, насилия и убийства.
Бельтов прошел в них и очутился в стране, совершенно ему неизвестной, до того чуждой, что он не мог приладиться ни к чему; он не сочувствовал ни с одной действительной стороной около него кипевшей жизни; он не имел способности быть
хорошим помещиком, отличным
офицером, усердным чиновником, — а затем в действительности оставались только места праздношатающихся, игроков и кутящей братии вообще; к чести нашего героя, должно признаться, что к последнему сословию он имел побольше симпатии, нежели к первым, да и тут ему нельзя было распахнуться: он был слишком развит, а разврат этих господ слишком грязен, слишком груб.
Параша. Что ж, хорошо; а на стражение все-таки
лучше. Ты возьми: коли бог тебе поможет, произведут тебя за твою храбрость
офицером, — отпросишься ты в отпуск… Приедем мы с тобой в этот самый город, пойдем с тобой под ручку. Пусть тогда злодеи-то наши поглядят на нас. (Обнимает его). А, Вася? Может, мы с тобой, за все наше горе, и дождемся такой радости.
Жевакин. А это, однако ж, бывает. У нас вся третья эскадра, все
офицеры и матросы, — все были с престранными фамилиями: Помойкин, Ярыжкин, Перепреев, лейтенант. А один мичман, и даже
хороший мичман, был по фамилии просто Дырка. И капитан, бывало: «Эй, ты, Дырка, поди сюда!» И, бывало, над ним всегда пошутишь. «Эх ты, дырка эдакой!» — говоришь, бывало, ему.
— Нам вверили их родители с четырехлетнего возраста, как вам известно. Следовательно, если они дурны, то в этом мы виноваты, что они дурно воспитаны. Что же мы скажем родителям? То, что мы довоспитали их детей до того, что их пришлось сдать в полки нижними чинами. Не
лучше ли предупредить родителей, чтобы они взяли их, чем ссылать их без вины в унтер-офицеры?
Удовольствие доктора Зеленского заключалось в том, что, когда назначенные из кадет к выпуску в
офицеры ожидали высочайшего приказа о производстве, он выбирал из них пять-шесть человек, которых знал, отличал за способности и любил. Он записывал их больными и помещал в лазарете, рядом с своей комнатой, давал им читать книги
хороших авторов и вел с ними долгие беседы о самых разнообразных предметах.
— А по-твоему,
лучше бы, — возразил пехотной
офицер, — чтоб они шли как попало.
— И надобно вам отдать справедливость, — продолжал
офицер, — вы исполняете вашу не слишком завидную должность во всех рублевых трактирах с таким же похвальным усердием, с каким исполняют ее другие в гостиных комнатах
хорошего общества.
Он взял за руку француза и, отойдя к окну, сказал ему вполголоса несколько слов. На лице
офицера не заметно было ни малейшей перемены; можно было подумать, что он разговаривает с знакомым человеком о
хорошей погоде или дожде. Но пылающие щеки защитника европейского образа войны, его беспокойный, хотя гордый и решительный вид — все доказывало, что дело идет о назначении места и времени для объяснения, в котором красноречивые фразы и логика ни к чему не служат.
— Тем
лучше, ваше величество.
Офицеры мои жалуются, что уже три недели ничего не делают: они горят желанием брать пушки и знамена.
— Вы еще очень молоды, господии адъютант, — перервал хладнокровно полковник, — и вряд ли можете знать
лучше меня, что прилично
офицеру.
— Не
лучше ли императору остаться в Кремле? — сказал другой
офицер.
— Да что ты, Мильсан, веришь русским? — вскричал молодой кавалерист, — ведь теперь за них мороз не станет драться; а бедные немцы так привыкли от нас бегать, что им в голову не придет порядком схватиться — и с кем же?.. с самим императором! Русские нарочно выдумали это известие, чтоб мы скорей сдались, Ils sont malins ces barbares! [Они хитры, эти варвары! (франц.)] Не правда ли, господин Папилью? — продолжал он, относясь к толстому
офицеру. — Вы часто бываете у Раппа и должны знать
лучше нашего…
— Не знаю, возвышает ли это душу, — перервал с улыбкою артиллерийской
офицер, — но на всякой случай я уверен, что это поунизит гордость всемирных победителей и, что всего
лучше, заставит русских ненавидеть французов еще более. Посмотрите, как народ примется их душить! Они, дескать, злодеи, сожгли матушку Москву! А правда ли это или нет, какое нам до этого дело! Лишь только бы их резали.
Если б Зарецкой был
хорошим физиономистом, то без труда бы заметил, что, выключая
офицера, все гости смотрели на него с каким-то невольным почтением.