Неточные совпадения
Бывшие
ученики его, умники и остряки, в которых ему мерещилась беспрестанно непокорность и заносчивое поведение,
узнавши об жалком его положении, собрали тут же для него деньги, продав даже многое нужное; один только Павлуша Чичиков отговорился неимением и дал какой-то пятак серебра, который тут же товарищи ему бросили, сказавши: «Эх ты, жила!» Закрыл лицо руками бедный учитель, когда услышал о таком поступке бывших
учеников своих; слезы градом полились из погасавших очей, как у бессильного дитяти.
Я поставлю полные баллы во всех науках тому, кто ни аза не
знает, да ведет себя похвально; а в ком я вижу дурной дух да насмешливость, я тому нуль, хотя он Солона заткни за пояс!» Так говорил учитель, не любивший насмерть Крылова за то, что он сказал: «По мне, уж лучше пей, да дело разумей», — и всегда рассказывавший с наслаждением в лице и в глазах, как в том училище, где он преподавал прежде, такая была тишина, что слышно было, как муха летит; что ни один из
учеников в течение круглого года не кашлянул и не высморкался в классе и что до самого звонка нельзя было
узнать, был ли кто там или нет.
— Не
знал, так — не говорил бы. И — не перебивай. Ежели все вы тут станете меня учить, это будет дело пустяковое. Смешное. Вас — много, а
ученик — один. Нет, уж вы, лучше, учитесь, а учить буду — я.
— Я не
знаю, может быть, это верно, что Русь просыпается, но о твоих
учениках ты, Петр, говоришь смешно. Так дядя Хрисанф рассказывал о рыбной ловле: крупная рыба у него всегда срывалась с крючка, а домой он приносил костистую мелочь, которую нельзя есть.
«А этот, с веснушками, в синей блузе, это… московский — как его звали?
Ученик медника? Да, это — он. Конечно. Неужели я должен снова встретить всех, кого
знал когда-то? И — что значат вот эти встречи? Значат ли они, что эти люди так же редки, точно крупные звезды, или — многочисленны, как мелкие?»
— Вероятно — ревнует. У него
учеников нет. Он думал, что ты будешь филологом, философом. Юристов он не выносит, считает их невеждами. Он говорит: «Для того, чтоб защищать что-то, надобно
знать все».
Клим был очень неприятно удивлен,
узнав, что в комнате, где жила Лидия, по воскресеньям собирается кружок
учеников Маракуева.
— Врал, хвастал, не понимал ничего, Борис, — сказал он, — и не случись этого… я никогда бы и не понял. Я думал, что я люблю древних людей, древнюю жизнь, а я просто любил… живую женщину; и любил и книги, и гимназию, и древних, и новых людей, и своих
учеников… и тебя самого… и этот — город, вот с этим переулком, забором и с этими рябинами — потому только — что ее любил! А теперь это все опротивело, я бы готов хоть к полюсу уехать… Да, я это недавно
узнал: вот как тут корчился на полу и читал ее письмо.
— Он, папа, все
знает, лучше всех у нас
знает! — подхватил и Илюшечка, — он ведь только прикидывается, что он такой, а он первый у нас
ученик по всем предметам…
— Безостановочно продолжает муж после вопроса «слушаешь ли», — да, очень приятные для меня перемены, — и он довольно подробно рассказывает; да ведь она три четверти этого
знает, нет, и все
знает, но все равно: пусть он рассказывает, какой он добрый! и он все рассказывает: что уроки ему давно надоели, и почему в каком семействе или с какими
учениками надоели, и как занятие в заводской конторе ему не надоело, потому что оно важно, дает влияние на народ целого завода, и как он кое-что успевает там делать: развел охотников учить грамоте, выучил их, как учить грамоте, вытянул из фирмы плату этим учителям, доказавши, что работники от этого будут меньше портить машины и работу, потому что от этого пойдет уменьшение прогулов и пьяных глаз, плату самую пустую, конечно, и как он оттягивает рабочих от пьянства, и для этого часто бывает в их харчевнях, — и мало ли что такое.
Педанты, которые каплями пота и одышкой измеряют труд мысли, усомнятся в этом… Ну, а как же, спросим мы их, Прудон и Белинский, неужели они не лучше поняли — хоть бы методу Гегеля, чем все схоласты, изучавшие ее до потери волос и до морщин? А ведь ни тот, ни другой не
знали по-немецки, ни тот, ни другой не читали ни одного гегелевского произведения, ни одной диссертации его левых и правых последователей, а только иногда говорили об его методе с его
учениками.
Один из вверенных ему
учеников, чтобы склонить своего аудитора написать ему в списке scit, [
Знает (лат.).] тогда как он своего урока в зуб не
знал, принес в класс завернутый в бумагу, облитый маслом блин.
Он был года на полтора старше меня, но мне казалось почему-то, что он
знает обо всех людях — учителях,
учениках, своих родителях — что-то такое, чего я не
знаю.
Когда началось восстание, наше сближение продолжалось. Он глубоко верил, что поляки должны победить и что старая Польша будет восстановлена в прежнем блеске. Раз кто-то из русских
учеников сказал при нем, что Россия — самое большое государство в Европе. Я тогда еще не
знал этой особенности своего отечества, и мы с Кучальским тотчас же отправились к карте, чтобы проверить это сообщение. Я и теперь помню непреклонную уверенность, с которой Кучальский сказал после обозрения карты...
— Чем это тут пахнет, а? Кто
знает, как сказать по — немецки «пахнет»? Колубовский! Ты
знаешь, как по — немецки «пахнет»? А как по — немецки: «портить воздух»? А как сказать: «ленивый
ученик»? А как сказать: «ленивый
ученик испортил воздух в классе»? А как по — немецки «пробка»? А как сказать: «мы заткнем ленивого
ученика пробкой»?.. Колубовский, ты понял? Колубовский, иди сюда, komm her, mein lieber Kolubowski. Hy-y!..
Этот эпизод как-то сразу ввел меня, новичка, в новое общество на правах его члена. Домой я шел с гордым сознанием, что я уже настоящий
ученик, что меня
знает весь класс и из-за меня совершился даже некоторый важный акт общественного правосудия.
И только тогда он
узнает тайну моей любви и моего самоотвержения и то, какую огромную жертву принес ему горячо любивший его
ученик…
И именно таким, как Прелин. Я сижу на кафедре, и ко мне обращены все детские сердца, а я, в свою очередь,
знаю каждое из них, вижу каждое их движение. В числе
учеников сидит также и Крыштанович. И я
знаю, что нужно сказать ему и что нужно сделать, чтобы глаза его не были так печальны, чтобы он не ругал отца сволочью и не смеялся над матерью…
Узнав, в чем дело, он призвал обоих и при всех
учениках спросил у поляка...
Еврейский мальчик, бежавший в ремесленное училище; сапожный
ученик с выпачканным лицом и босой, но с большим сапогом в руке; длинный верзила, шедший с кнутом около воза с глиной; наконец, бродячая собака, пробежавшая мимо меня с опущенной головой, — все они, казалось мне,
знают, что я — маленький мальчик, в первый раз отпущенный матерью без провожатых, у которого, вдобавок, в кармане лежит огромная сумма в три гроша (полторы копейки).
— Ну вот, дело сделано, — сказал он. — Я
знал, что с ним можно говорить по — человечески. В Тифлисе, говорят,
ученики приходят в гимназию с кинжалами, тем менее оснований придираться к мелочам. Ну, не поминайте лихом!
Увольнение этого
ученика Аракчеева, вора, взяточника, несмотря на полное невежество, игравшего роль временщика при Николае I, рассматривалось обществом как доказательство отхода Александра II от реакционной политики его отца.] сменен, но, может быть, не
знаете, что это был единственный человек в России, qui a en le suffrage universelle [Буквально: который получил всеобщее признание (франц.).] (то есть, что мнения согласны были на его счет).
— Про отца Никиту рассказывают, — начал Вихров (он
знал, что ничем не может Николаю Силычу доставить такого удовольствия, как разными рассказами об отце Никите), — рассказывают, что он однажды взял трех своих любимых
учеников — этого дурака Посолова, Персиянцева и Кригера — и говорит им потихоньку: «Пойдемте, говорит, на Семионовскую гору — я преображусь!»
В продолжение всего месяца он был очень тих, задумчив, старателен, очень молчалив и предмет свой
знал прекрасно; но только что получал жалованье, на другой же день являлся в класс развеселый; с
учениками шутит, пойдет потом гулять по улице — шляпа набоку, в зубах сигара, попевает, насвистывает, пожалуй, где случай выпадет, готов и драку сочинить; к женскому полу получает сильное стремление и для этого придет к реке, станет на берегу около плотов, на которых прачки моют белье, и любуется…
Дядя увидит и в свою очередь разыграет впоследствии перед ним, опытным мастером, роль жалкого
ученика; он
узнает, к удивлению своему, что есть иная жизнь, иные отличия, иное счастье, кроме жалкой карьеры, которую он себе избрал и которую навязывает и ему, может быть, из зависти.
— Вы растолковали мне, — говорил Александр, — теорию любви, обманов, измен, охлаждений… зачем? я
знал все это прежде, нежели начал любить; а любя, я уж анализировал любовь, как
ученик анатомирует тело под руководством профессора и вместо красоты форм видит только мускулы, нервы…
Юнкера — великие мастера проникнуть в разные крупные и малые дела и делишки —
знают, что на флейте играет в их оркестре известный Дышман, на корнет-а-пистоне — прославленный Зеленчук, на гобое — Смирнов, на кларнете — Михайловский, на валторне — Чародей-Дудкин, на огромных медных басах — наемные, сверхсрочно служащие музыканты гренадерских московских полков, бывшие
ученики старого требовательного Крейнбринга, и так далее.
— Иван Иванович? — в один голос сказали все трое. — Да мы все трое
ученики его… Он воспитал три поколения донцов. Кто не
знает нашего любимого учителя!.. Инспектор реального училища! Теперь на пенсии!
— Но где же и кто учит
учеников? — пожелала она
знать.
Стоявший у двери мальчик-ученик смешливо фыркнул. Хозяин строго посмотрел на него. По-испански стричь ему не приходилось, и он не
знал, что это за прическа испанская, и есть ли такая прическа. Но если господин требует, то, надо полагать, он
знает, чего хочет. Молодой парикмахер не пожелал обнаружить своего невежества. Он почтительно сказал...
Из того, что я учил и кто учил, осталось в памяти мало хорошего. Только историк и географ Николай Яковлевич Соболев был яркой звездочкой в мертвом пространстве. Он учил шутя и требовал, чтобы
ученики не покупали пособий и учебников, а слушали его. И все великолепно
знали историю и географию...
Это Келлер, только что переведенный в наказание сюда из военной гимназии, единственный, который
знал французский язык во всей прогимназии, собрал маленькую группу
учеников и в свободное время обучал их по-французски, конечно, без ведома начальства.
— Полцарства за стакан чаю! — проговорила она глухим голосом, закрывая рот муфтой, чтобы не простудиться. — Я была на пяти уроках, чтобы их черт взял!
Ученики такие тупицы, такие толкачи, я чуть не умерла от злости. И не
знаю, когда кончится эта каторга. Замучилась. Как только скоплю триста рублей, брошу все и поеду в Крым. Лягу на берегу и буду глотать кислород. Как я люблю море, ах, как я люблю море!
Ежов
знал все: он рассказывал в училище, что у прокурора родила горничная, а прокуророва жена облила за это мужа горячим кофе; он мог сказать, когда и где лучше ловить ершей, умел делать западни и клетки для птиц; подробно сообщал, отчего и как повесился солдат в казарме, на чердаке, от кого из родителей
учеников учитель получил сегодня подарок и какой именно подарок.
Это давало ему средство
знать всех
учеников вверенного ему обширного заведения и не допускать случайной оплошности перейти в привычную леность.
Вечер свой Перский проводил за инспекторскими работами, составляя и проверяя расписания и соображая успехи
учеников с непройденными частями программы. Потом он много читал, находя в этом большую помощь в знании языков. Он основательно
знал языки французский, немецкий, английский и постоянно упражнялся в них чтением. Затем он ложился немного попозже нас, для того чтобы завтра опять встать немного нас пораньше.
Директором гимназии точно был определен помещик Лихачев; но своекоштные
ученики долго его и в глаза не
знали, потому что он посещал гимназию обыкновенно в обеденное время, а в классы и не заглядывал.
Учителя были другие и нас не
знали; все переведенные
ученики сидели особо на двух отдельных скамейках, и сначала ими занимались мало.
За несколько дней до возвращения моего с Григорьем Иванычем из Аксакова, когда в гимназии собрались уже почти все
ученики, какой-то отставной военный чиновник, не
знаю почему называвшийся квартермистром, имевший под своею командой всех инвалидов, служивших при гимназии, прогневался на одного из них и стал его жестоко наказывать палками на заднем дворе, который отделялся забором от переднего и чистого двора, где позволялось играть и гулять в свободное время всем воспитанникам.
В тот же день сделался известен список назначаемых в студенты; из него
узнали мы, что все
ученики старшего класса, за исключением двух или трех, поступят в университет; между ними находились Яковкин и я.
Замечательно, что впоследствии, когда Упадышевский спрашивал его, отчего Аксаков, самый прилежный
ученик везде, не находится у него в числе лучших
учеников и что, верно, он нехорошо
знает свои уроки, священник отвечал: «Нет, уроки он
знает твердо; но он не охотник до катехизиса и священной истории».
Товарищи ли мои были совсем другие мальчики, чем прежде, или я сделался другим — не
знаю, только я не замечал этого, несносного прежде, приставанья или тормошенья
учеников; нашлись общие интересы, родилось желание сообщаться друг с другом, и я стал ожидать с нетерпением того времени, когда надо ехать в гимназию.
На этом расстоянии и слесарному
ученику и конюху стало видно, что пар, которым дышали лошади, более не поднимался вверх расходящимися трубами, а ложился коням на спины и у них на спинах выросли громадные крылья, на которых они черт их
знает куда и делись, вместе с санями, собакой и хозяином.
Дома у себя, в мастерской он завел опрятность и чистоту в высшей степени, определил двух великолепных лакеев, завел щегольских
учеников, переодевался несколько раз в день в разные утренние костюмы, завивался, занялся улучшением разных манер, с которыми принимать посетителей, занялся украшением всеми возможными средствами своей наружности, чтобы произвести ею приятное впечатление на дам; одним словом, скоро нельзя было в нем вовсе
узнать того скромного художника, который работал когда-то незаметно в своей лачужке на Васильевском острове.
Наконец, к довершенью досады,
узнает он, что
ученику его предложили написать картину для вновь отстроенной богатой церкви.
Екатерина с прискорбием видела, что образование благородных детей в России поручается родителями иностранцам, которые всего менее к тому способны, не
зная наших нравов, духа народного, и которые, не имея к отечеству нашему сыновней любви, не могут вселять ее и в юных
учеников своих.
Узнав о моей жалобе, пан Кнышевский взял свои меры. Всякий раз, когда надо мною производилось действие, он заставлял читающего
ученика повторять чтение несколько раз, крича:"Как, как? Я не расслышал. Повтори, чадо! Еще прочти". И во все это время, когда заповедь повторяли, а иногда «пятерили», он учащал удары мелкою дробью, как барабанщик по барабану… Ему шутки — он называл это «глумлением» — но каково было мне? Ясно, что маменькин холст пошел задаром!
Профессор говорил: «Что делать с тупоумным
учеником, который на экзамене отвечает слово в слово по скверному учебнику?» А ему отвечали: «Что же делать
ученику, ежели профессора и вообще знающие люди презирают составление учебников и предоставляют это дело какому-нибудь г. Зуеву?» Профессор говорил: «Если
ученик не
знает географии, то, читая, например, историю, не могу же я замечать ему, что Лион находится во Франции, а Тибр течет в Италии…» А ему отвечали: «Отчего же бы и нет?
— Фортопьянщицкий
ученик там арестован вчера, Валерочка, Валерьян Иванов, так за него
узнай и попроси.
Знаете, иногда бывает в закрытых учебных заведениях, что учитель вдруг ни с того ни с сего возненавидит какого-нибудь замухрышку-ученика: возненавидит за бледность лица, за торчащие уши, за неприятную манеру дергать плечом, — и эта ненависть продолжается целые годы.