Неточные совпадения
— Да я был в Германии, в Пруссии, во
Франции, в Англии, но не в столицах, а в фабричных городах, и много
видел нового. И рад, что был.
— Более чем скучно! Есть что-то безнадежное в этой пустынности. Совершенно непонятны жалобы крестьян на недостаток земли; никогда во
Франции, в Германии не
видел я столько пустых пространств.
В конце 1843 года я печатал мои статьи о «Дилетантизме в науке»; успех их был для Грановского источником детской радости. Он ездил с «Отечественными записками» из дому в дом, сам читал вслух, комментировал и серьезно сердился, если они кому не нравились. Вслед за тем пришлось и мне
видеть успех Грановского, да и не такой. Я говорю о его первом публичном курсе средневековой истории
Франции и Англии.
После падения
Франции я не раз встречал людей этого рода, людей, разлагаемых потребностью политической деятельности и не имеющих возможности найтиться в четырех стенах кабинета или в семейной жизни. Они не умеют быть одни; в одиночестве на них нападает хандра, они становятся капризны, ссорятся с последними друзьями,
видят везде интриги против себя и сами интригуют, чтоб раскрыть все эти несуществующие козни.
…Знаменитый Тюрго,
видя ненависть французов к картофелю, разослал всем откупщикам, поставщикам и другим подвластным лицам картофель на посев, строго запретив давать крестьянам. С тем вместе он сообщил им тайно, чтоб они не препятствовали крестьянам красть на посев картофель. В несколько лет часть
Франции обсеялась картофелем.
Я это
видел в катастрофах, пережитых Россией, я это слыхал о Германии, я это
вижу во
Франции.
Яша. Что ж плакать? (Пьет шампанское.) Через шесть дней я опять в Париже. Завтра сядем в курьерский поезд и закатим, только нас и
видели. Даже как-то не верится. Вив ла Франс!.. [Да здравствует
Франция! (фр. Vive la France!)] Здесь не по мне, не могу жить… ничего не поделаешь. Насмотрелся на невежество — будет с меня. (Пьет шампанское.) Что ж плакать? Ведите себя прилично, тогда не будете плакать.
— Да. Я во
Франции видел, в Лионе. Меня туда Шнейдер с собою брал.
Ни ландсман, ни пастор, ни прихожане Люцерна не
видели, что консульские войска
Франции в существе несли более свободы, чем хранили ее консерваторы старой швейцарской республики.
Он сам Христом богом упрашивал мужа, чтобы тот взял его с собою, — и когда Евгений Петрович согласился, то надобно было
видеть восторг этого господина; об неприятеле он не может говорить без пены у рта и говорит, что вся Россия должна вооружиться, чтобы не дать нанести себе позора, который задумала ей сделать
Франция за двенадцатый год.
— Итак, ты в целой
Франции, в ее истории, в ее гении ничего не
видишь, кроме"La belle Helene"? — сказал я вновь.
Франция — это только отвод, — говорил он, — с Францией он на Бельгии помирится или выбросит ей кусок Лотарингии — не Эльзас, нет! — а главным образом взоры его устремлены на Россию, — это узел его политики, — вот
увидите!"По его мнению, будь наше время несколько менее тревожно, и деятельность Бисмарка имела бы менее тревожный характер; он просто представлял бы собой повторение твердого, спокойного и строго-логического Гизо.
Хотя и в нашей прекрасной
Франции прерогативы играют немаловажную роль, но, клянусь, я никогда не мог себе представить что-либо подобное тому, что я
увидел здесь.
И действительно, не токмо во
Франции, сей классической стране централизации, но и у нас на каждом шагу мы
видим плоды сего горького порядка вещей. Благодаря оному, каких хлопот и издержек, например, стоило, дабы выиграть тяжбу в правительствующем сенате? сколько изнурений даже и доднесь нужно перенести, дабы получить в государственном банке какое-либо удовлетворение?
Но и в этом смешном желании уверять весь мир, что в одной только
Франции могут жить порядочные люди, я
вижу чувство благородное.
В упрямом военачальнике, влекущем на явную гибель остатки своих бесстрашных легионов, в мятежном корсиканце, взволновавшем снова успокоенную
Францию, — я
вижу еще что-то великое; но в неугомонном пленнике англичан, в мелочном ругателе своего тюремщика я не узнаю решительно того колоссального Наполеона, который и в падении своем не должен был походить на обыкновенного человека.
Долгов в каждый момент своей жизни был увлечен чем-нибудь возвышенным:
видел ли он, как это было с ним в молодости, искусную танцовщицу на сцене, — он всюду кричал, что это не женщина, а оживленная статуя греческая; прочитывал ли какую-нибудь книгу, пришедшуюся ему по вкусу, — он дни и ночи бредил ею и даже прибавлял к ней свое, чего там вовсе и не было; захватывал ли во
Франции власть Людовик-Наполеон, — Долгов приходил в отчаяние и говорил, что это узурпатор, интригант; решался ли у нас крестьянский вопрос, — Долгов ожидал обновления всей русской жизни.
Петр рассказывает здесь, что князь Яков Долгорукий, пред отправлением своим в посольство во
Францию, сказал как-то, что у него был «такой инструмент, которым можно было брать дистанции, не доходя до того места», Петр хотел
увидеть этот инструмент, но Долгорукий сказал, что его у него украли.
«Подумайте о том, что делаете», сказал ему герцог, «Россия не есть ваше отечество; не думаю, чтоб вам когда-нибудь удалось опять
увидеть знойную вашу родину; но ваше долговременное пребывание во
Франции сделало вас равно чуждым климату и образу жизни полудикой России.
Когда
Франция увидела великую тень преображенных средних веков с их увлекательным характером единства верования, рыцарской доблести и удали и
увидела очищенную от дерзкого своеволия и наглой несправедливости, от всесторонних противоречий, кое-как формально примиренных, тогдашней жизни, она, пренебрегавшая дотоле всем феодальным, предалась неоромантизму.
Причина этого настойчивого преследования объясняется отчасти тем, что тогдашнее волнение умов во
Франции грозило многим и в политическом отношении, отчасти же и тем, что княгиня Дашкова, понимавшая истинную сущность дела, естественно должна была негодовать,
видя, как русские люди, знакомясь с литературой и нравами
Франции, перенимали самое пустое, самое глупое, самое ничтожное, не обращая внимания на то, что составляло действительное сокровище, что могло в самом деле образовать и облагородить человека.
Про Карамзина, конечно, нечего и говорить: чтобы
видеть, до какой степени сознание общих человеческих прав и интересов было ему чуждо, довольно перелистовать его «Письма русского путешественника», особенно из
Франции.
И вот люди, поставленные в такое положение, не только не
видят своего рабства, но гордятся им, считая себя свободными гражданами великих государств Британии,
Франции, Германии, России, гордятся этим так же, как лакеи гордятся важностью тех господ, которым они служат.
— Вы
увидите, какие здесь болота и какой климат! Лихорадки и дизентерии губительнее всяких сражений… А этого не понимают! — ворчал адмирал, не досказывая, конечно, перед юным иностранцем, кто не понимает этого. — Думают, что можно с горстью солдат завоевывать страны! Да, только французы могут геройски переносить те лишения, какие им выпадают на долю вдали от родины. Слава
Франции для них выше всего! — неожиданно прибавил адмирал.
Эта война, где
Франция (правительство и Палата) повела себя так неразумно и задорно, сразу давала такое предчувствие, что она не кончится торжеством Наполеона III над пруссаками; все
видели, что это будет прусская война, где Бисмарк и Мольтке все заранее подготовили.
Под Мец я попал тотчас после сдачи крепости и
видел, до какой степени немцы были хорошо приготовлены к войне, как у них все было пропитано духом дисциплины, как их военное хозяйство велось образцово. Все это я подтверждал, но не мог не жалеть
Франции, где ненавистный всем нам режим Второй империи уже пал и теперь на заклание была обречена пруссакам не империя, а Французская демократическая республика. Этого забывать нельзя!
Добравшись до Женевы, очень утомленный и больной ревматизмом ног, схваченным под Мецом, а главное
видя, что я нахожусь в решительном несогласии с редакцией, гае тон повернулся лицом к победителям и спиной к
Франции, я решил прекратить работу корреспондента, тем более что и"театра"-то войны надо было усиленно искать, перелетая с одного конца
Франции к другому.
В этих воспоминаниях я держусь объективных оценок, ничего не"обсахариваю"и не желаю никакой тенденциозности ни в ту, ни в другую сторону. Такая личность, как Луи Блан, принадлежит истории, и я не претендую давать здесь о нем ли, о других ли знаменитостях исчерпывающиеоценки.
Видел я его и говорил с ним два-три раза в Англии, а потом во
Франции, и могу ограничиться здесь только возможно верной записью (по прошествии сорока лет) того, каким я тогда сам находил его.
То, что я
видел в городах, на узловых станциях железных дорог, не могло обнадеживать в исходе, сколько-нибудь благоприятном для
Франции. Я
видел только новобранцев, или мобилей из плохих офицеров, или более комических, чем внушительных francs-tireurs (вольных стрелков, партизан), мальчиков, одетых какими-то шиллеровскими разбойниками.
С интересом туриста ехал я на Страсбур — тогда еще французский город, с населением немецкой расы, ехал демократично, в третьем классе, и дорогой
видел много характерного, особенно когда из Страсбура отправился к немецкой границе. Со мною сидели солдаты и шварцвальдские крестьяне.
Францию любили не только эльзасцы и лотарингцы, но и баденские немцы. Близость офранцуженных провинций делала то, что и в Бадене чувствовалось культурное влияние
Франции.
Приезжие из Петербурга и Москвы рассказывали про Рашель, которую мне так и не привелось
видеть ни в России, ни во
Франции.
Не предаваясь никаким иллюзиям, я
видел, что исход этой войны будет самый фатальный для
Франции, но не мог не жалеть ее, не мог умалчивать и о том, что в Эльзас-Лотарингии все население было предано
Франции и по доброй воле никогда бы от нее не отложилось. Я это подтверждал в моих письмах разными характерными фактами из того, что я сам
видел и переживал.
Для нас, более спокойных и объективных наблюдателей, Париж совсем не поднял своего мирового значения тем, что можно было
видеть на выставке. Но он сделался тогда еще популярнее, еще большую массу иностранцев и провинциалов стал привлекать. И это шло все crescendo с каждой новой выставкой. И ничто — ни война, ни Коммуна, ни политическое обессиление
Франции — не помешало этой «тяге» к Парижу и провинций, и остальной Европы с Америкой.
— Ты очень обсиделась, — продолжала кузина, — там, в твоем губернском городе. У меня теперь бывает много народу, гораздо больше, чем прежде… Я ведь вроде тебя, была simpliste, нетерпима. А теперь… все это — вопросы направления, цвета не важны… в моих глазах. Везде, и за границей, в Англии, во
Франции, мы
видим, что общество ищет совсем другого.
—
Видите ли, я еду из Англии к себе домой во
Францию; багаж отправил прямо из Лондона в Париж, а сам заехал по делу в Голландию, но там со мной случилось несчастие, я потерял деньги, что меня заставило остановиться на несколько дней в Антверпене до получения денег и нужных вещей из Парижа, об этом я и послал депешу, — объяснил Савин.
Я не мог удержаться от желания
видеть эту милую
Францию, родину моих предков.
Стòит только признать, что цель волнений европейских народов нам неизвестна, а известны только факты, состоящие в убийствах, сначала во
Франции, потом в Италии, в Африке, в Пруссии, в Австрии, в Испании, в России, и что движения с запада на восток и с востока на запад составляют общую сущность этих событий, и нам не только не нужно будет
видеть исключительность и гениальность в характерах Наполеона и Александра, но нельзя будет представить себе эти лица иначе, как такими же людьми, как и все остальные; и не только не нужно будет объяснять случайностию тех мелких событий, которые сделали этих людей тем, чем они были, но будет ясно, что все эти мелкие события были необходимы.
И после того я
вижу папирки и понимаю, что это и есть то самое, что мы учили о
Франции, которая соделалась республикой!..