Неточные совпадения
Дорога эта великолепно хороша с
французской стороны; обширный амфитеатр громадных и совершенно непохожих друг на друга очертаниями гор провожает до самого Безансона; кое-где на скалах виднеются остатки укрепленных рыцарских замков. В этой природе есть что-то могучее и суровое, твердое и угрюмое; на нее-то глядя, рос и складывался крестьянский мальчик, потомок старого сельского рода — Пьер-Жозеф Прудон. И действительно, о нем можно сказать, только в другом смысле, сказанное
поэтом о флорентийцах...
Так как
французские стихи перевел также и Пачковский, то сначала в классе говорили: «у нас два
поэта».
Вот слова, наиболее характеризующие К. Леонтьева: «Не ужасно ли и не обидно ли было бы думать, что Моисей восходил на Синай, что эллины строили себе изящные Акрополи, римляне вели пунические войны, что гениальный красавец Александр в пернатом каком-нибудь шлеме переходил Граник и бился под Арбеллами, что апостолы проповедовали, мученики страдали,
поэты пели, живописцы писали и рыцари блистали на турнирах для того только, чтобы
французский, или немецкий, или русский буржуа в безобразной комической своей одежде благодушествовал бы „индивидуально“ и „коллективно“ на развалинах всего этого прошлого величия?..
Но верьте, верьте, простодушные люди, что и в этой благонравной строфе, в этом академическом благословении миру во
французских стихах засело столько затаенной желчи, столько непримиримой, самоусладившейся в рифмах злобы, что даже сам
поэт, может быть, попал впросак и принял эту злобу за слезы умиления, с тем и помер; мир его праху!
Прилагаю переписку, которая свидетельствует о всей черноте этого дела. [В Приложении Пущин поместил полученные Пушкиным анонимные пасквили, приведшие
поэта к роковой дуэли, и несколько писем, связанных с последней (почти все — на
французском языке; их русский перевод — в «Записках» Пущина о Пушкине, изд. Гослитиздата, 1934 и 1937). Здесь не приводятся, так как не находятся в прямой связи с воспоминаниями Пущина о великом
поэте и не разъясняют историю дуэли.]
— И Виктор Гюго тоже один из чрезвычайно сильных
поэтов! — подхватил Павел. Когда он учился для Мари
французскому языку, он все читал Виктора Гюго, потому что это был любимый
поэт Мари.
Большую известность получил его сборник «Ямбы», в котором
поэт обличал поработителей
французского народа.] и поместили бы ваше произведение в «Телеграфе».
Впрочем, нет — вы не умеете писать эпиграмм: вы сочинили бы на него длинный ямб, вроде Барбье, [Барбье Огюст —
французский революционный поэт-романтик.
Он хвалил направление нынешних писателей, направление умное, практическое, в котором, благодаря бога, не стало капли приторной чувствительности двадцатых годов; радовался вечному истреблению од, ходульных драм, которые своей высокопарной ложью в каждом здравомыслящем человеке могли только развивать желчь; радовался, наконец, совершенному изгнанию стихов к ней, к луне, к звездам; похвалил внешнюю блестящую сторону
французской литературы и отозвался с уважением об английской — словом, явился в полном смысле литературным дилетантом и, как можно подозревать, весь рассказ о Сольфини изобрел, желая тем показать молодому литератору свою симпатию к художникам и любовь к искусствам, а вместе с тем намекнуть и на свое знакомство с Пушкиным, великим
поэтом и человеком хорошего круга, — Пушкиным, которому, как известно, в дружбу напрашивались после его смерти не только люди совершенно ему незнакомые, но даже печатные враги его, в силу той невинной слабости, что всякому маленькому смертному приятно стать поближе к великому человеку и хоть одним лучом его славы осветить себя.
И философия, и
французские романы, и политическая экономия, и финансы, и новые
поэты, и издания «Посредника», — и все он прочитывал одинаково быстро и все с тем же ироническим выражением глаз.
Одни исполненные томности черные глаза ее напоминали еще об этом давно прошедшем времени и дозволяли иногда молодым
поэтам в миленьких
французских стишках, по большой части выкраденных из конфектной лавки Молинари, сравнивать ее по уму с одною из муз, а по красоте — со всеми тремя грациями.
— Беатриче, Фиаметта, Лаура, Нинон, — шептал он имена, незнакомые мне, и рассказывал о каких-то влюбленных королях,
поэтах, читал
французские стихи, отсекая ритмы тонкой, голой до локтя рукою. — Любовь и голод правят миром, — слышал я горячий шепот и вспоминал, что эти слова напечатаны под заголовком революционной брошюры «Царь-Голод», это придавало им в моих мыслях особенно веское значение. — Люди ищут забвения, утешения, а не — знания.
По большей части это были прошлогодние журналы, переводные сочинения и несколько
французских романов; большим почтением, казалось, пользовались: Шекспир в переводе Кетчера [Кетчер, Николай Христофорович (1809—1886) — врач по профессии,
поэт и переводчик.
Но этот культ великого
французского реалиста не помешал ему сыграть роль и в нашем декадентстве. Он первый начал поощрять таких
поэтов, как Бальмонт, и дружил с первоначальными кружками тогдашних"модернистов".
Он не мог вынести того, что «апостолы проповедовали, мученики страдали,
поэты пели, живописцы писали и рыцари блистали на турнирах для того только, чтобы
французский или немецкий или русский буржуа в безобразной комической своей одежде благодушествовал бы „индивидуально“ и „коллективно“ на развалинах всего этого прежнего величия».
А между тем в это самое время появился в Германии кружок образованных, талантливых писателей и
поэтов, которые, чувствуя фальшь и холодность
французской драмы, стали искать новой, более свободной драматической формы.
Поэтому-то каждый
французский писатель, будь он
поэт, журналист, театральный критик, романист или даже публицист, непременно попробует себя на театре.
Ламартин —
поэт и Тьер — журналист и историк были на протяжении тридцати лет президентами
Французской республики.
И он-то, вследствие отчасти желания разрушить обаяние ложного
французского искусства, отчасти вследствие желания дать больший простор своей драматической деятельности, главное же вследствие совпадения своего миросозерцания с миросозерцанием Шекспира, провозгласил Шекспира великим
поэтом.
Театр Берга был почти позабыт: жрицы этой своеобразной Мельпомены без всякого ущерба заменены
французскими кокотками, после франко-германской войны особенно в большом количестве прибывшими в Россию, в это, по выражению
поэта, «наивное царство», где, по доходившим до них слухам, было легко обирать наше будто богатое барство.
Я знаю, что
поэты никогда не бросают на сцену кошелька, если только это не открытая сцена Омона [Омон (Соломон) Шарль (1860–?) —
французский делец, организовавший весной 1900 г. в Москве на масленицу увеселительные представления в помещении манежа.
Во-первых, историк описывает деятельность отдельных лиц, по его мнению, руководивших человечеством: один считает таковыми одних монархов, полководцев, министров; другой, — кроме монархов — и ораторов, ученых, реформаторов, философов и
поэтов. Во-вторых, цель, к которой ведется человечество, известна историку: для одного цель эта есть величие римского, испанского,
французского государств; для другого — это свобода, равенство, известного рода цивилизация маленького уголка мира, называемого Европою.