Неточные совпадения
Климу чаще всего навязывали унизительные обязанности конюха, он вытаскивал из-под
стола лошадей, зверей и подозревал, что эту службу возлагают на него нарочно, чтоб унизить. И вообще игра в цирк не нравилась ему, как и другие игры, крикливые, быстро надоедавшие. Отказываясь
от участия в игре, он
уходил в «публику», на диван, где сидели Павла и сестра милосердия, а Борис ворчал...
В углу, откуда он пришел, сидел за
столом такой же кругленький, как Тагильский, но пожилой, плешивый и очень пьяный бородатый человек с большим животом, с длинными ногами. Самгин поторопился
уйти, отказавшись
от предложения Тагильского «разделить компанию».
Хотелось, чтоб ее речь, монотонная — точно осенний дождь, перестала звучать, но Варвара украшалась словами еще минут двадцать, и Самгин не поймал среди них ни одной мысли, которая не была бы знакома ему. Наконец она
ушла, оставив на
столе носовой платок,
от которого исходил запах едких духов, а он отправился в кабинет разбирать книги, единственное богатство свое.
Поехала жена с Полей устраиваться на даче, я
от скуки
ушел в цирк, на борьбу, но борьбы не дождался, прихожу домой — в кабинете, вижу, огонь, за
столом моим сидит Полин кавалер и углубленно бумажки разбирает.
Он почти со скрежетом зубов
ушел от нее, оставив у ней книги. Но, обойдя дом и воротясь к себе в комнату, он нашел уже книги на своем
столе.
— Да вы не обо мне ли говорите? — кричал бледный
от злобы итальянец. — Я, милостивый государь, не позволю с собой обращаться, как с каким-нибудь лакеем! — и он схватил на
столе карандаш, сломал его и бросил. — Да если так, я все брошу, я сейчас
уйду!
Обеды в ресторане были непопулярными, ужины — тоже. Зато завтраки,
от двенадцати до трех часов, были модными, как и в «Эрмитаже». Купеческие компании после «трудов праведных» на бирже являлись сюда во втором часу и, завершив за
столом миллионные сделки, к трем часам
уходили. Оставшиеся после трех кончали «журавлями».
Столовка была открыта ежедневно, кроме воскресений,
от часу до трех и всегда была полна. Раздетый, прямо из классов, наскоро прибегает сюда ученик, берет тарелку и металлическую ложку и прямо к горящей плите, где подслеповатая старушка Моисеевна и ее дочь отпускают кушанья. Садится ученик с горячим за
стол, потом приходит за вторым, а потом уж платит деньги старушке и
уходит. Иногда, если денег нет, просит подождать, и Моисеевна верила всем.
И она сердито оттолкнула мою руку, быстро отвернулась
от меня,
ушла к
столу и стала лицом к углу, глазами в землю. Она вся покраснела и неровно дышала, точно
от какого-то ужасного огорчения.
Я не упомянул о Шатове: он расположился тут же в заднем углу
стола, несколько выдвинув из ряду свой стул, смотрел в землю, мрачно молчал,
от чаю и хлеба отказался и всё время не выпускал из рук свой картуз, как бы желая тем заявить, что он не гость, а пришел по делу, и когда захочет, встанет и
уйдет.
— Руки… уж и не знаю… как закон! Ах, в какое вы меня положение ставите! Такой нынче день… Исправник — у именинника, помощник — тоже… даже письмоводителя нет…
Ушел и ключи
от шкапов унес… И дело-то об вас у него в
столе спрятано… Ах, господа, господа!
— Вот, говорят,
от губернаторов все отошло: посмотрели бы на нас — у нас-то что осталось! Право, позавидуешь иногда чиновникам. Был я намеднись в департаменте — грешный человек, все еще поглядываю, не сорвется ли где-нибудь дорожка, — только сидит их там, как мух в стакане. Вот сидит он за
столом, папироску покурит, ногами поболтает, потом возьмет перо, обмакнет, и чего-то поваракает; потом опять за папироску возьмется, и опять поваракает — ан времени-то, гляди, сколько
ушло!
Василий. Да вот бумага-то на
столе! Только вы
от хорошей зря не рвите! А я, что ж, я
уйду. (
Уходит.)
— Пятисот копеек вы
от меня не получите!.. — кричал Олухов и, встав из-за
стола,
ушел к себе вниз.
Огуревна
уходит. Вера Филипповна отходит
от стола к дивану. Входят Константин, одет бедно, пальто короткое, поношенное, панталоны в сапогах, и Иннокентий.
— Нет, и — не хочу! — решительно ответила девушка, усаживаясь за
стол. — Это будет — когда я ворочусь к ним, — значит, вечером, — потому что я пробуду у вас весь день. Зачем же с утра думать о том, что будет ещё только вечером? Папа рассердится, но
от него можно
уйти и не слушать… Тётя? — она без памяти любит меня! Они? Я могу заставить их ходить вокруг меня на четвереньках… Вот бы смешно!.. Чернонебов не может, потому что у него живот!
Вернется, бывало, вместе со стадом в избу — на дворе стужа смертная, вся она окоченела
от холода, — ноги едва движутся; рубашонка забрызгана сверху донизу грязью и еле-еле держится на посиневших плечах; есть хочется; чем бы скорее пообедать, закутаться да на печку, а тут как раз подвернется Домна, разгневанная каким-нибудь побочным обстоятельством, снова
ушлет ее куда вздумается или, наконец, бросит ей в сердцах кусок хлеба, тогда как другие все, спустившись с полатей, располагаются вокруг
стола с дымящимися щами и кашею.
Никита (садится на солому). Что ушел-то? Эх, кабы знала ты да ведала!.. Скучно мне, Марина, так скучно, не глядели б мои глаза. Вылез из-за
стола и
ушел,
от людей
ушел, только бы не видать никого.
Николай Иванович. Ну, хорошо. Я подпишу. Но, Маша, ты требуешь
от меня невозможного. (Подходит к
столу, подписывает.) Ты хотела этого. Я не могу так жить. (
Уходит.)
Она
уходит. После завтрака водворяется полный мир. Поручик шепчет на ухо вдове самые пылкие слова и жмет ей под
столом круглое колено, а она, раскрасневшись
от еды и
от пива, то прижимается к нему плечом, то отталкивает его и стонет с нервным смешком...
Воскресенский молча кивнул головой. Павел Аркадьевич резко повернулся и большими шагами пошел
от стола. Но в дверях он остановился. Его еще душила злоба. Он чувствовал, что студент взял над ним нравственный верх в этом бестолковом споре, и взял не убедительностью мыслей, не доводами, а молодой, несдержанной и хотя сумбурной, но все-таки красивой страстностью. И ему хотелось, прежде чем
уйти отсюда, нанести студенту последнее оскорбление, потяжелее, похлестче…
Попова. Ничего,
уходите… Впрочем, постойте… Нет,
уходите,
уходите! Я вас ненавижу! Или нет… Не
уходите! Ах, если бы вы знали, как я зла! (Бросает на
стол револьвер.) Отекли пальцы
от этой мерзости… (Рвет
от злости платок.) Что же вы стоите? Убирайтесь!
Аграфена Платоновна. А нынче так жить-то нельзя. (Отходит
от стола). Как хочешь ты, Иван Ксенофонтыч, обижай меня, а я все-таки всякое добро для вас готова сделать, да и завсегда буду делать, за вашу кротость и сиротство. Мне за это бог пошлет. (
Уходит в свою комнату).
Акулина. А ты что ж
от стола ушел? Чай пить будем.
Елена Андреевна (перебивая). Что же касается женщин, то и они не крупнее. (Идет к
столу.) Елена Андреевна
ушла от своего мужа, и, вы думаете, она сделает что-нибудь путное из своей свободы? Не беспокойтесь… Она вернется… (Садится за
стол.) Вот уж и вернулась…
Иван Матвеич кладет перо, встает из-за
стола и садится на другой стул. Проходит минут пять в молчании, и он начинает чувствовать, что ему пора
уходить, что он лишний, но в кабинете ученого так уютно, светло и тепло, и еще настолько свежо впечатление
от сдобных сухарей и сладкого чая, что у него сжимается сердце
от одной только мысли о доме. Дома — бедность, голод, холод, ворчун-отец, попреки, а тут так безмятежно, тихо и даже интересуются его тарантулами и птицами.
Без чашки чаю, без рюмки вина, без закуски
от русского купца старого закала никому не
уйти. Старинное хлебосольство не чуждо было и Корниле Егорычу. На
столах появились вино, закуска, разные сласти. Приказчик, стриженный в скобку, в длиннополой суконной сибирке с борами назади и с сильным запахом кожи, подал чай. Речь шла про торговлю.
— Далее, господа, — сказал он, — я не могу положить на
стол перед вами ходячей монеты, так как все, что у меня было в этом виде,
от меня уже
ушло. Но у меня есть банковые билеты по пятисот и по тысяче рублей. Я буду ставить билеты и для удобства прошу вас на первый раз разменять мне пару таких билетов.
Чтобы забыться, чтобы
уйти от этих преследующих его видений, он начал пить и проводить бессонные ночи за игорным
столом, а для этого необходимы были деньги — они были под рукой, в кассе конторы.
Принимая визиты
от именитых и чиновных лиц, Суворов по-своему оказывал им разную степень внимания и уважения. Увидев в окно подъехавшую карету и узнав сидящее в ней лицо, он выскочил однажды из-за
стола, сбежал к подъезду, вскочил в карету, когда лакей отворил дверцу, и просидел в ней несколько минут, беседуя с гостем, а затем поблагодарил его за честь, распрощался и
ушел.
Когда и денщик
уходил от сумасшедшего «его благородия», его благородие, положив голову на
стол, плакал один, не зная, о чем он плачет, но тем горше, тем искреннее и больнее.
Следовательно, и я мог
уйти вместо того, чтобы тратить десятки лет на титаническую борьбу, вместо того, чтобы в отчаянных потугах, изнемогая
от ужаса перед лицом неразгаданных тайн, стремиться к подчинению мира моей мысли и моей воле, я мог бы взлезть на
стол, и — одно мгновение неслышной боли — я уже на свободе, я уже торжествую над замком и стенами, над правдой и ложью, над радостью и страданиями.