Неточные совпадения
«Свободным-то гражданином, друг мой, человека не конституции, не революции делают, а самопознание. Ты вот возьми Шопенгауэра, почитай прилежно, а после него — Секста Эмпирика о «Пирроновых положениях». По-русски, кажется, нет этой книги, я по-английски читала,
французское издание есть. Выше пессимизма и скепсиса человеческая
мысль не взлетала, и, не зная этих двух ее полетов, ни о чем не догадаешься, поверь!»
Не помню где, но, кажется, в каком-то пустейшем
французском романе я вычитал
мысль, что нет ничего труднее, как установить правильные отношения между отцом и взрослой дочерью.
Он только усвоил себе диалектический метод Гегеля, как усвоил себе и все приемы католической контроверзы; но ни Гегелева философия, ни католическое богословие не дали ему ни содержания, ни характера — для него это орудия, которыми он пытает свой предмет, и орудия эти он так приладил и обтесал по-своему, как приладил
французский язык к своей сильной и энергической
мысли.
Что за хаос! Прудон, освобождаясь от всего, кроме разума, хотел остаться не только мужем вроде Синей Бороды, но и
французским националистом — с литературным шовинизмом и безграничной родительской властью, а потому вслед за крепкой, полной сил
мыслью свободного человека слышится голос свирепого старика, диктующего свое завещание и хотящего теперь сохранить своим детям ветхую храмину, которую он подкапывал всю жизнь.
Деятели
Французской революции вдохновлялись идеями Ж.Ж. Руссо и философии XVI-XVII века, были на высоте передовой
мысли того времени (это независимо от ее оценки по существу).
Радищев очень сочувствовал
французской революции, но он протестует против отсутствия свободы
мысли и печати в разгар
французской революции.
Они находили эти силы в немецкой философской
мысли и
французской социальной
мысли.
Если бы язык
французский не был толико употребителен в Европе, не был бы всеобщим, то Франция, стеня под бичом ценсуры, не достигла бы до того величия в
мыслях, какое явили многие ее писатели.
Читаю я, как один
французский классик описывает
мысли и ощущения человека, приговоренного к смертной казни.
Любимыми авторами его были
французские доктринеры времен Луи-Филиппа: Гизо, Дюшатель, Вилльмен и проч.; из журналов он читал только"Revue des deux Mondes", удивляясь олимпийскому спокойствию
мысли и логичности выводов и не подозревая, что эта логичность представляет собой не больше как беличье колесо.
Однажды только он отчасти открыл или хотел открыть ей образ своих
мыслей. Он взял со скамьи принесенную ею книгу и развернул. То был «Чайльд-Гарольд» во
французском переводе. Александр покачал головой, вздохнул и молча положил книгу на место.
Вот замечательный образец такого отношения к войне замечательного
французского писателя (Мопассана). Глядя с своей яхты на ученье и стрельбу
французских солдат, ему приходят следующие
мысли...
Поэтому нет ничего мудреного, что лица, получившие такое воспитание, оказываются неспособными выражать свои
мысли связно и последовательно, а отделываются одними ничего не стоящими восклицаниями, вроде: «sapristi!», «ventre de biche», [
Французские ругательства (фр.).]«parlez-moi de ça» [Толкуйте мне об этом (фр.) (равнозначно нашему «вздор»).] и т. д.
Они могли бы, вероятно, очень долго оставаться друг против друга на страже, но одно счастливое обстоятельство примирило их с
мыслью, что каждый из них вполне равен другому и оба они друг другу не страшны. Поводом к такому благоприятному выводу была заносчивость Gigot насчет каких-то превосходств
французского дворянства.
Теорию эту перед Анной Юрьевной, когда-то за границей, развивал один француз и говорил при этом превосходнейшим
французским языком, жаль только, что она не все помнила из его прекрасных
мыслей.
Окруженная иностранцами, она привыкла слышать, что Россия и Лапландия почти одно и то же; что отечество наше должно рабски подражать всему чужеземному и быть сколком с других наций, а особливо с
французской, для того чтоб быть чем-нибудь; что нам не должно и нельзя
мыслить своей головою, говорить своим языком, носить изделье своих фабрик, иметь свою словесность и жить по-своему.
Один раз, когда Григорий Иваныч читал со мною серьезную книгу на
французском языке и, сидя у растворенного окна, старался объяснить мне какую-то
мысль, неясно мною понимаемую, — вдруг кулик красноножка, зазвенев своими мелодическими трелями, загнув кверху свои крылья и вытянув длинные красные ноги, плавно опустился на берег пруда, против самого окошка, — я вздрогнул, книга выпала у меня из рук, и я бросился к окну.
— Беатриче, Фиаметта, Лаура, Нинон, — шептал он имена, незнакомые мне, и рассказывал о каких-то влюбленных королях, поэтах, читал
французские стихи, отсекая ритмы тонкой, голой до локтя рукою. — Любовь и голод правят миром, — слышал я горячий шепот и вспоминал, что эти слова напечатаны под заголовком революционной брошюры «Царь-Голод», это придавало им в моих
мыслях особенно веское значение. — Люди ищут забвения, утешения, а не — знания.
— Гм, это дает мне одну особую
мысль. — Тут он кивнул головою и прошел далее. Он, впрочем, имел довольный вид. Говорим мы с ним на сквернейшем
французском языке.
В пристройке, где он дал мне место, сел я на кровать свою и застыл в страхе и тоске. Чувствую себя как бы отравленным, ослаб весь и дрожу. Не знаю, что думать; не могу понять, откуда явилась эта
мысль, что он — отец мой, — чужая мне
мысль, ненужная. Вспоминаю его слова о душе — душа из крови возникает; о человеке — случайность он на земле. Всё это явное еретичество! Вижу его искажённое лицо при вопросе моём. Развернул книгу, рассказывается в ней о каком-то
французском кавалере, о дамах… Зачем это мне?
Его генеалогические предрассудки, его эпикурейские наклонности, первоначальное образование под руководством
французских эмигрантов конца прошедшего столетия, самая натура его, полная художнической восприимчивости, но чуждая упорной деятельности
мысли, — все препятствовало ему проникнуться духом русской народности.
Исключительный образ
мыслей Шишкова, его резкие и грубые выходки против настоящей жизни общества, а главное против
французского направления — очень не нравились большинству высшей публики, и всякий, кто осмеивал этого старовера и славянофила, имел верный успех в модном свете.
Но
мысли его приняли другой оборот, когда на следующее утро, за завтраком, явились к нему двое господ, весьма похожих на мосье Лебёфа, только помоложе (все
французские пехотные офицеры на одно лицо), и, объявив свои имена (одного звали m-r Lecoq, другого m-r Pinochet — оба служили лейтенантами «au 83-me de ligne»), отрекомендовали себя Борису Андреичу в качестве секундантов «de notre ami, m-r Lebo euf», [«Нашего друга, господина Лебёфа» (фр.).] присланных им для принятия нужных мер, так как их приятель, мосье Лебёф, никаких извинений не допустит.
Нам приходит теперь на
мысль начало одного знаменитого в свое время
французского сочинения об одном важном вопросе.
[Гениальные
мысли о революции высказаны Ж. де Местром в его «Considérations sur la France» и Карлейлем в его «
Французской революции», лучшей из книг о
французской революции.]
Баловство замечалось больше в Герцене. Он любовался не по летам развитым умом Лизы, ее жаргоном, забавными
мыслями вслух. Она и тогда еще, по тринадцатому году, была гораздо занимательнее, чем Ольга. Та ничем не проявляла того, что она дочь Герцена. Хорошенькая барышня, воспитанная на иностранный манер, без всякого выдающегося"содержания". И всего менее подходила к своему жениху, слишком серьезному
французскому ученому.
Безупречно роскошные костюмы, не наш язык, это чисто
французское уменье бесконечно улыбаться — переносят ваши
мысли в «о, Париж, край родной».
Я
французские извлечения читал из его
мыслей.
Он по очереди был фихтеанцем, шеллингианцем, гегелианцем, потом перешел к фейербахианству, отрицал влияние
французской литературы и
французской социалистической
мысли.
Эту
мысль о пассивном характере деятелей революции, об их медиумичности раскрыл по поводу
Французской революции Жозеф де Местр в своей гениальной книге «Соnsidеrаtiоns sur lа Frаnсе».
Была минута, когда ему приходила в голову тревожная
мысль; он читал
французские романы, где герой женскими интригами вовлекался в водоворот политических действ и подобно ему вдруг похищался в карете, запертой на замок.
В Варшаве и Дрездене
французская дипломатия подготовляла умы к
мысли об ожидаемом в России перевороте.
Он был в волнении: необыкновенное собрание не только дворянства, но и купечества — сословий, états généraux — вызвало в нем целый ряд давно оставленных, но глубоко врезавшихся в его душе
мыслей о Contrat social [Общественный договор] и
французской революции.
История культуры объяснит нам побуждения и условия жизни и
мысли писателя или реформатора. Мы узнаем, что Лютер имел вспыльчивый характер и говорил такие-то речи: узнаем, что Руссо был недоверчив и писал такие-то книжки; но не узнаем мы, отчего после реформации резались народы и отчего, во время
французской революции, люди казнили друг друга.
Ж. де Местр, романтическое движение начала XIX века были реакцией против
французской революции и просвещения XVIII века, но это было творческим движением вперед, оплодотворившим всю
мысль последующего века.
Но очевидно
французский офицер более склонялся к
мысли, что в плен взят он, потому что сильная рука Пьера, движимая невольным страхом, всё крепче и крепче сжимала его горло.
Перейдя отчаянным движением за Пахрой на Тульскую дорогу, военачальники русской армии думали оставаться у Подольска, и не было
мысли о Тарутинской позиции; но бесчисленное количество обстоятельств и появление опять
французских войск, прежде потерявших из виду русских, и проекты сражения и, главное, обилие провианта в Калуге заставили нашу армию еще более отклониться к югу и перейти в середину путей своего продовольствия, с Тульской на Калужскую дорогу, к Тарутину.
В кружок Анны Павловны принимались из французов только закоренелые легитимисты, и здесь выражалась патриотическая
мысль о том, что не надо ездить во
французский театр, и что содержание труппы стоит столько же, сколько содержание целого корпуса.
— Костюмы
французские,
мысли французские, чувства
французские! Вы вот Метивье в зашеи выгнали, потому что он француз и негодяй, а наши барыни за ним ползком ползают. Вчера я на вечере был, так из пяти барынь три католички и, по разрешению папы, в воскресенье по канве шьют. А сами чуть не голые сидят, как вывески торговых бань, с позволенья сказать. Эх, поглядишь на нашу молодежь, князь, взял бы старую дубину Петра Великого из кунсткамеры, да по-русски бы обломать бока, вся бы дурь соскочила!
Вот почему о русском коммунизме совсем нельзя
мыслить в категориях новой истории, применять к нему категории свободы или равенства в духе
французской революции, категории гуманистического мировоззрения, категории демократии и даже гуманистического социализма.
— Ежели еще год Бонапарте останется на престоле Франции, — продолжал виконт начатый разговор, с видом человека не слушающего других, но в деле, лучше всех ему известном, следящего только за ходом своих
мыслей, — то дела пойдут слишком далеко. Интригой, насилием, изгнаниями, казнями, общество, я разумею хорошее общество,
французское, навсегда будет уничтожено, и тогда…
— Est ce que les dames françaises ne quitteraient pas Paris si les Russes y entraient? [ — Кстати, скажите пожалуста, правда ли, что все женщины уехали из Москвы? Странная
мысль, чего они боялись? — Разве
французские дамы не уехали бы из Парижа, если бы русские вошли в него?] — сказал Пьер.
Мысль о поражении и бегстве не могла прийти в голову Ростову. Хотя он и видел
французские орудия и войска именно на Праценской горе, на той самой, где ему велено было отыскивать главнокомандующего, он не мог и не хотел верить этому.
Чтό за дурацкая
мысль поехать зарыться в степи, когда
французская армия в Москве!