Неточные совпадения
Настоящий Гегель был тот скромный профессор в Иене, друг Гельдерлина, который спас под полой свою «Феноменологию», когда Наполеон входил в город; тогда его философия не вела ни к индийскому квиетизму, ни к оправданию существующих гражданских
форм, ни к прусскому
христианству; тогда он не читал своих лекций о философии религии, а писал гениальные вещи, вроде статьи «О палаче и о смертной казни», напечатанной в Розенкранцевой биографии.
Существует вечная истина
христианства, и она не зависит от времени, но
христианство в своей исторической, то есть относительной,
форме приходило к концу.
Наиболее противоположными
христианству я считаю
формы оккультизма, заменяющие религию и придающие себе религиозное значение.
Но в отношении к социальной проекции
христианства католическая и протестантская мысль полевела и приблизилась к тем или иным
формам христианского социализма, во всяком случае, пришла к социальному
христианству.
Если брать православие не в его официальной, казенной, извращенной
форме, то в нем больше свободы, больше чувства братства людей, больше доброты, больше истинного смирения, меньше властолюбия, чем в
христианстве западном.
Монашеское
христианство, аскетическое по
форме, по содержанию было слишком от мира сего и потому не могло создать мира иного.
Человеческая стихия в одной точке соединялась с Христом и тем спасалась в индивидуальной
форме, но исторически, вселенски она утверждала себя по-своему, приняла своеобразный компромисс
христианства с языческой антропологией.
Для
христианства не может быть безразлично содержание религиозной совести, и дорожит оно не пустой
формой свободы, которую можно наполнить любым содержанием.
«Христианское государство», делающее вид, что мир принял
христианство и что христианская власть господствует над миром, во всех своих
формах было исторической сделкой
христианства с язычеством.
Везде повторяется одно и то же. Не только правительство, но и большинство либеральных, свободно мыслящих людей, как бы сговорившись, старательно отворачиваются от всего того, что говорилось, писалось, делалось и делается людьми для обличения несовместимости насилия в самой ужасной, грубой и яркой его
форме — в
форме солдатства, т. е. готовности убийства кого бы то ни было, — с учением не только
христианства, но хотя бы гуманности, которое общество будто бы исповедует.
Но если так, и справедливо то, что
христианство несовместимо с государством, то, естественно, является вопрос: что нужнее для блага человечества, что больше обеспечивает благо людей: государственная
форма жизни или разрушение и замена ее
христианством?
Есть замечательное малоизвестное огромное сочинение («Unparteiische Kirchen und Ketzer-Historie», 1729 г.) Готфрида Арнольда, трактующего прямо об этом предмете и показывающего всю незаконность, произвольность, бессмысленность и жестокость употребления слова «ересь» в смысле отвержения. Книга эта есть попытка описания истории
христианства в
форме истории ересей.
Как ни странно это кажется для нас, людей воспитанных в ложном учении о церкви как о христианском учреждении и в презрении к ереси, — но только в том, что называлось ересью и было истинное движение, т. е. истинное
христианство, и только тогда переставало быть им, когда оно в этих ересях останавливалось в своем движении и так же закреплялось в неподвижные
формы церкви.
Положительная же ориентация
христианства в вопросах общественности исчерпывается началами этики, между тем одна только этика отнюдь не выражает собой религиозного понимания вопроса (как геометрия, имеющая дело только с
формою, не удовлетворяет потребности в целостном познании тела).
Положение ищущего Христа помимо Церкви в христианскую эпоху даже менее благоприятно, нежели в дохристианскую, подобно тому как достойный брак в
христианстве есть более трудная задача, нежели вне его [Половая распущенность и утонченные
формы блуда в христианских странах распространены, вероятно, даже более, чем в нехристианских.
Легкая
форма его бесед, с тонкою критикою истории культуры, зароняла во мне мысль, что жизнь современного общества, которая делалась доступною моему ведению, идет не по тому течению, которое может вывесть человечество к идеалу. Идеал этот представляло мне
христианство, которое все будто бы уважают, но к которому, однако, никто сильно и искренно не стремится. Что это за ложь? как повернуть, чтобы это пошло иначе?
Это совсем не должно означать принятия всех традиционных
форм аскезы исторического
христианства, в котором было много совсем не христианского и даже враждебного личности.
Высушенная законническая добродетельность, лишенная благодатной и благостной энергии, дающей жизнь в изобилии, часто встречается в христианской аскетике, которая может оказаться
формой этики закона внутри
христианства.
Вместе с тем в молодежи пробудилась жажда социальной правды, которая была в ней порождением
христианства, получившего новую
форму.
Но аллегория по самому роду своему, как искусство низшего рода, не могла заменить прежних религиозных драм; новая же
форма драматического искусства, соответствующая пониманию
христианства как учения о жизни, еще не была найдена.
Явление это было самое естественное, но увлечение это должно было пройти, и искусство должно было найти, как оно и начинает находить теперь, свою новую
форму, соответствующую совершившемуся изменению понимания
христианства.
Но при появлении протестантства в самом широком смысле, то есть появлении нового понимания
христианства как учения жизни, драматическое искусство не нашло
формы, соответствующей новому пониманию
христианства, и люди Возрождения увлеклись подражанием классическому искусству.
Эта двойственность и поляризованность проникает и всю историю
христианства и принимает самые извращенные
формы.
Это заложено в
христианстве, но не было достаточно раскрыто в традиционных
формах духовности.
Христианство, превращенное в мертвую схоластику, в исповедание бездушных, отвлеченных
форм, подвергшееся клерикальному вырождению, не может быть возрождающей силой.
Когда же
христианство предлагается как долг и идеал народу, он по естественному чувству самосохранения ищет средств обезопасить себя от «всепоядающего огня» религии, от истребляющих молний неба — и находит это средство в самостоятельной, объективной ценности церковного символа, религиозной
формы, доброго дела — в православии, правоверии и обрядоверии».
Так что хотя освобождение от ложных религиозных
форм, всё убыстряясь и убыстряясь, совершается, люди нашего времени, откинув веру в догматы, таинства, чудеса, святость библии и другие установления церкви, не могут все-таки освободиться от тех ложных государственных учений, которые основались на извращенном
христианстве и скрывают истинное.
Люди христианского мира, приняв под видом христианского учения составленное церковью извращение его, заменившее язычество и сначала отчасти удовлетворявшее людей своими новыми
формами, перестали со временем верить и в это извращенное церковью
христианство и дошли наконец до того, что остались без всякого религиозного понимания жизни и вытекающего из него руководства поведения.
Но там религиозное воспитание человеческой души было таково, что и после утраты веры и отпадения от
христианства остался крепкий осадок в
форме норм цивилизации и культуры, которые были секуляризованными религиозными добродетелями.
Исповедание
христианства в его истинном значении, включающем непротивление злу насилием, освобождает людей от всякой внешней власти. Но оно не только освобождает их от внешней власти, оно вместе с тем дает им возможность достижения того улучшения жизни, которого они тщетно ищут через изменение внешних
форм жизни.
Так что для восприятия христианского учения в его истинном значении людям христианского мира, более или менее понявшим истину
христианства, нужно освободиться не только от веры в ложные
формы извращенного христианского учения, но еще и от веры в необходимость, неизбежность того государственного устройства, которое установилось на этой ложной церковной вере.