Неточные совпадения
Одни, к которым принадлежал Катавасов, видели в противной стороне подлый донос и обман; другие ― мальчишество и неуважение к авторитетам. Левин, хотя и не принадлежавший к университету, несколько раз уже в свою бытность в Москве
слышал и говорил об этом деле и имел свое составленное
на этот счет мнение; он принял участие в разговоре, продолжавшемся и
на улице, пока все трое дошли до здания Старого Университета.
Эти два обстоятельства были: первое то, что вчера он, встретив
на улице Алексея Александровича, заметил, что он сух и строг с ним, и, сведя это выражение лица Алексея Александровича и то, что он не приехал к ним и не дал энать о себе, с теми толками, которые он
слышал об Анне и Вронском, Степан Аркадьич догадывался, что что-то не ладно между мужем и женою.
Впрочем, если слово из
улицы попало в книгу, не писатель виноват, виноваты читатели, и прежде всего читатели высшего общества: от них первых не
услышишь ни одного порядочного русского слова, а французскими, немецкими и английскими они, пожалуй, наделят в таком количестве, что и не захочешь, и наделят даже с сохранением всех возможных произношений: по-французски в нос и картавя, по-английски произнесут, как следует птице, и даже физиономию сделают птичью, и даже посмеются над тем, кто не сумеет сделать птичьей физиономии; а вот только русским ничем не наделят, разве из патриотизма выстроят для себя
на даче избу в русском вкусе.
Уж рассветало. Я летел по
улице, как
услышал, что зовут меня. Я остановился. «Куда вы? — сказал Иван Игнатьич, догоняя меня. — Иван Кузмич
на валу и послал меня за вами. Пугач пришел». — «Уехала ли Марья Ивановна?» — спросил я с сердечным трепетом. «Не успела, — отвечал Иван Игнатьич, — дорога в Оренбург отрезана; крепость окружена. Плохо, Петр Андреич!»
— Когда роешься в книгах — время течет незаметно, и вот я опоздал домой к чаю, — говорил он, выйдя
на улицу, морщась от солнца. В разбухшей, измятой шляпе, в пальто, слишком широком и длинном для него, он был похож
на банкрота купца, который долго сидел в тюрьме и только что вышел оттуда. Он шагал важно, как гусь, держа руки в карманах, длинные рукава пальто смялись глубокими складками. Рыжие щеки Томилина сыто округлились, голос звучал уверенно, и в словах его Клим
слышал строгость наставника.
Самгин еще в спальне
слышал какой-то скрежет, — теперь, взглянув в окно, он увидал, что фельдшер Винокуров, повязав уши синим шарфом, чистит железным скребком панель, а мальчик в фуражке гимназиста сметает снег метлою в кучки; влево от них, ближе к баррикаде, работает еще кто-то. Работали так, как будто им не слышно охающих выстрелов. Но вот выстрелы прекратились, а скрежет
на улице стал слышнее, и сильнее заныли кости плеча.
Ставни окон были прикрыты, стекла — занавешены, но жена писателя все-таки изредка подходила к окнам и, приподняв занавеску, смотрела в черный квадрат! А сестра ее выбегала
на двор, выглядывала за ворота,
на улицу, и Клим
слышал, как она, вполголоса, успокоительно сказала сестре...
Он снял фуражку, к виску его прилипла прядка волос, и только одна была неподвижна, а остальные вихры шевелились и дыбились. Клим вздохнул, — хорошо красив был Макаров. Это ему следовало бы жениться
на Телепневой. Как глупо все. Сквозь оглушительный шум
улицы Клим
слышал...
Он видел, что какие-то разношерстные люди строят баррикады, которые, очевидно, никому не мешают, потому что никто не пытается разрушать их, видел, что обыватель освоился с баррикадами, уже привык ловко обходить их; он знал, что рабочие Москвы вооружаются,
слышал, что были случаи столкновений рабочих и солдат, но он не верил в это и солдат
на улице не встречал, так же как не встречал полицейских.
Самгин с недоумением, с иронией над собой думал, что ему приятно было бы снова видеть в доме и
на улице защитников баррикады,
слышать четкий, мягкий голос товарища Якова.
Было что-то нелепое в гранитной массе Исакиевского собора, в прикрепленных к нему серых палочках и дощечках лесов,
на которых Клим никогда не видел ни одного рабочего. По
улицам машинным шагом ходили необыкновенно крупные солдаты; один из них, шагая впереди, пронзительно свистел
на маленькой дудочке, другой жестоко бил в барабан. В насмешливом, злокозненном свисте этой дудочки, в разноголосых гудках фабрик, рано по утрам разрывавших сон, Клим
слышал нечто, изгонявшее его из города.
Скажут, может быть, что в этом высказывается добросовестная домохозяйка, которой не хочется, чтоб у ней в доме был беспорядок, чтоб жилец ждал ночью
на улице, пока пьяный дворник
услышит и отопрет, что, наконец, продолжительный стук может перебудить детей…
Да я сам боюсь, у кого б не украсть», —
слышал я раз это веселое слово
на улице от одного проходимца.
Это какой-нибудь сонный португалец или португалка,
услышав звонкие шаги по тихой
улице,
на минуту выглядывали, как в провинции, удовлетворить любопытству и снова погружались в дремоту сьесты.
Он не договорил, как бы захлебнувшись, и опустился в бессилии пред деревянною лавкой
на колени. Стиснув обоими кулаками свою голову, он начал рыдать, как-то нелепо взвизгивая, изо всей силы крепясь, однако, чтобы не
услышали его взвизгов в избе. Коля выскочил
на улицу.
Когда Марья Алексевна,
услышав, что дочь отправляется по дороге к Невскому, сказала, что идет вместе с нею, Верочка вернулась в свою комнату и взяла письмо: ей показалось, что лучше, честнее будет, если она сама в лицо скажет матери — ведь драться
на улице мать не станет же? только надобно, когда будешь говорить, несколько подальше от нее остановиться, поскорее садиться
на извозчика и ехать, чтоб она не успела схватить за рукав.
—
Слышишь, Влас, — говорил, приподнявшись ночью, один из толпы спавшего
на улице народа, — возле нас кто-то помянул черта!
Такие слухи упорно носились по Москве. Прохожие по ночам
слышали раздававшиеся в доме вой, грохот ржавого железа, а иногда
на улицу вылетали из дома кирпичи, а сквозь разбитые окна многие видели белое привидение.
— Не Авдиев, а малый все-таки славный, — сказал
на улице мой приятель. — И, знаешь, он тоже недурно поет. Я
слышал на именинах у Тысса.
— Опять с медалями? Ты у меня, Аника-воин, не смей
на улицу бегать,
слышишь!
Меня и не тянула
улица, если
на ней было тихо, но когда я
слышал веселый ребячий гам, то убегал со двора, не глядя
на дедов запрет. Синяки и ссадины не обижали, но неизменно возмущала жестокость уличных забав, — жестокость, слишком знакомая мне, доводившая до бешенства. Я не мог терпеть, когда ребята стравливали собак или петухов, истязали кошек, гоняли еврейских коз, издевались над пьяными нищими и блаженным Игошей Смерть в Кармане.
Так, в сравнении с севером, здесь чаще прибегают к телесным наказаниям и бывает, что в один прием секут по 50 человек, и только
на юге уцелел дурной обычай, введенный когда-то каким-то давно уже забытым полковником, а именно — когда вам, свободному человеку, встречается
на улице или
на берегу группа арестантов, то уже за 50 шагов вы
слышите крик надзирателя: «Смир-р-рно!
Только там, при легком шуме бегущей реки, посреди цветущих и зеленеющих деревьев и кустов, теплом и благовонием дышащей ночи, имеют полный смысл и обаятельную силу соловьиные песни… но они болезненно действуют
на душу, когда
слышишь их
на улице, в пыли и шуме экипажей, или в душной комнате, в говоре людских речей.
—
На улицу пойду, Катя, ты
слышала, там мне и место, а не то в прачки! Довольно с Афанасием Ивановичем! Кланяйтесь ему от меня, а меня не поминайте лихом…
Через пять минут он заснул, сидя в кресле, откинувшись
на его спинку головой и отвесив нижнюю челюсть. Тамара выждала некоторое время и принялась его будить. Он был недвижим. Тогда она взяла зажженную свечу и, поставив ее
на подоконник окна, выходившего
на улицу, вышла в переднюю и стала прислушиваться, пока не
услышала легких шагов
на лестнице. Почти беззвучно отворила она дверь и пропустила Сеньку, одетого настоящим барином, с новеньким кожаным саквояжем в руках.
В редкие трезвые минуты жизни он быстро проходил по
улицам, потупясь и ни
на кого не глядя, как бы подавленный стыдом собственного существования; ходил он оборванный, грязный, обросший длинными, нечесаными волосами, выделяясь сразу из толпы и привлекая всеобщее внимание; но сам он как будто не замечал никого и ничего не
слышал.
Однажды Николаев был приглашен к командиру полка
на винт. Ромашов знал это. Ночью, идя по
улице, он
услышал за чьим-то забором, из палисадника, пряный и страстный запах нарциссов. Он перепрыгнул через забор и в темноте нарвал с грядки, перепачкав руки в сырой земле, целую охапку этих белых, нежных, мокрых цветов.
Он
услышал эти слова в своем сознании и понял их, только выйдя
на улицу.
На другой день он пришел опять в уездный город и
на улице слышал разговор Марии Семеновны с учителем.
Первый месяц тюрьмы Степан не переставая мучался всё тем же: он видел серую стену своей камеры,
слышал звуки острога — гул под собой в общей камере, шаги часового по коридору, стук часов и вместе с [тем] видел ее — с ее кротким взглядом, который победил его еще при встрече
на улице, и худой, морщинистой шеей, которую он перерезал, и
слышал ее умильный, жалостный, шепелявый голос: «Чужие души и свою губишь.
—
Слышал? — спрашивал Саша Дернов знакомца своего, Гирбасова, встретившись с ним
на улице.
В такой обстановке человек поневоле делается жесток. Куда скрыться от домашнего гвалта?
на улицу? — но там тоже гвалт: сход собрался — судят, рядят, секут. Со всех сторон, купно с мироедами, обступило сельское и волостное начальство, всякий спрашивает, и перед всяким ответ надо держать… А вот и кабак!
Слышите, как Ванюха Бесчастный
на гармонике заливается?
Чудинов очутился
на улице с маленьким саком в руках. Он был словно пьян. Озирался направо и налево,
слышал шум экипажей, крик кучеров и извозчиков, говор толпы. К счастию, последний его собеседник по вагону — добрый, должно быть, человек был, — проходя мимо, крикнул ему...
Нигде вы не
услышите таких веселых, так сказать, натуральных звуков, как те, которые с утра до вечера раздаются по
улицам Парижа. Les cris de Paris [Голоса Парижа] — это целая поэма, слагающая хвалу неистощимой производительности этой благословенной страны, поэма,
на каждый предмет,
на каждую подробность этой производительности отвечающая особым характерным звуком.
Да, я убежден, что даже
на улице,
на каждом шагу можно
услышать слова, которые для западного человека покажутся не только новыми, но и совершенно неожиданными.
Он вернулся назад — и не успел еще поравняться с домом, в котором помещалась кондитерская Розелли, как одно из окон, выходивших
на улицу, внезапно стукнуло и отворилось —
на черном его четырехугольнике (в комнате не было огня) появилась женская фигура — и он
услышал, что его зовут: «Monsieur Dimitri!»
— А я вам говорю, что предосторожность всегда необходима. Я
на случай, если бы шпионы, — обратилась она с толкованием к Верховенскому, — пусть
услышат с
улицы, что у нас именины и музыка.
Раздавшееся шарканье ногами было столь громко, что его очень явственно
слышали молодые мещане и мещанки, стоявшие
на улице и глазевшие в окна собрания.
Бывало, суседи
на всю
улицу слышат, как Акулька ревмя ревет: секут с утра до ночи.
Я быстро обежал кругом квартала, снова воротился под окно, но в доме уже не играли, из форточки бурно вытекал
на улицу веселый шум, и это было так не похоже
на печальную музыку, точно я
слышал ее во сне.
Состояние Ахиллы было сладостное состояние забвенья, которым дарит человека горячка. Дьякон
слышал слова: «буйство», «акт», «удар», чувствовал, что его трогают, ворочают и поднимают;
слышал суету и слезные просьбы вновь изловленного
на улице Данилки, но он
слышал все это как сквозь сон, и опять рос, опять простирался куда-то в бесконечность, и сладостно пышет и перегорает в огневом недуге. Вот это она, кончина жизни, смерть.
— Да; вот это я… это я! —
услышал Варнава голос почтмейстера и, ничего не соображая в эту минуту, кроме необходимости бежать, быстро сорвался с дивана и, отыскав выходную дверь, выскочил в одном белье
на улицу.
Он делал невинное лицо, а
на душе у него было тяжело. Он выспрашивал Коковкину, что же говорят, и боялся
услышать какие-нибудь грубые слова. Что могут говорить о них? Людмилочкина горница окнами в сад, с
улицы ее не видно, да и Людмилочка спускает занавески. А если кто подсмотрел, то как об этом могут говорить? Может быть, досадные, оскорбительные слова? Или так говорят, только о том, что он часто ходит?
Если бы кто-нибудь в доме Вершиной открыл окно после полуночи, то он
услышал бы
на улице легкий шорох босых ног
на мостках, тихий шопот, еще какие-то мягкие звуки, похожие
на то, словно обметали забор; потом легкое звяканье, быстрый топот тех же ног, все быстрее и быстрее, далекий хохот, тревожный лай собак.
Выйдя из ворот, он видит: впереди, домов за десяток,
на пустынной
улице стоят две женщины, одна — с вёдрами воды
на плечах, другая — с узлом подмышкой; поравнявшись с ними, он
слышит их мирную беседу: баба с вёдрами, изгибая шею, переводит коромысло с плеча
на плечо и, вздохнув, говорит...
Кожемякин с Шакиром отошли шагов
на десять, и густой снег погасил воющие голоса людей;
на улице стало тихо, а всё, что
слышали они, точно скользнуло прочь из города в молчание белых полей.
— О нет, нет… Я буду в лесу в это время, никуда из хаты не выйду… Но я буду сидеть и все думать, что вот я иду по
улице, вхожу в ваш дом, отворяю двери, вхожу в вашу комнату… Вы сидите где-нибудь… ну хоть у стола… я подкрадываюсь к вам сзади тихонько… вы меня не
слышите… я хватаю вас за плечо руками и начинаю давить… все крепче, крепче, крепче… а сама гляжу
на вас… вот так — смотрите…
На улице Порфир Порфирыч показался мне таким маленьким и жалким. Приподняв воротник своего пальто, он весь съежился, и я
слышал, как у него начали стучать зубы.
Теперь, во время прогулок по городу, он готов был целые часы стоять против строящегося дома, наблюдая, как из малого растет к небу огромное; ноздри его дрожали, внюхиваясь в пыль кирпича и запах кипящей извести, глаза становились сонными, покрывались пленкой напряженной вдумчивости, и, когда ему говорили, что неприлично стоять
на улице, он не
слышал.
Каждый день Илья
слышал что-нибудь новое по этому делу: весь город был заинтересован дерзким убийством, о нём говорили всюду — в трактирах,
на улицах. Но Лунёва почти не интересовали эти разговоры: мысль об опасности отвалилась от его сердца, как корка от язвы, и
на месте её он ощущал только какую-то неловкость. Он думал лишь об одном: как теперь будет жить?