Неточные совпадения
— На том свете? Ох, не люблю я тот свет! Не люблю, — сказал он, остановив испуганные дикие глаза на лице
брата. — И ведь вот, кажется, что
уйти изо всей мерзости, путаницы, и чужой и своей, хорошо бы было, а я боюсь смерти, ужасно боюсь смерти. — Он содрогнулся. — Да выпей что-нибудь. Хочешь шампанского? Или поедем куда-нибудь. Поедем
к Цыганам! Знаешь, я очень полюбил Цыган и русские песни.
Жарким летним вечером Клим застал отца и
брата в саду, в беседке; отец, посмеиваясь необычным, икающим смехом, сидел рядом с Дмитрием, крепко прижав его
к себе; лицо Дмитрия было заплакано; он тотчас вскочил и
ушел, а отец, смахивая платком капельки слез с брюк своих, сказал Климу...
— Алеша, беги за ней! — стремительно обратился
к брату Митя, — скажи ей… не знаю что… не дай ей так
уйти!
— По ярмаркам, по большим трахтам, по малым трахтам, по конокрадам, по городам, по деревням, по хуторам — всюду, всюду! А насчет денег ты не беспокойся: я,
брат, наследство получил! Последнюю копейку просажу — а уж добуду своего друга! И не
уйдет от нас казак, наш лиходей! Куда он — туда и мы! Он под землю — и мы под землю! Он
к дьяволу — а мы
к самому сатане!
Из гимназии ему пришлось
уйти. Предполагалось, что он будет держать экстерном, но вместо подготовки
к экзамену он поглощал книги, делал выписки, обдумывал планы каких-то работ. Иногда, за неимением лучшего слушателя,
брат прочитывал мне отрывки ив своих компиляций, и я восхищался точностью и красотой его изложения. Но тут подвернулось новое увлечение.
Он останавливался посредине комнаты и подымал кверху руки, раскидывая ими, чтоб выразить необъятность пространств. В дверях кабинета стояли мать и тетки, привлеченные громким пафосом рассказчика. Мы с
братьями тоже давно забрались в уголок кабинета и слушали, затаив дыхание… Когда капитан взмахивал руками высоко
к потолку, то казалось, что самый потолок раздвигается и руки капитана
уходят в безграничные пространства.
Но эта жизнь продолжалась недолго — вотчиму отказали от должности, он снова куда-то исчез, мать, с маленьким
братом Николаем, переселилась
к деду, и на меня была возложена обязанность няньки, — бабушка
ушла в город и жила там в доме богатого купца, вышивая покров на плащаницу.
Это враждебное чувство
к собственному детищу проснулось в душе Родиона Потапыча в тот день, когда из конторки выносили холодный труп Карачунского. Жив бы был человек, если бы не продала проклятая Рублиха. Поэтому он вел теперь работы с каким-то ожесточением, точно разыскивал в земле своего заклятого врага. Нет,
брат, не
уйдешь…
Общее впечатление главный управляющий произвел на своих будущих сослуживцев неблагоприятное. Не успел человек приехать и сейчас
к делам бросился. «Погоди,
брат, упыхаешься, а новая метла только сначала чисто метет». Наружность тоже не понравилась, особенно правый глаз… Старик бухгалтер, когда начальство
ушло, заявил, что «в царствии святых несть рыжих, а косых, а кривых и подавно».
— Еще бы он не был любезен! он знает, что у меня горло есть… а удивительное это, право, дело! — обратился он ко мне, — посмотришь на него — ну, человек, да и все тут! И говорить начнет — тоже целые потоки изливает: и складно, и грамматических ошибок нет! Только,
брат, бесцветность какая, пресность, благонамеренность!.. Ну, не могу я! так, знаешь, и подымаются руки, чтоб с лица земли его стереть… А женщинам нравиться может!.. Да я, впрочем, всегда спать
ухожу, когда он
к нам приезжает.
— Вы
уходите, — начала она, ласково заглядывая ему в лицо, — я вас не удерживаю, но вы должны непременно прийти
к нам сегодня вечером, мы вам так обязаны — вы, может быть, спасли
брата — мы хотим благодарить вас — мама хочет. Вы должны сказать нам, кто вы, вы должны порадоваться вместе с нами…
— Прощай, друг! не беспокойся! Почивай себе хорошохонько — может, и даст Бог! А мы с маменькой потолкуем да поговорим — может быть, что и попридумаем! Я,
брат, постненького себе
к обеду изготовить просил… рыбки солененькой, да грибков, да капустки — так ты уж меня извини! Что? или опять надоел? Ах,
брат,
брат!.. ну-ну,
уйду,
уйду! Главное, мой друг, не тревожься, не волнуй себя — спи себе да почивай! Хрр… хрр… — шутливо поддразнил он в заключение, решаясь наконец
уйти.
Скоро мы перестали нуждаться в предбаннике: мать Людмилы нашла работу у скорняка и с утра
уходила из дому, сестренка училась в школе,
брат работал на заводе изразцов. В ненастные дни я приходил
к девочке, помогая ей стряпать, убирать комнату и кухню, она смеялась...
Когда
братья ушли на улицу, женщины, приказав мне ставить самовар, бросились
к окнам, но почти тотчас с улицы позвонил хозяин, молча вбежал по лестнице и, отворив дверь в прихожую, густо сказал...
По воскресеньям
к Лотте ходит «ейный» двоюродный
брат, и тогда Агатон на целый день
уходит из дома, сначала в греческую кухмистерскую, потом на ералаш (по 1 /10 копейки за пункт)
к кому-нибудь из бывших помпадуров, который еще настолько богат средствами, чтоб на сон грядущий побаловать своих гостей рюмкой очищенной и куском селедки.
(Прим. автора.)] и
братьев, понеслась в погоню с воплями и угрозами мести; дорогу угадали, и, конечно, не
уйти бы нашим беглецам или по крайней мере не обошлось бы без кровавой схватки, — потому что солдат и офицеров, принимавших горячее участие в деле, по дороге расставлено было много, — если бы позади бегущих не догадались разломать мост через глубокую, лесную, неприступную реку, затруднительная переправа через которую вплавь задержала преследователей часа на два; но со всем тем косная лодка, на которой переправлялся молодой Тимашев с своею Сальме через реку Белую под самою Уфою, — не достигла еще середины реки, как прискакал
к берегу старик Тевкелев с сыновьями и с одною половиною верной своей дружины, потому что другая половина передушила на дороге лошадей.
Хворала я долго в монастыре одном. Женский монастырь. Ухаживала за мной одна девушка, полька… и
к ней из монастыря другого — около Арцер-Паланки, помню, — ходил
брат, тоже монашек… Такой… как червяк, всё извивался предо мной… И когда я выздоровела, то
ушла с ним… в Польшу его.
Нет,
брат, дельного малого сразу узнаешь; я сначала сам было подумал: «Кажется, не глуп; может, будет путь; ну, не привык
к службе, обойдется, привыкнет», — а теперь три месяца всякий день ходит и со всякой дрянью носится, горячится, точно отца родного, прости господи, режут, а он спасает, — ну, куда
уйдешь с этим?
Отец остался очень доволен, а его друзья, политические ссыльные,
братья Васильевы, переписывали стихи и прямо поздравляли отца и гордились тем, что он пустил меня в народ, первого из Вологды… Потом многие
ушли в народ, в том числе и младший Васильев, Александр, который был арестован и выслан в Архангельский уезд, куда-то
к Белому морю…
Бубнов. Я говорю — старика-то кто-то уложил… (Шум на сцене гаснет, как огонь костра, заливаемый водою. Раздаются отдельные возгласы вполголоса: «Неужто?», «Вот те раз!», «Ну-у?», «Уйдем-ка,
брат!», «Ах, черт!». «Теперь — держись!», «Айда прочь, покуда полиции нет!» Толпа становится меньше.
Уходят Бубнов, Татарин. Настя и Квашня бросаются
к трупу Костылева.)
Так проводил он праздники, потом это стало звать его и в будни — ведь когда человека схватит за сердце море, он сам становится частью его, как сердце — только часть живого человека, и вот, бросив землю на руки
брата, Туба
ушел с компанией таких же, как сам он, влюбленных в простор, —
к берегам Сицилии ловить кораллы: трудная, а славная работа, можно утонуть десять раз в день, но зато — сколько видишь удивительного, когда из синих вод тяжело поднимается сеть — полукруг с железными зубцами на краю, и в ней — точно мысли в черепе — движется живое, разнообразных форм и цветов, а среди него — розовые ветви драгоценных кораллов — подарок моря.
Из роду Отрепьевых, галицких боярских детей. Смолоду постригся неведомо где, жил в Суздале, в Ефимьевском монастыре,
ушел оттуда, шатался по разным обителям, наконец пришел
к моей чудовской
братии, а я, видя, что он еще млад и неразумен, отдал его под начал отцу Пимену, старцу кроткому и смиренному; и был он весьма грамотен: читал наши летописи, сочинял каноны святым; но, знать, грамота далася ему не от господа бога…
— Постой тут, Гаврик, — сказала девушка и, оставив
брата у двери, прошла в комнату. Лунёв толкнул
к ней табурет. Она села. Павел
ушёл в магазин, Маша пугливо жалась в углу около печи, а Лунёв неподвижно стоял в двух шагах пред девушкой и всё не мог начать разговора.
Досужев. Ну, прощай! Вперед будем знакомы! Захмелел,
брат! (Жмет Жадову руку.) Василий, манто! (Надевает шинель.) Ты меня строго не суди! Я человек потерянный. Постарайся быть лучше меня, коли можешь. (Идет
к двери и возвращается.) Да! вот тебе еще мой совет. Может быть, с моей легкой руки, запьешь, так вина не пей, а пей водку. Вино нам не по карману, а водка,
брат, лучше всего: и горе забудешь, и дешево! Adieu! [Прощай! (франц.) — Ред.] (
Уходит.)
—
Уйди, Фома! Пожалуйста! — просила Любовь, прижимаясь
к брату.
— Ничего не найдется. О том, что ли, толковать, что все мы под богом ходим, так оно уж и надоело маленько. А об другом — не об чем. Кончится тем, что посидим часок да и
уйдем к Палкину, либо в Малоярославский трактир. Нет уж,
брат, от судьбы не
уйдешь! Выспимся, да и на острова!
Тепериче у нас, поблизу, в деревне два
брата; один, стало быть, в солдаты
ушел, другой его бабу
к себе взял.
Мне следовало быть на палубе: второй матрос «Эспаньолы»
ушел к любовнице, а шкипер и его
брат сидели в трактире, — но было холодно и мерзко вверху. Наш кубрик был простой дощатой норой с двумя настилами из голых досок и сельдяной бочкой-столом. Я размышлял о красивых комнатах, где тепло, нет блох. Затем я обдумал только что слышанный разговор. Он встревожил меня, — как будете встревожены вы, если вам скажут, что в соседнем саду опустилась жар-птица или расцвел розами старый пень.
На другой день он все время нервно потирал руки и вздрагивал, и было видно по лицу, что ему нехорошо. И с занятий
ушел, что случилось с ним первый раз в жизни. И не обедал. А под вечер оделся потеплее, хотя на дворе стояла совсем летняя погода, и поплелся
к Коваленкам. Вареньки не было дома, застал он только
брата.
Это настолько крепко ударило Артамонова, что он даже не спросил: почему? Оскорблённый,
ушёл и несколько недель не ходил
к брату, не разговаривал с Мироном, встречая его на фабрике.
Селиван, не ожидая, что Савка так хорошо вооружен, как раз
к его приезду выскочил петухом на застреху и начал вертеться, глазеть на все стороны да петь «ку-ка-реку!» Савка не сробел колдуна, а, напротив, сказал ему: «Э,
брат, врешь — не
уйдешь», и с этим, недолго думая, ловко швырнул в него своим поленом, что тот даже не допел до конца своего «ку-ка-реку» и свалился мертвым.
Поверхностно задевая темы и не особенно сильно самолюбие друг друга, они побеседовали часов до десяти, и тогда Елизавета Сергеевна с Бенковским снова пошли играть, а Полканов простился с ними и
ушёл к себе, заметив, что его будущий зять не сделал даже и маленького усилия скрыть то удовольствие, которое он чувствовал, провожая
брата своей возлюбленной.
Афоня. Батюшки! Сил моих нет! Как тут жить на свете? За грехи это над нами!
Ушла от мужа
к чужому. Без куска хлеба в углу сидела, мы ее призрели, нарядили на свои трудовые деньги!
Брат у себя урывает, от семьи урывает, а ей на тряпки дает, а она теперь с чужим человеком ругается над нами за нашу хлеб-соль. Тошно мне! Смерть моя! Не слезами я плачу, а кровью. Отогрели мы змею на своей груди. (Прислоняется
к забору.) Буду ждать, буду ждать. Я ей все скажу, все, что на сердце накипело.
Афоня. Вот,
брат Лёв, на кого ты нас променял! погляди, полюбуйся! Кто тебя любит-то душою, так ты на того зверем смотришь; я сохну, как свечка; таю все из любви да из жалости
к тебе, а еще ни разу от тебя доброго слова не слыхал. В жене ты души не чаял, а она, злодейка наша, вот что делает! Нет на свете правды, нет! (
Уходит.)
Ольге Михайловне припомнился ее двоюродный
брат, офицер, веселый малый, который часто со смехом рассказывал ей, что когда ночью «супружница начинает пилить» его, то он обыкновенно берет подушку и, посвистывая,
уходит к себе в кабинет, а жена остается в глупом и смешном положении.
Иван. Молчите вы… птица! Яков, судьба моя и всей семьи моей зависит от тысячи двухсот рублей… пусть будет ровно тысяча!.. Ты мягкий, не глупый человек, Яков; сегодня решается вопрос о моём назначении — Лещ поехал дать этому делу решительный толчок… Как только меня назначат, мне сейчас же понадобятся деньги! Я
ухожу, оставляя тебя лицом
к лицу с твоею совестью,
брат мой! (Подняв голову,
уходит. Яков со страхом смотрит ему вслед, Любовь усмехается.)
В качестве своего человека в обители, Половецкий
уходил на скотный двор
к брату Павлину, чтобы освободить свою комнату для приезжих богомольцев.
Они наговорились обо всем, т. е. говорил собственно
брат Ираклий, перескакивая с темы на тему: о значении религиозного культа, о таинствах, о великой силе чистого иноческого жития, о покаянии, молитве и т. д. Половецкий
ушел к себе только вечером. Длинные разговоры его утомляли и раздражали.
Брат Ираклий принял увещание с подобающим смирением и заперся у себя в келье. Он обложился книгами и что-то такое писал. По вечерам он
уходил к Половецкому, и их беседа затягивалась за полночь. Раз вечером, когда
брат Ираклий только-что собрался идти в странноприимницу, как
к нему в келью вошел
брат Павлин. Он был чем-то взволновав и, осторожно оглядевшись кругом, шепотом сообщил...
Я сел на другом конце стола, между Черевиным и Павлом Петровичем Мартыновым, а
брат его жаловался на головную боль и хотел
уйти спать, даже простился с нами, но, подошед
к Лабзину и пошептавшись с ним, воротился
к нам и сел подле Черевина за стол.
Агишин. Ишь у тебя замашки-то какие! Вот и поди соперничай с тобой! Нет, видно, вашему
брату без бою уступать нужно!.. (Подавая руку). Ну, я тебя задерживать не хочу… Поручения твои я исполнил, об этом после… До свиданья, сегодня вечером! Поди
к своим гостям, занимай их… (
Уходит).
— Думаю, дай пойду
к подчиненному. Ведь не прогонит же он меня… рад не рад, а принимай гостя. Ты,
брат, пожалуйста, извини. Если я чем помешал, я
уйду… Я ведь только зашел посмотреть…
Мое село, Державино, ведь не с большим сто верст от имения вашего батюшки (сто верст считалось тогда соседством в Оренбургской губернии)…» Гаврила Романыч подозвал
к себе моего
брата, приласкал его, потрепав по плечу, и сказал, что он прекрасный молодой человек, что очень рад его дружбе с своими Капнистами, и прибавил: «Да тебе не пора ли на ученье? приятели твои, я видел,
ушли».
Шум разбудил и уснувшую было Лару. Она проснулась и, будучи не в силах понять причины слышанных звуков, спросила о них горничную. Та проговорилась ей о происшедшем. Лариса схватила свою голову и, вся трепеща, уверяла, что ее покидает рассудок и что она хочет приготовить себя
к смерти: она требовала
к себе священника, но желала, чтоб о призыве его не знали ни Бодростины, ни
брат ее, ни Горданов. Форов взялся это устроить: он
ушел очень рано и в десятом часу утра уже вернулся с Евангелом.
Еще недавно я оттолкнул твои объятия, сказал: рано. Но сейчас говорю: обнимемся крепче,
брат, теснее прижмемся друг
к другу — так больно и страшно быть одному в этой жизни, когда все выходы из нее закрыты. И я еще не знаю, где больше гордости и свободы:
уйти ли самому, когда захочешь, или покорно, не сопротивляясь, принять тяжелую руку палача? Сложить руки на груди, одну ногу слегка выставить вперед и, гордо закинув голову, спокойно ждать...
Только что ее уложили в постель, он
ушел в кабинет и не показывался. Это очень покоробило
брата Марьи Орестовны. Евлампий Григорьевич, когда тот вошел
к нему в кабинет, встретил его удивленно. Он опять засел за письменный стол и поправлял печатные листки.
«Держи, — думаю, —
брат, держи!..» — и
ушел, оставив его писать письмо
к своей далекой невесте.
А для этого едва ли не лучшее средство —
уйти от празднующих и живущих потом и кровью
братьев, и пойти
к тем замученным
братьям.
— Она невозможна! — возмущенно передает мне Саня, и вся ее правдивая душа глядит на меня из ее печальных темных глаз. Вчера, знаете, что она выдумала? Пальто Виктории Владимировны надела и отправилась в нем завтракать в кондитерскую. А наша «классная дама» захотела раньше
уйти из школы. Смотрит, пальто нет. Скандал страшный… Мамочка, хоть бы вы наставили хорошенько наше сокровище, — обращается она
к матери в то время, как
братья ее хохочут неудержимо.