Неточные совпадения
Оттуда мы вышли в слободку, окружающую док, и
по узенькой улице, наполненной лавчонками, дымящимися харчевнями, толпящимся, продающим, покупающим народом, вышли на речку,
прошли чрез съестной рынок, кое-где останавливаясь. Видели какие-то неизвестные нам фрукты или овощи, темные,
сухие, немного похожие видом на каштаны, но с рожками. Отец Аввакум указал еще на орехи, называя их «водяными грушами».
К вечеру мы дошли до маленькой зверовой фанзы, которую,
по словам Чан Лина, выстроил кореец-золотоискатель. Золота он не нашел, но соболей в тот год поймал много. Тут мы остановились. В сумерки Чан Лин и Дерсу
ходили на охоту и убили сайка [Годовалый телок-изюбр, оставивший матку.]. Ночью они
по очереди и
сушили мясо.
Перейдя через невысокий хребет, мы попали в соседнюю долину, поросшую густым лесом. Широкое и
сухое ложе горного ручья пересекало ее поперек. Тут мы разошлись. Я пошел
по галечниковой отмели налево, а Олентьев — направо. Не
прошло и 2 минут, как вдруг в его стороне грянул выстрел. Я обернулся и в это мгновение увидел, как что-то гибкое и пестрое мелькнуло в воздухе. Я бросился к Олентьеву. Он поспешно заряжал винтовку, но, как на грех, один патрон застрял в магазинной коробке, и затвор не закрывался.
…В Москву я из деревни приехал в Великий пост; снег почти
сошел, полозья режут
по камням, фонари тускло отсвечиваются в темных лужах, и пристяжная бросает прямо в лицо мороженую грязь огромными кусками. А ведь престранное дело: в Москве только что весна установится, дней пять
пройдут сухих, и вместо грязи какие-то облака пыли летят в глаза, першит, и полицмейстер, стоя озабоченно на дрожках, показывает с неудовольствием на пыль — а полицейские суетятся и посыпают каким-то толченым кирпичом от пыли!»
— Ах, какой ты! Со богатых-то вы все оберете, а нам уж голенькие остались. Только бы на ноги встать, вот главная причина. У тебя вон пароходы в башке плавают, а мы
по сухому бережку с молитвой будем
ходить. Только бы мало-мало в люди выбраться, чтобы перед другими не стыдно было. Надоело уж под начальством сидеть, а при своем деле сам большой, сам маленький. Так я говорю?
Это был высокий,
сухой и копченый человек, в тяжелом тулупе из овчины, с жесткими волосами на костлявом, заржавевшем лице. Он
ходил по улице согнувшись, странно качаясь, и молча, упорно смотрел в землю под ноги себе. Его чугунное лицо, с маленькими грустными глазами, внушало мне боязливое почтение, — думалось, что этот человек занят серьезным делом, он чего-то ищет, и мешать ему не надобно.
По комнате быстрыми шагами
ходил высокий
сухой человек лет тридцати пяти или сорока.
Из окна направо была видна через ворота часть грязной, черной улицы, с чьим-то забором
по ту сторону. Вдоль этого забора, бережно ступая ногами в
сухие места, медленно
проходили люди. «У них целый день еще впереди, — думал Ромашов, завистливо следя за ними глазами, — оттого они и не торопятся. Целый свободный день!»
Я спрятал тетрадь в стол, посмотрел в зеркало, причесал волосы кверху, что,
по моему убеждению, давало мне задумчивый вид, и
сошел в диванную, где уже стоял накрытый стол с образом и горевшими восковыми свечами. Папа в одно время со мною вошел из другой двери. Духовник, седой монах с строгим старческим лицом, благословил папа. Пала поцеловал его небольшую широкую
сухую руку; я сделал то же.
Это были поэмы Пушкина. Я прочитал их все сразу, охваченный тем жадным чувством, которое испытываешь, попадая в невиданное красивое место, — всегда стремишься обежать его сразу. Так бывает после того, когда долго
ходишь по моховым кочкам болотистого леса и неожиданно развернется пред тобою
сухая поляна, вся в цветах и солнце. Минуту смотришь на нее очарованный, а потом счастливо обежишь всю, и каждое прикосновение ноги к мягким травам плодородной земли тихо радует.
Солдаты с ружьями на плечах шли сначала
по дороге, потом,
пройдя шагов пятьсот, свернули с нее и, шурша сапогами
по сухим листьям,
прошли шагов двадцать вправо и остановились у сломанной чинары, черный ствол которой виднелся и в темноте.
По ночам уходил в поле и слушал там жалобный шелест иссохших трав, шорох голодных мышей, тревожное стрекотание кузнечиков — странный, отовсюду текущий,
сухой шум, точно слабые вздохи задыхавшейся земли;
ходил и думал двумя словами, издавна знакомыми ему...
Корявые берёзы, уже обрызганные жёлтым листом, ясно маячили в прозрачном воздухе осеннего утра, напоминая оплывшие свечи в церкви.
По узким полоскам пашен, качая головами, тихо шагали маленькие лошади; синие и красные мужики безмолвно
ходили за ними, наклонясь к земле, рыжей и
сухой, а около дороги, в затоптанных канавах, бедно блестели жёлтые и лиловые цветы. Над пыльным дёрном неподвижно поднимались жёсткие бессмертники, — Кожемякин смотрел на них и вспоминал отзвучавшие слова...
Маркушка точно ожил с открытием прииска на Смородинке. Кашель меньше мучил его
по ночам, и даже отек начинал
сходить, а на лице он почти совсем опал, оставив мешки
сухой лоснившейся кожи. Только одно продолжало мучить Маркушку: он никак не мог подняться с своей постели, потому что сейчас же начиналась ломота в пояснице и в ногах. Болезнь крепко держала его на одном месте.
Такие складные удилища, хорошо отделанные, с набалдашником и наконечником, имеют наружность толстой красивой палки; кто увидит их в первый раз, тот и не узнает, что это целая удочка; но, во-первых, оно стоит очень недешево; во-вторых, для большой рыбы оно не удобно и не благонадежно: ибо у него гнется только верхушка, то есть первое коленце, состоящее из китового уса или камышинки, а для вытаскивания крупной рыбы необходимо, чтобы гибь постепенно
проходила сквозь удилище
по крайней мере до половины его; в-третьих, его надобно держать всегда в руках или класть на что-нибудь
сухое, а если станешь класть на воду, что иногда неизбежно, то оно намокнет, разбухнет и даже со временем треснет; к тому же размокшие коленца, покуда не высохнут, не будут свободно вкладываться одно в другое; в-четвертых, все это надо делать неторопливо и аккуратно — качества, противоположные натуре русского человека: всякий раз вынимать, вытирать, вкладывать, свинчивать, развинчивать, привязывать и отвязывать лесу с наплавком, грузилом и крючком, которую опять надобно на что-нибудь намотать, положить в футляр или ящичек и куда-нибудь спрятать…
— Теперь не узнаете. Носит подвесную бороду, а Безухий и
ходит и спит, не снимая телячьей шапки с лопастями: ухо скрывает. Длинный, худющий, черная борода… вот они сейчас перед вами ушли от меня втроем. Злые. На какой хошь фарт пойдут. Я их,
по старому приятству, сюда в каморку пускаю, пришли в бедственном положении, пока что в кредит доверяю. Болдохе
сухими две красненьких дал… Как откажешь? Сейчас!
Жил он почти незаметно и, если его не звали вниз, — в комнаты не
сходил. Шевырялся в саду, срезывая
сухие сучья с деревьев, черепахой ползал
по земле, выпалывая сорные травы, сморщивался, подсыхал телом и говорил с людями тихо, точно рассказывая важные тайны. Церковь посещал неохотно, отговариваясь нездоровьем, дома молился мало и говорить о боге не любил, упрямо уклоняясь от таких разговоров.
По реке
ходили, ездили и скакали, как
по сухому месту, и почти забыли про ее существованье, и вдруг — широкая полоса этого твердого, неподвижного, снежного пространства пошевелилась, откололась и пошла…
Потом лошадей на дворе запрягали, и они, недовольно фыркая, гулко били копытами о
сухую землю. Хлопали двери, шуршали колеса коляски, и скрипели ворота ограды.
Ходил по саду Антоний и негромко взывал...
И мы точно
ходили по дорожкам, наступали на круги света и тени, и точно
сухой лист шуршал под ногою, и свежая ветка задевала меня
по лицу.
И только когда в большой гостиной наверху зажгли лампу, и Буркин и Иван Иваныч, одетые в шелковые халаты и теплые туфли, сидели в креслах, а сам Алехин, умытый, причесанный, в новом сюртуке,
ходил по гостиной, видимо с наслаждением ощущая тепло, чистоту,
сухое платье, легкую обувь, и когда красивая Пелагея, бесшумно ступая
по ковру и мягко улыбаясь, подавала на подносе чай с вареньем, только тогда Иван Иваныч приступил к рассказу, и казалось, что его слушали не одни только Буркин и Алехин, но также старые и молодые дамы и военные, спокойно и строго глядевшие из золотых рам.
В смутном предчувствии именно этой-то полосы жизни я и начинал много раз свой дневник с целью заносить в него каждую мелочь, чтоб потом ее пережить, хотя и в воспоминании, но возможно ярче и полнее… Однако дни
проходили за днями, по-прежнему тягучие и однообразные… Необыкновенное не наступало, и я, потеряв всякую охоту к ежедневной
сухой летописи полковых событий, надолго забрасывал дневник за этажерку, а потом сжигал его вместе с другим бумажным сором при переезде на новую квартиру.
Он очень любил свой цветник (это был его цветник, потому что, кроме него, почти никто не
ходил в это заброшенное местечко) и, придя в него, садился на солнышке, на старую деревянную скамейку, стоявшую на
сухой песчаной дорожке, уцелевшей около самого дома, потому что
по ней
ходили закрывать ставни, и начинал читать принесенную с собой книжку.
Так целое утро слонялся он из хаты в кузницу; долго
ходил по своему чахлому садику, где бесприютно торчали голые и как будто
сухие прутья малины, и
ходил на Стрелецкую смотреть, как дрались из-за гармонии две компании пьяных стрельцов.
Заложив обе руки назад и несколько горбя,
по привычке моряков, спину, он
ходил взад и вперед
по гостиной легкой и быстрой походкой, удивительной в этом 65-летнем старике. Во всей его
сухой и подвижной фигуре чувствовались живучесть, энергия и нетерпеливость сангвинической натуры. Он
по временам бросал быстрые взгляды на присутствующих и, казалось, не обращал особенного внимания на их подавленный вид.
Помню, как ярко и жарко пекло солнце
сухую, рассыпчатую под ногами землю, как играло оно на зеркале пруда, как бились у берегов крупные карпии, в середине зыбили гладь пруда стайки рыбок, как высоко в небе вился ястреб, стоя над утятами, которые, бурля и плескаясь, через тростник выплывали на середину; как грозовые белые кудрявые тучи сбирались на горизонте, как грязь, вытащенная неводом у берега, понемногу расходилась и как,
проходя по плотине, я снова услыхал удары валька, разносящиеся
по пруду.
Позднею ночью Храбров, усталый, вышел из вагона. Достал блестящую металлическую коробочку, жадно втянул в нос щепоть белого порошку; потом закурил и медленно стал
ходить вдоль поезда.
По небу бежали черные тучи, дул
сухой норд-ост, дышавший горячим простором среднеазиатских степей;
по неметеному песку крутились бумажки; жестянки из-под консервов со звоном стукались в темноте о рельсы.
Вечером на небольшой станции опять скопилось много эшелонов. Я
ходил по платформе. В голове стояли рассказы встречных раненых, оживали и одевались плотью кровавые ужасы, творившиеся там. Было темно,
по небу шли высокие тучи, порывами дул сильный,
сухой ветер. Огромные сосны на откосе глухо шумели под ветром, их стволы поскрипывали.
Мы переступили порог гостиной. Табачный дым и чад
ходили по комнате волнами. Я увидала прежде всего фигуру совершенно растерзанной женщины… Она плясала и что-то такое рычала. Пением нельзя назвать таких звуков. Распущенные волосы падали на
сухие плечи; платье совсем свалилось. Кругом несколько таких же фигур, два солдата, пьяный мастеровой, а в углу, направо от двери, ободранный старик с гитарой.
Тридцать лет исполнял он завет господа: любить ближнего, как брата; тридцать лет стремился
по пути к небу — и вдруг судьба схватила его с этого пути и повесила над пропастью ада; вправе ли она была сказать: «Держись, не падай!» Был один, у которого голова не вскружилась над этой бездной, но тот был не человек, тот
ходил по волнам, как
по суше.
Анна Филатьевна
ходила по комнатам, распоряжалась, стояла на панихидах с
сухими глазами, покойная, почти довольная.
В эту самую минуту среди замка вспыхнул огненный язык, который, казалось, хотел слизать ходившие над ним тучи; дробный,
сухой треск разорвал воздух, повторился в окрестности тысячными перекатами и наконец превратился в глухой, продолжительный стон, подобный тому, когда ураган гулит океан, качая его в своих объятиях; остров обхватило облако густого дыма, испещренного черными пятнами, представлявшими неясные образы людей, оружий, камней; земля задрожала; воды, закипев, отхлынули от берегов острова и, показав на миг дно свое, обрисовали около него вспененную окрайницу;
по озеру начали
ходить белые косы; мост разлетелся — и вскоре, когда этот ад закрылся, на месте, где стояли замок, кирка, дом коменданта и прочие здания, курились только груды щебня, разорванные стены и надломанные башни.
В Варшаве
ходили тревожные слухи; говорили, что маршал Котлубовский находится вблизи с 8000 конфедератов; что он готовится к нападению на Варшаву и приближается к ней
сухим путем и водою
по Висле. Тайных конфедератов в Варшаве было много; можно было ожидать беспорядков, а в случае нападения Котлубовского и чего-нибудь хуже.
Матросы с корабля «Богородица-Ветров» месяца четыре не были на
суше и теперь,
сойдя на берег, робко,
по двое шли
по городу, как чужие, отвыкшие от городов люди.
И хотя давно уже звенели птицы, и
по двору
прошла кошка, старательно выбирая
сухие места и избегая холодной и сырой тени от дома, и даже проехал на станцию извозчик — казалось, что никто еще не пробуждался к жизни, а живет во всем мире одно только солнце, и только одно оно есть живое.
Но к хорошему скоро привыкаешь. Только неделя
прошла, как я поселился у Нордена, а уже стала привычной вся роскошь моей жизни: и собственная комната, и чувство приятной и ровной сытости, и тепло, и
сухие ноги. И
по мере того как я все дальше отходил от Петербурга с его голодовками, пятачками и гривенниками, всей дешевкою студенческой борьбы за существование, новая жизнь вставала передо мною в очень странных, совсем не веселых и нисколько не шуточных формах.
Ни отец и мать, ни Соня, ни сам князь Андрей не могли предвидеть того, как подействует на Наташу расставанье с ее женихом. Красная и взволнованная, с
сухими глазами, она
ходила этот день
по дому, занимаясь самыми ничтожными делами, как будто не понимая того, что́ ожидает ее. Она не плакала и в ту минуту, как он, прощаясь, последний раз поцеловал ее руку.