Неточные совпадения
Он пошел
к Неве по В—му проспекту; но дорогою ему пришла вдруг еще мысль: «Зачем на Неву? Зачем в
воду? Не лучше ли
уйти куда-нибудь очень далеко, опять хоть на острова, и там где-нибудь, в одиноком месте, в лесу, под кустом, — зарыть все это и дерево, пожалуй, заметить?» И хотя он чувствовал, что не в состоянии всего ясно и здраво обсудить в эту минуту, но мысль ему показалась безошибочною.
Он пошел
к двери и оглянулся. Она сидит неподвижно: на лице только нетерпение, чтоб он
ушел. Едва он вышел, она налила из графина в стакан
воды, медленно выпила его и потом велела отложить карету. Она села в кресло и задумалась, не шевелясь.
Он взглянул на Веру: она налила себе красного вина в
воду и, выпив, встала, поцеловала у бабушки руку и
ушла. Он встал из-за стола и
ушел к себе в комнату.
И так однажды с марса закричал матрос: «Большая рыба идет!»
К купальщикам тихо подкрадывалась акула; их всех выгнали из
воды, а акуле сначала бросили бараньи внутренности, которые она мгновенно проглотила, а потом кольнули ее острогой, и она
ушла под киль, оставив следом по себе кровавое пятно.
Получив желаемое, я
ушел к себе, и только сел за стол писать, как вдруг слышу голос отца Аввакума, который, чистейшим русским языком, кричит: «Нет ли здесь
воды, нет ли здесь
воды?» Сначала я не обратил внимания на этот крик, но, вспомнив, что, кроме меня и натуралиста, в городе русских никого не было, я стал вслушиваться внимательнее.
«Завтра на вахту рано вставать, — говорит он, вздыхая, — подложи еще подушку, повыше, да постой, не
уходи, я, может быть, что-нибудь вздумаю!» Вот
к нему-то я и обратился с просьбою, нельзя ли мне отпускать по кружке пресной
воды на умыванье, потому-де, что мыло не распускается в морской
воде, что я не моряк,
к морскому образу жизни не привык, и, следовательно, на меня, казалось бы, строгость эта распространяться не должна.
— Впрочем, мы после поговорим, — сказал Селенин. — Иду, — обратился он
к почтительно подошедшему
к нему судебному приставу. — Непременно надо видеться, — прибавил он, вздыхая. — Только застанешь ли тебя? Меня же всегда застанешь в 7 часов,
к обеду. Надеждинская, — он назвал номер. — Много с тех пор
воды утекло, — прибавил он
уходя, опять улыбаясь одними губами.
Я весь
ушел в созерцание природы и совершенно забыл, что нахожусь один, вдали от бивака. Вдруг в стороне от себя я услышал шорох. Среди глубокой тишины он показался мне очень сильным. Я думал, что идет какое-нибудь крупное животное, и приготовился
к обороне, но это оказался барсук. Он двигался мелкой рысцой, иногда останавливался и что-то искал в траве; он прошел так близко от меня, что я мог достать его концом ружья. Барсук направился
к ручью, полакал
воду и заковылял дальше. Опять стало тихо.
С этими словами он преспокойно
ушел в кабинет, вынул из кармана большой кусок ветчины, ломоть черного хлеба, — в сумме это составляло фунта четыре, уселся, съел все, стараясь хорошо пережевывать, выпил полграфина
воды, потом подошел
к полкам с книгами и начал пересматривать, что выбрать для чтения: «известно…», «несамобытно…», «несамобытно…», «несамобытно…», «несамобытно…» это «несамобытно» относилось
к таким книгам, как Маколей, Гизо, Тьер, Ранке, Гервинус.
Знакомство с купленным мальчиком завязать было трудно. Даже в то время, когда пан Уляницкий
уходил в свою должность, его мальчик сидел взаперти, выходя лишь за самыми необходимыми делами: вынести сор, принести
воды, сходить с судками за обедом. Когда мы при случае подходили
к нему и заговаривали, он глядел волчком, пугливо потуплял свои черные круглые глаза и старался поскорее
уйти, как будто разговор с нами представлял для него опасность.
Если утка скрывается с утятами в отдельном камыше или береговой траве и охотник с собакой подойдет
к ней так близко, что
уйти некуда и некогда, утка выскакивает или вылетает, смотря по расстоянию, также на открытую
воду и производит тот же маневр: ружейный выстрел прекращает тревогу и убивает матку наповал.
Обходя подземные галереи, старик косился на каждую стойку, поддерживавшую своды, подолгу прислушивался
к работе паровой машины, откачивавшей
воду,
к далекому гулу подземной работы и
уходил расстроенный.
На этот раз солдат действительно «обыскал работу». В Мурмосе он был у Груздева и нанялся сушить пшеницу из разбитых весной коломенок. Работа началась, как только спала
вода, а
к страде народ и разбежался. Да и много ли народу в глухих деревушках по Каменке? Работали больше самосадчане, а
к страде и те
ушли.
Для видимости Таисья прикрикивала и на Оленку, грозила ей лестовкой и опять
уходила к топившейся печке, где вместе с
водой кипели и варились ее бабьи мысли. В это время под окном кто-то нерешительно постучал, и незнакомый женский голос помолитвовался.
Сонная
вода густо и лениво колыхалась под его ногами, мелодично хлюпая о землю, а месяц отражался в ее зыбкой поверхности дрожащим столбом, и казалось, что это миллионы серебряных рыбок плещутся на
воде,
уходя узкой дорожкой
к дальнему берегу, темному, молчаливому и пустынному.
Тот
ушел и возвратился с
водой. М-lle Полина наперед сама ее попробовала, приложив руку
к стакану.
Если у меня были деньги, я покупал сластей, мы пили чай, потом охлаждали самовар холодной
водой, чтобы крикливая мать Людмилы не догадалась, что его грели. Иногда
к нам приходила бабушка, сидела, плетя кружева или вышивая, рассказывала чудесные сказки, а когда дед
уходил в город, Людмила пробиралась
к нам, и мы пировали беззаботно.
— А ты налаживай прудок скорее, — поучал Маркушка, когда Гордей Евстратыч завертывал
к нему. — Ночью-то
вода даром
уходит, а тут она вся у тебя в прудке, как в чашке… А потом эти все конные приводы беспременно брось, Гордей Евстратыч, а налаживай паровую машину: она тебе и
воду будет откачивать из шахты, и руду поднимать, и толочь скварец… не слугу себе поставишь, а угодницу.
Остановились в Серпухове, набрали наскоро
воды, полетели опять. Кто-то подошел
к двери, рванул ручку и, успокоившись, — «занято» —
ушел. Потом еще остановка, опять
воду берут, опять на следующем перегоне проба отворить дверь… А вот и Тула, набрали
воды, мчимся. Кто-то снова пробует вертеть ручку и, ругаясь,
уходит. Через минуту слышу голоса...
Самый лучший способ, да и более удающийся,
к разведению известных рыбьих пород в проточных и непроточных прудах, в которых они сами собой не держатся или не заводятся, состоит в следующем: надобно ловить рыбу, которую желаешь развесть, перед самым метаньем икры; на каждых шесть икряных самок отобрать по два самца с молоками, посадить их в просторную сквозную огородку или сажалку, устроенную в назначенном для того пруде; когда из выметанной в свое время икры выведется рыбешка и несколько подрастет — загородку разобрать всю и рыбу выпустить в пруд: старая
уйдет, а молодая останется и разведется иногда, если температура
воды не будет уже слишком много разниться с тою, в которой была поймана старая рыба.
Бубнов. Я говорю — старика-то кто-то уложил… (Шум на сцене гаснет, как огонь костра, заливаемый
водою. Раздаются отдельные возгласы вполголоса: «Неужто?», «Вот те раз!», «Ну-у?», «Уйдем-ка, брат!», «Ах, черт!». «Теперь — держись!», «Айда прочь, покуда полиции нет!» Толпа становится меньше.
Уходят Бубнов, Татарин. Настя и Квашня бросаются
к трупу Костылева.)
Он также приплясывал в лужах, но это приплясыванье выражало скорее явную досаду, нежели радость: каждый раз, как лаптишки старика
уходили в
воду (а это случалось беспрерывно), из груди его вырывались жалобные сетования, относившиеся, впрочем, более
к мальчику, баловливость которого была единственной причиной, заставлявшей старика ускорять шаг и часто не смотреть под ноги.
Привязав челнок
к лодке, Захар и Гришка ловко перебрались в нее; из лодки перешли они на плоты и стали пробираться
к берегу, придерживаясь руками за бревна и связи, чтобы не скатиться в
воду, которая с диким ревом набегала на плоты, страшно сшибала их друг с другом и накренивала их так сильно, что часто одна половина бревен подымалась на значительную высоту, тогда как другая глубоко
уходила в волны.
Так проводил он праздники, потом это стало звать его и в будни — ведь когда человека схватит за сердце море, он сам становится частью его, как сердце — только часть живого человека, и вот, бросив землю на руки брата, Туба
ушел с компанией таких же, как сам он, влюбленных в простор, —
к берегам Сицилии ловить кораллы: трудная, а славная работа, можно утонуть десять раз в день, но зато — сколько видишь удивительного, когда из синих
вод тяжело поднимается сеть — полукруг с железными зубцами на краю, и в ней — точно мысли в черепе — движется живое, разнообразных форм и цветов, а среди него — розовые ветви драгоценных кораллов — подарок моря.
Солдат тихонько засмеялся, и, отвечая его смеху, где-то близко всплеснула
вода; оба молча насторожились, вытянув шеи
к морю, а от берега кольцами
уходила тихая рябь.
А море — дышит, мерно поднимается голубая его грудь; на скалу,
к ногам Туба, всплескивают волны, зеленые в белом, играют, бьются о камень, звенят, им хочется подпрыгнуть до ног парня, — иногда это удается, вот он, вздрогнув, улыбнулся — волны рады, смеются, бегут назад от камней, будто бы испугались, и снова бросаются на скалу; солнечный луч
уходит глубоко в
воду, образуя воронку яркого света, ласково пронзая груди волн, — спит сладким сном душа, не думая ни о чем, ничего не желая понять, молча и радостно насыщаясь тем, что видит, в ней тоже ходят неслышно светлые волны, и, всеобъемлющая, она безгранично свободна, как море.
—
Уходи отсюда! Ступай
к Вере… Скажи старухе, чтоб принесла
воды со снегом…
Он обращался
к своему соседу, тот ответил ему пьяной улыбкой. Ухтищев тоже был пьян. Посоловевшими глазами глядя в лицо своей дамы, он что-то бормотал. Дама с птичьим лицом клевала конфеты, держа коробку под носом у себя. Павленька
ушла на край плота и, стоя там, кидала в
воду корки апельсина.
Но и здесь примениться
к Чусовой очень трудно, может выйти даже так, что при малых снегах река сама не в состоянии взломать лед, и главный запас весенней
воды, при помощи которого сплавляются караваны,
уйдет подо льдом.
— Хошь обливайся, когда гонят в ледяную
воду или
к вороту поставят. Только от этой работы много бурлачков на тот свет
уходит… Тут лошадь не пошлешь в
воду, а бурлаки по неделям в
воде стоят.
— Достаточно и этих подлецов… Никуда не годен человек, — ну и валяй на сплав! У нас все
уйдет. Нам ведь с них не
воду пить. Нынче по заводам, с печами Сименса […с печами Сименса. — Сименс Фридрих, немецкий инженер, усовершенствовал процесс варки стали.] да разными машинами, все меньше и меньше народу нужно — вот и бредут
к нам. Все же хоть из-за хлеба на
воду заработает.
Все стояли по шею в
воде события, нахлынувшего внезапно. Ганувер подошел
к Молли, протянув руки, с забывшимся и диким лицом. На него было больно смотреть, — так вдруг
ушел он от всех
к одной, которую ждал. «Что случилось?» — прозвучал осторожный шепот. В эту минуту оркестр, мягко двинув мелодию, дал знать, что мы прибыли в Замечательную Страну.
Он разбавил спирт
водой, дал мне выпить, и я тут же в передней съел кусок ветчины. В животе потеплело, и тоска на сердце немного съежилась. Я в последний раз пришел в спальню, поглядел на мертвую, зашел
к конторщику, оставил ампулу морфия врачу и, закутанный,
ушел на крыльцо.
Вечером он
ушел куда-то, а часов в одиннадцать я услышал на улице выстрел, — он хлопнул где-то близко. Выскочив во тьму, под дождь, я увидел, что Михаил Антонович идет
к воротам, обходя потоки
воды неторопливо и тщательно, большой, черный.
На секунду встает в воображении Меркулова колодец, густая темнота ночи, мелкий дождик, журчанье
воды, бегущей из желоба, и шлепанье по грязи чьих-то невидимых ног. О! Как там теперь холодно, неприятно и жутко… Все тело, все существо Меркулова проникается блаженной животной радостью. Он крепко прижимает локти
к телу, съеживается,
уходит поглубже головой в подушку и шепчет самому себе...
— Я сейчас! — вдруг заторопился Василий, двигаясь
к шалашу. — Вы
уходите от солнца-то, а я наберу
воды пойду… уху будем варить! Я тебя, Яков, та-акой ухой накормлю! Вы тут тово… располагайтесь, я сию минуту…
О, проклятие! Я в изнеможении падаю лицом
к земле и начинаю рыдать. Из опрокинутой мною фляжки течет
вода, моя жизнь, мое спасенье, моя отсрочка смерти. Но я замечаю это уже тогда, когда
воды осталось не больше полстакана, а остальная
ушла в жадную сухую землю.
Михайла (слезает с печи). Вишь ты, солнышко-то уж высоко. (Встает, обувается.) Видно, за
водой с старухой
ушли. Болит, голова болит. Да не стану. Ну ее
к чертям. (Молится богу, умывается.) Пойти запрягать.
Ступил конь в
воду, шагнул три раза и
ушел в
воду по шею, а дальше нога и дна не достает. Повернул Аггей назад на берег, думает: «Олень от меня и так не
уйдет, а на такой быстрине, пожалуй, и коня утопишь». Слез с коня, привязал его
к кусту, снял с себя дорогое платье и пошел в
воду. Плыл, плыл, едва не унесло. Наконец попробовал ногой — дно. «Ну, — думает, — сейчас я его достану», — и пошел в кусты.
А сам на уме: «И тому не хотел я сказать, как на Ветлугу его посылал, и вон какое дело вышло… Не было б и теперь чего?.. Не сказать ли уж лучше до отъезда?.. Да нет, нет!.. Тот был сорвиголова, а этот смиренник, тихоня,
водой его не замутишь… Лучше после… Опять же как-то и не приходится самому дочь сватать… Обиняком бы как-нибудь. Подошлю-ка я
к нему Никитишну!.. Да успеем еще!.. Это дело не волк — в лес не
уйдет!»
Заболел раз татарин, пришли
к Жилину: «Поди, полечи». Жилин ничего не знает, как лечить. Пошел, посмотрел, думает: «Авось поздоровеет сам».
Ушел в сарай, взял
воды, песку, помешал. При татарах нашептал на
воду, дал выпить. Выздоровел на его счастье татарин. Стал Жилин немножко понимать по-ихнему. И которые татары привыкли
к нему, — когда нужно, кличут: «Иван, Иван!» — а которые все, как на зверя, косятся.
Олень подошел
к речке напиться, увидал себя в
воде и стал радоваться на свои рога, что они велики и развилисты, а на ноги посмотрел и говорит: «Только ноги мои плохи и жидки». Вдруг выскочи лев и бросься на оленя. Олень пустился скакать по чистому полю. Он
уходил, а как пришел в лес, запутался рогами за сучья, и лев схватил его. Как пришло погибать оленю, он и говорит: «То-то глупый я! Про кого думал, что плохи и жидки, то спасали, а на кого радовался, от тех пропал».
Счастливая стоянка в С.-Франциско близилась
к концу. Все делали прощальные визиты — через три дня «Коршун» собирался
уходить; а между тем на корвете не досчитывались одного матроса — забулдыги и пьяницы Ковшикова, который, съехавши с первой вахтой на берег, не явился и словно бы в
воду канул, несмотря на энергические розыски консула и полиции.
К закату солнца мы успели
уйти далеко от мыса Успения. Приближались сумерки. В атмосфере установилось равновесие. Море дремало. Дальние мысы, подернутые синеватою мглою, как будто повисли в воздухе. Казалось, будто небо узкою полосою вклинилось между ними и поверхностью
воды. Это явление рефракции весьма обычно здесь в сухое время года.
Ножка тоже стала сокращаться и вся
ушла в светлую полоску на горизонте и затем вместе с нею яркой полосой, все разрастаясь вширь, побежало по
воде к нам навстречу.
Как только разбойники
ушли, молодой монах подошел
к лежавшим, желая подать помощь раненым. Но все разбойники были уже мертвы, только в начальнике их оставалось немного жизни. Монах тотчас же направился
к ручейку, бежавшему невдалеке, принес свежей
воды в своем кувшине и подал умирающему.
В четверг служил он обедню в соборе, было омовение ног. Когда в церкви кончилась служба и народ расходился по домам, то было солнечно, тепло, весело, шумела в канавах
вода, а за городом доносилось с полей непрерывное пение жаворонков, нежное, призывающее
к покою. Деревья уже проснулись и улыбались приветливо, и над ними, бог знает куда,
уходило бездонное, необъятное голубое небо.
Он снова пошел фланировать по Невскому, прошел до Адмиралтейства, несколько времени полюбовался на адмиралтейский шпиц, как бы на что-либо для него новое, вернулся, снова зашел
к Доминику, приказал подать себе содовой
воды, снова перечитал номера журналов и снова
ушел.
— Старики бают, в старину водились крупнющие, а теперь уже давненько улова на них в этих местах нет… В море, бают,
ушли, — степенно отвечал Кузьма, напрягая вместе с товарищами все силы подвести невод
к самому берегу. На береговой отмели стало тащить еще тяжелее. Рыбаки слезли с лодок и направились
к берегу по колено в
воде.
— Идёшь в походе, жарко, — рассказывал мне один офицер, — подойдёшь
к солдатику: «Послушай-ка, у тебя в манерке, кажется,
вода есть?» — «Так что, ваше благородие, вам не годится». — «Почему не годится?» — «Так что из грязного ручья брал.» — «Зачем же ты брал?» — «Так что думал: ничего, сойдёт»… И старается от меня
уйти. Но при первом чистом ручейке уже несколько манерок, полных
воды, протягиваются ко мне. — «Извольте кушать, ваше благородие»…