Неточные совпадения
Город
шумел глухо, раздраженно, из
улицы на площадь вышли голубовато-серые музыканты, увешанные тусклой медью труб, выехали два всадника, один — толстый, другой — маленький, точно подросток, он подчеркнуто гордо сидел на длинном, бронзовом, тонконогом коне. Механически шагая, выплыли мелкие плотно сплюснутые солдатики свинцового цвета.
Дома огородников стояли далеко друг от друга, немощеная
улица — безлюдна, ветер приглаживал ее пыль, вздувая легкие серые облака,
шумели деревья, на огородах лаяли и завывали собаки. На другом конце города, там, куда унесли икону, в пустое небо, к серебряному блюду луны, лениво вползали ракеты, взрывы звучали чуть слышно, как тяжелые вздохи, сыпались золотые, разноцветные искры.
Ночь была теплая, но в садах тихо
шумел свежий ветер, гоня по
улице волны сложных запахов.
Клим Самгин шагал по
улице бодро и не уступая дорогу встречным людям. Иногда его фуражку трогали куски трехцветной флагной материи. Всюду празднично
шумели люди, счастливо привыкшие быстро забывать несчастия ближних своих. Самгин посматривал на их оживленные, ликующие лица, праздничные костюмы и утверждался в своем презрении к ним.
Шумит зазывала на
улице у лавки. Идет строгая дама.
Сидит человек на скамейке на Цветном бульваре и смотрит на
улицу, на огромный дом Внукова. Видит, идут по тротуару мимо этого дома человек пять, и вдруг — никого! Куда они девались?.. Смотрит — тротуар пуст… И опять неведомо откуда появляется пьяная толпа,
шумит, дерется… И вдруг исчезает снова… Торопливо шагает будочник — и тоже проваливается сквозь землю, а через пять минут опять вырастает из земли и шагает по тротуару с бутылкой водки в одной руке и со свертком в другой…
Что
улица — картины те же,
Везде народ… Везде войска…
Студенты спрятаны в манеже,
Шумят, как бурная река.
Сахалинский солдат кроток, молчалив, послушен и трезв; пьяных солдат, которые
шумели бы на
улице, я видел только в Корсаковском посту.
— Do jutra, — ответил Слободзиньский, и компания, топоча и
шумя, вышла на
улицу.
Надежда, что со временем он обтерпится, что ему не будет «стыдно», оправдалась лишь настолько, насколько он сам напускал на себя бесстыжесть. Сам он, пожалуй, и позабыл бы, но посторонние так бесцеремонно прикасались к его язве, что не было возможности не страдать."Ах, эта паскуда!" — рычал он внутренно, издали завидев на
улице, как Феклинья, нарумяненная и набеленная,
шумя крахмальными юбками и шевеля бедрами, стремится в пространство.
Вот от лесу как передовой вестник пронесся свежий ветерок, повеял прохладой в лицо путнику,
прошумел по листьям, захлопнул мимоходом ворота в избе и, вскрутя пыль на
улице, затих в кустах.
— По чрезвычайному дождю грязь по здешним
улицам нестерпимая, — доложил Алексей Егорович, в виде отдаленной попытки в последний раз отклонить барина от путешествия. Но барин, развернув зонтик, молча вышел в темный, как погреб, отсырелый и мокрый старый сад. Ветер
шумел и качал вершинами полуобнаженных деревьев, узенькие песочные дорожки были топки и скользки. Алексей Егорович шел как был, во фраке и без шляпы, освещая путь шага на три вперед фонариком.
А поезд летел, и звон, мерный, печальный, оглашал то спящие ущелья, то долины, то
улицы небольших городов, то станции, где рельсы скрещивались, как паутина, где,
шумя, как ветер в непогоду, пролетали такие же поезда, по всем направлениям, с таким же звоном, ровным и печальным.
В праздничные вечера в домах и в палисадниках шипели самовары, и, тесно окружая столы, нарядно одетые семьи солидных людей пили чай со свежим вареньем, с молодым мёдом. Весело побрякивали оловянные ложки, пели птицы на косяках окон,
шумел неторопливый говор, плавал запах горящих углей, жирных пирогов, помады, лампадного масла и дёгтя, а в сетях бузины и акации мелькали, любопытно поглядывая на
улицу, бойкие глаза девиц.
Рокотал гром,
шумели деревья, с крыш лились светлые ленты воды, по двору к воротам мчался грязный поток, в нём, кувыркаясь, проплыла бобина, ткнулась в подворотню и настойчиво застучала в неё, словно просясь выпустить её на
улицу.
Мороз пробежал по всем суставчикам приемыша, и хмель, начинавший уже
шуметь в голове его, мгновенно пропал. Он круто повернул к двери и шмыгнул на
улицу. Захар, больше владевший собою, подошел к Герасиму, успевшему уже сменить батрака за прилавком, потом прошелся раза два по кабаку, как бы ни в чем не бывало, и, подобрав штофы под мышки, тихо отворил дверь кабака. Очутившись на крыльце, он пустился со всех ног догонять товарища.
Илья встал, подошёл к окну. Широкие ручьи мутной воды бежали около тротуара; на мостовой, среди камней, стояли маленькие лужи; дождь сыпался на них, они вздрагивали: казалось, что вся мостовая дрожит. Дом против магазина Ильи нахмурился, весь мокрый, стёкла в окнах его потускнели, и цветов за ними не было видно. На
улице было пусто и тихо, — только дождь
шумел и журчали ручьи. Одинокий голубь прятался под карнизом, усевшись на наличнике окна, и отовсюду с
улицы веяло сырой, тяжёлой скукой.
Когда я остановился в конце
улицы, чтобы перевести дух, слышно было только, как
шумел дождь да как где-то далеко по чугунной доске стучал сторож.
Вместо
улиц тянулись бесконечные ряды труб и печей, посреди которых от времени до времени возвышались полуразрушенные кирпичные дома; на каждом шагу встречались с ним толпы оборванных солдат: одни, запачканные сажею, черные как негры, копались в развалинах домов; другие, опьянев от русского вина, кричали охриплым голосом: «Viva 1'еmpereur!» [Да здравствует император! (франц.)] —
шумели и пели песни на разных европейских языках.
— Да что это они так
расшумелись? — перервал Зарецкой. — Вон еще бегут из Никольской
улицы… уж не входят ли французы?.. Эй, любезный! — продолжал он, подъехав к одному молодому и видному купцу, который, стоя среди толпы, рассказывал что-то с большим жаром, — что это народ так
шумит?
Вершинин. Одно время я жил на Немецкой
улице. С Немецкой
улицы я хаживал в Красные казармы. Там по пути угрюмый мост, под мостом вода
шумит. Одинокому становится грустно на душе.
На извозчике он хотел еще раз повторить наставление, но позабыл. И так и ехали они молча, согнувшись, оба седые и старые, и думали, а город весело
шумел: была Масленая неделя и на
улицах было шумно и людно.
Зима проходила. Солнце подымалось все выше и выше и все сильнее пригревало петербургские
улицы и кровли: повсюду из труб
шумела вода, и талый лед с громом выкатывался из них. Показались дрожки, гремевшие по кое-где обнаженной мостовой с новым, воскресшим для уха звуком.
Ночь на 12 августа была особенно неприветлива: дождь лил как из ведра, ветер со стоном и воем метался по
улице, завывал в трубе и рвал с петель ставни у окон; где-то скрипели доски, выла мокрая собака, и глухо
шумела вода в пруде, разбивая о каменистый берег ряды мутных пенившихся волн.
Владимир Сергеич побежал на крик. Он нашел Ипатова на берегу пруда; фонарь, повешенный на суку, ярко освещал седую голову старика. Он ломал руки и шатался как пьяный; возле него женщина, лежа на траве, билась и рыдала; кругом суетились люди. Иван Ильич уже вошел по колена в воду и щупал дно шестом; кучер раздевался, дрожа всем телом; два человека тащили вдоль берега лодку; слышался резкий топот копыт по
улице деревни… Ветер несся с визгом, как бы силясь задуть фонари, а пруд плескал и
шумел, чернея грозно.
Почти никто не напился пьян, домой пошли тесными компаниями, говорили на
улице, понижая голоса, и нередко останавливались, прислушиваясь к чему-то.
Шумел ветер голыми сучьями деревьей, моросил дождь, лаяли и выли озябшие, голодные собаки.
Хожалый.
Шуметь нельзя, ваше высокородие! Нам и начальство приказывает: не позволять
шуметь на
улице даже, не то что в комнатах.
И это «засну», ехидное, шипящее, вырвалось из его груди как крик победного торжества и было последним гвоздем, который вбил он в крышку своего гроба.
Улица продолжала
шуметь, и Андрей Николаевич накрыл голову подушкой. Стало тихо как в могиле.
После него осталась вдова, дети; ни до них, ни до него никому нет дела. Город за окнами
шумел равнодушно и суетливо, и, казалось, устели он все
улицы трупами, — он будет жить все тою же хлопотливою, сосредоточенною в себе жизнью, не отличая взглядом трупов от камней мостовой…
По
улице взад и вперед тянутся нескончаемые обозы, по сторонам их мчатся кареты, коляски, дрожки, толпится и теснится народ; все
шумят, гамят, суетятся, мечутся во все стороны, всюду сумятица и толкотня; у непривычного человека как раз голова кругом пойдет на такой сутолоке.
Стихло в гостинице, лишь изредка слышится где-то в дальних коридорах глухой топот по чугунному полу запоздавшего постояльца да либо зазвенит замок отпираемой двери…
Прошумело на
улице и тотчас стихло, — то перед разводкой моста через Оку возвращались с ярманки последние горожане… Тишина ничем не нарушается, разве где в соседних квартирах чуть слышно раздается храп, либо кто-нибудь впросонках промычит, пробормочет что-то и затем тотчас же стихнет.
Под торжественный звон пасхальных колоколов
шумела улица.
Они вышли. Вечерело. Вдали еще
шумел город, но уже чувствовалась наступающая тишина. По бокам широкой и пустынной Старо-Дворянской
улицы тянулись домики, тонувшие в садах. От широкой
улицы они казались странно маленькими и низенькими.
После довольно долгой и вполне приятной беседы с ним я убедился, что это человек с большими способностями править, и впал в раздумье: ради чего я это, бывало,
шумлю и волнуюсь, когда есть еще такие люди, при которых любящий отечество человек может спать спокойно, или, как Гоголь шутливо говорит, „брать метлу, да мести лишь свою
улицу“.
Весь город
шумит, как улей, крик, недовольные разговоры даже на
улице: распущена Государственная Дума. Только и надежды было что на нее. Даже странно, до чего осмелел петроградец: такое во весь голос кричит на
улице, чего прежде и в спальне не решился бы прошептать! Боятся беспорядков. Хожу я по
улице, слушаю весь этот раздраженный и бессильный гомон и думаю: эх, храбрецы… а впрочем, мне-то какое дело?
Подпоясав кафтан и надвинув шапку, Пьер, стараясь не
шуметь и не встретить капитана, прошел по коридору и вышел на
улицу.