Неточные совпадения
Избалованный ласковым вниманием дома, Клим тяжко ощущал пренебрежительное недоброжелательство
учителей. Некоторые были физически неприятны ему: математик страдал хроническим насморком, оглушительно и грозно чихал, брызгая на учеников, затем со свистом выдувал воздух носом, прищуривая левый глаз; историк
входил в класс осторожно, как полуслепой, и подкрадывался к партам всегда с таким лицом, как будто хотел дать пощечину всем ученикам двух первых парт, подходил и тянул тоненьким голосом...
— И — потому? — спросила она,
входя на крыльцо флигеля. — Да, Степан мой
учитель. Вас грызут сомнения какие-то?
Он пошел поскорее, вспомнив, что у него была цель прогулки, и поглядел вокруг, кого бы спросить, где живет
учитель Леонтий Козлов. И никого на улице: ни признака жизни. Наконец он решился
войти в один из деревянных домиков.
— Ну хорошо, спасибо, я найду сам! — поблагодарил Райский и
вошел в школу, полагая, что
учитель, верно, знает, где живет Леонтий.
Итак, Лопухов
вошел в комнату, увидел общество, сидевшее за чайным столом, в том числе и Верочку; ну, конечно, и общество увидело, в том числе и Верочка увидела, что в комнату
вошел учитель.
Вошел, помнится,
учитель истории Андрусский.
Это
входило у меня в привычку. Когда же после Тургенева и других русских писателей я прочел Диккенса и «Историю одного города» Щедрина, — мне показалось, что юмористическая манера должна как раз охватить и внешние явления окружающей жизни, и их внутренний характер. Чиновников,
учителей, Степана Яковлевича, Дидонуса я стал переживать то в диккенсовских, то в щедринских персонажах.
В это время дверь широко и быстро открылась. В класс решительной, почти военной походкой
вошел большой полный человек. «Директор Герасименко», — робко шепнул мне сосед, Едва поклонившись
учителю, директор развернул ведомость и сказал отрывистым, точно лающим голосом...
Справедливость заставляет сказать, что едва ли не ранее прочих и не сильнее прочих в это новое выделение
вошли молодые
учители, уездные и домашние; за ними несколько позже и несколько слабее — чиновники, затем, еще моментом позже, зато с неудержимым стремлением сюда ринулись семинаристы.
— Да, непременно сдачи, — твердо подчеркнул
учитель. — И прошу вас, чтобы больше никто не
входил.
Я решительно замялся, не сказал ни слова больше и чувствовал, что ежели этот злодей-учитель хоть год целый будет молчать и вопросительно смотреть на меня, я все-таки не в состоянии буду произнести более ни одного звука.
Учитель минуты три смотрел на меня, потом вдруг проявил в своем лице выражение глубокой печали и чувствительным голосом сказал Володе, который в это время
вошел в комнату...
Это
вошел их самый строгий
учитель математики, Николай Силыч Дрозденко, большой любитель и знаток театрального дела.
Учителем музыки он не сделался, но начал занимать и
вошел в огромные для него долги.
По «черному» крыльцу
входит Александров в полутемную прихожую, где всегда раздевались приезжавшие
учителя. Встречает его древний, седой в прозелень, весь какой-то обомшелый будничный швейцар по кличке Сова.
Туберозов только покачал головой и, повернувшись лицом к дверям,
вошел в притвор, где стояла на коленях и молилась Серболова, а в углу, на погребальных носилках, сидел, сбивая щелчками пыль с своих панталон,
учитель Препотенский, лицо которого сияло на этот раз радостным восторгом: он глядел в глаза протопопу и дьякону и улыбался.
За ранней обедней
вошел ко мне в алтарь просвирнин сын,
учитель Варнавка Препотенский, и просил отслужить панихиду, причем подал мне и записку, коей я особого значения не придал и потому в оную не заглянул, а только мысленно подивился его богомольности; удивление мое возросло, когда я, выйдя на панихиду, увидел здесь и нашу модницу Бизюкину и всех наших ссыльных поляков.
Первым
вошел к нему его тесть и
учитель, высокий седой благообразный старец с белой, как снег, бородой и красно-румяным лицом, Джемал-Эдин, и, помолившись богу, стал расспрашивать Шамиля о событиях похода и рассказывать о том, что произошло в горах во время его отсутствия.
Самая постановка вопроса показывала, что обсуждавшие его не понимали учения Христа, отвергающего все внешние обряды: омовения, очищения, посты, субботы. Прямо сказано: «сквернит не то, что в уста
входит, а то, что исходит из сердца», и потому вопрос о крещении необрезанных мог возникнуть только среди людей, любивших
учителя, смутно чуявших величие его учения, но еще очень неясно понимавших самое учение. Так оно и было.
Вошел с радостным громким смехом Павел Васильевич Володин, молодой человек, весь, и лицом и ухватками, удивительно похожий на барашка: волосы, как у барашка, курчавые, глаза выпуклые и тупые, — все, как у веселого барашка, — глупый молодой человек. Он был столяр, обучался раньше в ремесленной школе, а теперь служил
учителем ремесла в городском училище.
Локоткову удавалось
входить в доверие к
учителю французского языка и коварно выводить его на посмешище, уверяя его во время перевода, что сказать: «у рыб нет зуб» невозможно, а надо говорить: или «у рыбей нет зубей», или «у рыбов нет зубов» и т. п.
Но зато ни один триумфатор не испытывал того, что ощущал я, когда ехал городом, сидя на санях вдвоем с громадным зверем и Китаевым на козлах. Около гимназии меня окружили товарищи, расспросам конца не было, и потом как я гордился, когда на меня указывали и говорили: «Медведя убил!» А
учитель истории Н.Я. Соболев на другой день,
войдя в класс, сказал, обращаясь ко мне...
В следующий день, в одиннадцать часов,
вошли ко мне в комнату: директор, главный надзиратель, Бенис с двумя неизвестными мне докторами, трое
учителей, присутствовавших в совете, и Упадышевский.
Ротмистр
вошел в ночлежку и стал в ногах
учителя.
В это время в гостиную
вошел гость. Это был незнакомый мне господин, лет сорока, высокий, плотный, плешивый, с большою русою бородой и с маленькими глазами. По помятому мешковатому платью и по манерам я принял его за дьячка или
учителя, но жена отрекомендовала мне его доктором Соболем.
— Нет, погодите, Сергей Фирсыч. Он
входит и спрашивает: «Не вы ли местный
учитель Клавдий Иваныч Астреин?» Я говорю: «Это я-с». И вот — он мне объявляет какую-то счастливую, неожиданную весть, которая меня всего потрясает. Я не могу себе даже вообразить, что он именно скажет, но что-то глубоко приятное и радостное для меня.
Когда мы
вошли в залу, директор, инспектор и весь сонм
учителей был уже в сборе.
Учитель чистописания и рисования поспешил исполнить его приказание.
Вошли сторожа с скамейкой и с лозами.
Он долго копался около тележки, завязывая вожжи за облучок, прежде чем
войти в школу, а проходя мимо одного окна, увидел, что
учитель ставит на полку какую-то толстую книжицу и улыбается, — едко так улыбается.
Между тем слух о необыкновенных его способностях разнесся вскоре по целому Петербургу. Сам директор училищ приезжал несколько раз в пансион и любовался Алешею.
Учитель носил его на руках, ибо чрез него пансион
вошел в славу. Со всех концов города съезжались родители и приставали к нему, чтоб он детей их принял к себе, в надежде, что и они такие же будут ученые, как Алеша.
Все пришло в движение:
учитель стремглав бросился из дверей, чтоб встретить его внизу, у крыльца; гости встали с мест своих, и даже Алеша на минуту забыл о своей курочке и подошел к окну, чтоб посмотреть, как рыцарь будет слезать с ретивого коня. Но ему не удалось увидеть его, ибо он успел уже
войти в дом. У крыльца же вместо ретивого коня стояли обыкновенные извозчичьи сани. Алеша очень этому удивился! «Если бы я был рыцарь, — подумал он, — то никогда бы не ездил на извозчике, а всегда верхом!»
Между тем настала пора обедать; дверь отворилась, и
вошел учитель.
Немного погодя
учитель, провожавший директора со свечою,
вошел к нему в комнату, посмотрел, все ли в порядке, и вышел вон, замкнув дверь ключом.
Нет, наши благородные юноши обыкновенно получают свои возвышенные стремления довольно просто и без больших хлопот: они учатся в университете и наслушиваются прекрасных профессоров, или в гимназии еще попадают на молодого, пылкого
учителя, или
входят в кружок прекрасных молодых людей, одушевленных благороднейшими стремлениями, свято чтущих Грановского и восхищающихся Мочаловым, или, наконец, читают хорошие книжки, то есть «Отечественные записки» сороковых годов.
—
Войдите, — пригласил
учитель с недовольной миной.
Вошел Полояров вместе с Анцыфровым, и оба, не снимая ни пальто, ни галош, подошли к Андрею Павловичу.
Учитель понял, что ему хочется остаться одному-одинешеньку со своей думой, со своим великим горем, и потому, не
входя во двор, простился у калитки.
Благодаря Люде, я успешно, хотя и не без труда, выдержала вступительные экзамены, и
вошла в курс институтской жизни. Я умела теперь приседать и кланяться классным дамам, как это требовалось институтским этикетом. Однако по-прежнему не уподоблялась остальным и не называла начальницу «maman» и, разумеется, не «обожала» ни
учителей, ни воспитанниц.
Начинай назад тому семь лет, ты, молодой студент,
вошел «в хижину бедную, Богом хранимую», в качестве
учителя двенадцатилетнего мальчика и, встретив в той хижине, «за Невой широкою, деву светлоокую», ты занялся развитием сестры более чем уроками брата.
До экзамена оставалось полчаса. Волновавшиеся донельзя девочки (
учитель географии Алексей Иванович не отличался снисходительностью) побежали к сторожу Сидору просить его открыть церковные двери, желая помолиться перед экзаменом. Он охотно исполнил наше желание, и я вместе с подругами
вошла под знакомые своды.
Пронзительный звонок не дал ей докончить. Девочки бросились занимать места. Большая перемена кончилась. В класс
входил француз-учитель.
Не успели девочки разместиться по своим местам, как в классную
вошел, подпрыгивая на ходу, господин небольшого роста, с шарообразной толстой фигурой,
учитель истории, географии и зоологии, фамилия которого была Васютин. Сегодня был сначала урок географии, остальные предметы следовали за ним.
Тася каждую минуту готова была расплакаться злыми бессильными слезами. К её счастью в класс
вошел новый
учитель, русского языка и арифметики, Баранов, и девочки чинно разместились за своими столиками. Одна только Дуся не успела занять своего места.
Торжественно
входили директор, инспектор,
учителя, делегат от округа, читалась молитва перед учением.
По-прежнему я был
учителем и кумиром моей «девичьей команды». Она состояла из родных моих сестер, «белых Смидовичей» — Юли, Мани, Лизы, и «черных» — Ольги и Инны. Брат этих последних, Витя Малый, убоялся бездны классической премудрости, вышел из шестого класса гимназии и учился в Казанском юнкерском училище. Дома бывал редко, и я его, при приездах своих на каникулы, не встречал. Подросли и тоже
вошли в мою команду гимназист-подросток Петр и тринадцати-четырнадцатилетняя гимназисточка Маруся — «черные».
Вдруг вижу: через две скамейки спереди, по партам, вытаращив глаза, ползет на четвереньках Шенрок. Протянул длинную руку, схватил меня за волосы, больно дернул в одну сторону, в другую и воротился к себе.
Вошел учитель.
Бывая на праздниках в Туле, я иногда, по старой привычке, заходил к Конопацким. Все три сестры-красавицы были теперь взрослые девушки, вокруг них увивалась холостая молодежь, — почему-то очень много было
учителей гимназии. Однажды сидели мы в зале. Вдруг быстро
вошел худенький молодой человек с незначительным лицом, наскоро поздоровался…
— Ума не приложу, что мне с вами делать! — сказал он. —
Учителем быть вы не можете, до пенсии вы еще не дотянули… отпустить же вас на произвол судьбы, на все четыре стороны, не совсем ловко. Вы для нас свой человек, прослужили четырнадцать лет, значит, наше дело помочь вам… Но как помочь? Что я для вас могу сделать?
Войдите вы в мое положение: что я могу для вас сделать?
Дверь открылась,
вошел местный
учитель, — невысокий человек с маленьким носиком. Удивленно остановился, попятился. Старуха увидела его и завопила...