Неточные совпадения
Вечером стрелки разложили большие
костры.
У них было веселое настроение, точно они возвратились домой.
Люди так привыкли к походной жизни, что совершенно не замечали ее тягот.
Ночью я плохо спал. Почему-то все время меня беспокоила одна и та же мысль: правильно ли мы идем? А вдруг мы пошли не по тому ключику и заблудились! Я долго ворочался с боку на бок, наконец поднялся и подошел к огню.
У костра сидя спал Дерсу. Около него лежали две собаки. Одна из них что-то видела во сне и тихонько лаяла. Дерсу тоже о чем-то бредил. Услышав мои шаги, он спросонья громко спросил: «Какой
люди ходи?» — и тотчас снова погрузился в сон.
Вечером стрелки и казаки сидели
у костра и пели песни. Откуда-то взялась
у них гармоника. Глядя на их беззаботные лица, никто бы не поверил, что только 2 часа тому назад они бились в болоте, измученные и усталые. Видно было, что они совершенно не думали о завтрашнем дне и жили только настоящим. А в стороне,
у другого
костра, другая группа
людей рассматривала карты и обсуждала дальнейшие маршруты.
Свет от
костров отражался по реке яркой полосой. Полоса эта как будто двигалась, прерывалась и появлялась вновь
у противоположного берега. С бивака доносились удары топора, говор
людей и смех. Расставленные на земле комарники, освещенные изнутри огнем, казались громадными фонарями. Казаки слышали мои выстрелы и ждали добычи. Принесенная кабанина тотчас же была обращена в ужин, после которого мы напились чаю и улеглись спать. Остался только один караульный для охраны коней, пущенных на волю.
Однажды, на рождестве, Кароль с другим рабочим, возвращаясь из церкви лесной тропинкой, наткнулся в чаще на огонек.
У костра сидело двое вооруженных
людей. Они спросили
у испуганных рабочих — чьи они? — угостили водкой и сообщили, что панам скоро конец.
Около застав и по улицам горели
костры, и к такому
костру у Пресненской заставы подошел
человек без шапки, весь обмороженный.
Проехав шагов сто, Хаджи-Мурат увидал сквозь стволы деревьев
костер, тени
людей, сидевших
у огня, и до половины освещенную огнем стреноженную лошадь в седле.
Теперь Егорушка все принимал за чистую монету и верил каждому слову, впоследствии же ему казалось странным, что
человек, изъездивший на своем веку всю Россию, видевший и знавший многое,
человек,
у которого сгорели жена и дети, обесценивал свою богатую жизнь до того, что всякий раз, сидя
у костра, или молчал, или же говорил о том, чего не было.
Крест
у дороги, темные тюки, простор и судьба
людей, собравшихся
у костра, — все это само по себе было так чудесно и страшно, что фантастичность небылицы или сказки бледнела и сливалась с жизнью.
Несколько фигур возилось
у корзины с пивом и провизией; высокий
человек с полуседою бородой подбрасывал в
костер сучья, окутанный тяжелым, беловатым дымом.
—
Люди умных
людей в сумасшедшие дома сажали и на
кострах жгли, а после через сто лет памятники им ставили.
У людей что сегодня ложь, то завтра может быть истиной.
Начинало светать, река туманилась, наш
костер потух. В сумерках по берегу виднелись странные группы каких-то
людей. Одни стояли вокруг нас, другие
у самой воды кричали перевозчика. Невдалеке стояла телега, запряженная круглою сытою лошадью, спокойно ждавшею перевоза.
Жарко стало
у костра, и Саша полулег в сторонке. Опять затренькала балалайка, и поплыл тихий говор и смех. Дали поесть Фоме: с трудом сходясь и подчиняясь надобности, мяли и крошили хлеб в воду узловатые пальцы, и ложка ходила неровно, но лицо стало как
у всех — ест себе
человек и слушает разговор. Кто поближе, загляделись на босые и огромные, изрубцованные ступни, и Фома Неверный сказал...
Сознание погасло, как потухающий разбросанный
костер, холодело, как труп только что скончавшегося
человека,
у которого тепло еще в сердце, а ноги и руки уже окоченели.
Впереди,
у самой дороги, горел
костер; пламени уже не было, светились одни красные уголья. Слышно было, как жевали лошади. В потемках обозначились две подводы — одна с бочкой, другая пониже, с мешками, и два
человека: один вел лошадь, чтобы запрягать, другой стоял около
костра неподвижно, заложив назад руки. Заворчала около подводы собака. Тот, который вел лошадь, остановился и сказал...
«Вот из темноты вырезался конь, а на нем
человек сидит и играет, подъезжая к нам. Остановился
у костра, перестал играть, улыбаясь, смотрит на нас.
Двести лет прошло от начала скитов; спросить про Ярилу
у окольных
людей, спросить про царь-огонь, спросить про купальские
костры — никто и не слыхивал.
Уж стал месяц бледнеть, роса пала, близко к свету, а Жилин до края леса не дошел. «Ну, — думает, — еще тридцать шагов пройду, сверну в лес и сяду». Прошел тридцать шагов, видит — лес кончается. Вышел на край — совсем светло, как на ладонке перед ним степь и крепость, и налево, близехонько под горой, огни горят, тухнут, дым стелется и
люди у костров.
Тот, кто обожает высшего,
у того гордость исчезает из сердца так же, как свет
костра при свете солнца. Тот, чье сердце чисто и в ком нет гордости, кто кроток, постоянен и прост, кто смотрит на всякое существо, как на своего друга, и любит каждую душу, как свою, кто одинаково обращается с каждым с нежностью и любовью, кто желает творить добро и оставил тщеславие, — в сердце того
человека живет владыка жизни.
Когда я открыла глаза, грозы уже не было. Я лежала
у костра на разостланной бурке… Вокруг меня, фантастически освещенные ярким пламенем, сидели и стояли вооруженные кинжалами и винтовками горцы. Их было много,
человек 20. Их лица были сумрачны и суровы. Речь отрывиста и груба.
— Пусть я сумасшедший, но я говорю правду.
У меня отец и брат гниют там, как падаль. Разведите
костры, накопайте ям и уничтожьте, похороните оружие. Разрушьте казармы и снимите с
людей эту блестящую одежду безумия, сорвите ее. Нет сил выносить…
Люди умирают…
Дадут поле — тотчас на привал. А
у каждого
человека фляжка с водкой через плечо, потому к привалу-то все маленько и наготове. Разложат на поле
костры, пойдет стряпня рукава стряхня, а средь поля шатер раскинут, возле шатра бочонок с водкой, ведер в десять.
Нас приютили
у своего
костра офицеры нежинского полка, остановившиеся с своим батальоном на короткую ночевку. Они радушно угостили нас коньяком, сардинками, чаем. Была горячая благодарность к ним и радостное умиление, что есть на свете такие хорошие
люди.
Мы стали укладываться
у костра. Трещала и перекатывалась пальба, в воздухе осами жужжали пули, — это не волновало души. Занимались к северу пожаром все новые станции, — это были простые факелы, равнодушно и деловито горевшие на горизонте… Мелькнула мысль о далеких, милых
людях. Мелькнула, вспыхнула и равнодушно погасла.
— Надо доложить атаману, — сказал казак, заметивший живого
человека на этом стане смерти, и пошел к
костру,
у которого сидел Ермак Тимофеевич с его более старыми по времени нахождения в шайке товарищами. Старшинство
у них чтилось свято.
На прогалине леса
у костра сидели
человек десять солдат в разных позах, иные дремали, иные слушали монотонный, как шум воды, рассказ старого товарища, бывалого уже в боях и видавшего виды. Другие, тихо разговаривая, курили свои трубки.
Долго неслись они по голубому небу, среди белых перистых облачков, высматривая, где бы им спуститься. Спустились они прямо на луг, окруженный лесом, непроходимым и дремучим. На лужайке, вокруг
костров, сидели большие, плечистые
люди. Их было несколько тысяч. Среди них стоял юноша выше, красивее и стройнее других.
У всех за спиною были стрелы, лук, топорики и копья. Они говорили своему вождю, стройному юноше, вооруженному лучше и богаче других...
Утром народ ликовал по улицам, греясь
у костров. Особенно радовалась рота преображенцев. Она была названа «лейб-компанией», что напоминало «надворную пехоту Софьи». Каждый рядовой стал дворянином и получил деревню с крестьянами.
Люди, страдавшие при двух Аннах, были осыпаны милостями во главе их были уцелевшие из Догоруких и Бирон.
Пьер вернулся, но не к
костру, к товарищам, а к отпряженной повозке,
у которой никого не было. Он, поджав ноги и опустив голову, сел на холодную землю
у колеса повозки и долго неподвижно сидел, думая. Прошло более часа. Никто не тревожил Пьера. Вдруг он захохотал своим толстым, добродушным смехом так громко, что с разных сторон с удивлением оглянулись
люди на этот странный, очевидно-одинокий смех.
Выстроенные в ряд, стояли в шинелях солдаты, и фельдфебель и ротный рассчитывали
людей, тыкая пальцем в грудь крайнему по отделению солдату и приказывая ему поднимать руку; рассыпанные по всему пространству, солдаты тащили дрова и хворост и строили балаганчики, весело смеясь и переговариваясь;
у костров сидели одетые и голые, суша рубахи, подвертки или починивая сапоги и шинели, толпились около котлов и кашеваров.
Петя должен бы был знать, что он в лесу, в партии Денисова, в версте от дороги, что он сидит на фуре, отбитой
у французов, около которой привязаны лошади, что под ним сидит казак Лихачев и натачивает ему саблю, что большое, черное пятно направо — караулка, и красное, яркое пятно внизу налево — догоравший
костер, что
человек, приходивший за чашкой, — гусар, который хотел пить; но он ничего не знал и не хотел знать этого.