Неточные совпадения
Казалось, благотворные лучи
солнца подействовали и на него (по крайней мере, многие обыватели потом уверяли, что собственными глазами
видели, как у него тряслись фалдочки).
Он сошел вниз, избегая подолгу смотреть на нее, как на
солнце, но он
видел ее, как
солнце, и не глядя.
Разве не молодость было то чувство, которое он испытывал теперь, когда, выйдя с другой стороны опять на край леса, он
увидел на ярком свете косых лучей
солнца грациозную фигуру Вареньки, в желтом платье и с корзинкой шедшей легким шагом мимо ствола старой березы, и когда это впечатление вида Вареньки слилось в одно с поразившим его своею красотой видом облитого косыми лучами желтеющего овсяного поля и за полем далекого старого леса, испещренного желтизною, тающего в синей дали?
Всё, что он
видел в окно кареты, всё в этом холодном чистом воздухе, на этом бледном свете заката было так же свежо, весело и сильно, как и он сам: и крыши домов, блестящие в лучах спускавшегося
солнца, и резкие очертания заборов и углов построек, и фигуры изредка встречающихся пешеходов и экипажей, и неподвижная зелень дерев и трав, и поля с правильно прорезанными бороздами картофеля, и косые тени, падавшие от домов и от дерев, и от кустов, и от самых борозд картофеля.
И точно, такую панораму вряд ли где еще удастся мне
видеть: под нами лежала Койшаурская долина, пересекаемая Арагвой и другой речкой, как двумя серебряными нитями; голубоватый туман скользил по ней, убегая в соседние теснины от теплых лучей утра; направо и налево гребни гор, один выше другого, пересекались, тянулись, покрытые снегами, кустарником; вдали те же горы, но хоть бы две скалы, похожие одна на другую, — и все эти снега горели румяным блеском так весело, так ярко, что кажется, тут бы и остаться жить навеки;
солнце чуть показалось из-за темно-синей горы, которую только привычный глаз мог бы различить от грозовой тучи; но над
солнцем была кровавая полоса, на которую мой товарищ обратил особенное внимание.
Но ошибался он: Евгений
Спал в это время мертвым сном.
Уже редеют ночи тени
И встречен Веспер петухом;
Онегин спит себе глубоко.
Уж
солнце катится высоко,
И перелетная метель
Блестит и вьется; но постель
Еще Евгений не покинул,
Еще над ним летает сон.
Вот наконец проснулся он
И полы завеса раздвинул;
Глядит — и
видит, что пора
Давно уж ехать со двора.
Решась кокетку ненавидеть,
Кипящий Ленский не хотел
Пред поединком Ольгу
видеть,
На
солнце, на часы смотрел,
Махнул рукою напоследок —
И очутился у соседок.
Он думал Оленьку смутить,
Своим приездом поразить;
Не тут-то было: как и прежде,
На встречу бедного певца
Прыгнула Оленька с крыльца,
Подобна ветреной надежде,
Резва, беспечна, весела,
Ну точно та же, как была.
Говор народа, топот лошадей и телег, веселый свист перепелов, жужжание насекомых, которые неподвижными стаями вились в воздухе, запах полыни, соломы и лошадиного пота, тысячи различных цветов и теней, которые разливало палящее
солнце по светло-желтому жнивью, синей дали леса и бело-лиловым облакам, белые паутины, которые носились в воздухе или ложились по жнивью, — все это я
видел, слышал и чувствовал.
— Что за народ военный! — продолжал жид. — Ох, вей мир, что за народ хороший! Шнурочки, бляшечки… Так от них блестит, как от
солнца; а цурки, [Цурки — девушки.] где только
увидят военных… ай, ай!..
Он поднял глаза и
увидел стоявшую у окна красавицу, какой еще не видывал отроду: черноглазую и белую, как снег, озаренный утренним румянцем
солнца.
— Конечно. Вот рай!.. Он у меня,
видишь? — Грэй тихо засмеялся, раскрыв свою маленькую руку. Нежная, но твердых очертаний ладонь озарилась
солнцем, и мальчик сжал пальцы в кулак. — Вот он, здесь!.. То тут, то опять нет…
Она села к столу, на котором Лонгрен мастерил игрушки, и попыталась приклеить руль к корме; смотря на эти предметы, невольно
увидела она их большими, настоящими; все, что случилось утром, снова поднялось в ней дрожью волнения, и золотое кольцо, величиной с
солнце, упало через море к ее ногам.
Станьте
солнцем, вас все и
увидят.
Неужели уж столько может для них значить один какой-нибудь луч
солнца, дремучий лес, где-нибудь в неведомой глуши холодный ключ, отмеченный еще с третьего года, и о свидании с которым бродяга мечтает как о свидании с любовницей,
видит его во сне, зеленую травку кругом его, поющую птичку в кусте?
Ему все мерещилось это чистое, нежное, боязливо приподнятое лицо; он чувствовал под ладонями рук своих эти мягкие волосы,
видел эти невинные, слегка раскрытые губы, из-за которых влажно блистали на
солнце жемчужные зубки.
В лесу, на холме, он выбрал место, откуда хорошо видны были все дачи, берег реки, мельница, дорога в небольшое село Никоново, расположенное недалеко от Варавкиных дач, сел на песок под березами и развернул книжку Брюнетьера «Символисты и декаденты». Но читать мешало
солнце, а еще более — необходимость
видеть, что творится там, внизу.
— Понимаете: небеса! Глубина, голубая чистота, ясность! И —
солнце! И вот я, — ну, что такое я? Ничтожество, болван! И вот — выпускаю голубей. Летят, кругами, все выше, выше, белые в голубом. И жалкая душа моя летит за ними — понимаете? Душа! А они — там, едва
вижу. Тут — напряжение… Вроде обморока. И — страх: а вдруг не воротятся? Но — понимаете — хочется, чтоб не возвратились, понимаете?
За стеклами ее очков он не
видел глаз, но нашел, что лицо ее стало более резко цыганским, кожа — цвета бумаги, выгоревшей на
солнце; тонкие, точно рисунок пером, морщинки около глаз придавали ее лицу выражение улыбчивое и хитроватое; это не совпадало с ее жалобными словами.
Он отбрасывал их от себя, мял, разрывал руками, люди лопались в его руках, как мыльные пузыри; на секунду Самгин
видел себя победителем, а в следующую — двойники его бесчисленно увеличивались, снова окружали его и гнали по пространству, лишенному теней, к дымчатому небу; оно опиралось на землю плотной, темно-синей массой облаков, а в центре их пылало другое
солнце, без лучей, огромное, неправильной, сплющенной формы, похожее на жерло печи, — на этом
солнце прыгали черненькие шарики.
В окна заглянуло
солнце, ржавый сумрак музея посветлел, многочисленные гребни штыков заблестели еще холоднее, и особенно ледянисто осветилась железная скорлупа рыцарей. Самгин попытался вспомнить стихи из былины о том, «как перевелись богатыри на Руси», но ‹вспомнил› внезапно кошмар, пережитый им в ночь, когда он
видел себя расколотым на десятки, на толпу Самгиных. Очень неприятное воспоминание…
Редакция помещалась на углу тихой Дворянской улицы и пустынного переулка, который, изгибаясь, упирался в железные ворота богадельни. Двухэтажный дом был переломлен: одна часть его осталась на улице, другая, длиннее на два окна, пряталась в переулок. Дом был старый, казарменного вида, без украшений по фасаду, желтая окраска его стен пропылилась, приобрела цвет недубленой кожи,
солнце раскрасило стекла окон в фиолетовые тона, и над полуслепыми окнами этого дома неприятно было
видеть золотые слова: «Наш край».
И не одну сотню раз Клим Самгин
видел, как вдали, над зубчатой стеной елового леса краснеет
солнце, тоже как будто усталое,
видел облака, спрессованные в такую непроницаемо плотную массу цвета кровельного железа, что можно было думать: за нею уж ничего нет, кроме «черного холода вселенской тьмы», о котором с таким ужасом говорила Серафима Нехаева.
Клим промолчал, присматриваясь, как в красноватом луче
солнца мелькают странно обесцвеченные мухи; некоторые из них, как будто
видя в воздухе неподвижную точку, долго дрожали над нею, не решаясь сесть, затем падали почти до пола и снова взлетали к этой невидимой точке. Клим показал глазами на тетрадку...
Он хорошо
видел, что люди кажутся друг другу умнее, когда они говорят о «теории относительности», о температуре внутри
Солнца, о том, имеет ли Млечный Путь фигуру бесконечной спирали или дуги, и о том, сгорит Земля или замерзнет.
На улице было людно и шумно, но еще шумнее стало, когда вышли на Тверскую. Бесконечно двигалась и гудела толпа оборванных, измятых, грязных людей. Негромкий, но сплошной ропот стоял в воздухе, его разрывали истерические голоса женщин. Люди устало шли против
солнца, наклоня головы, как бы чувствуя себя виноватыми. Но часто, когда человек поднимал голову, Самгин
видел на истомленном лице выражение тихой радости.
Как там отец его, дед, дети, внучата и гости сидели или лежали в ленивом покое, зная, что есть в доме вечно ходящее около них и промышляющее око и непокладные руки, которые обошьют их, накормят, напоят, оденут и обуют и спать положат, а при смерти закроют им глаза, так и тут Обломов, сидя и не трогаясь с дивана,
видел, что движется что-то живое и проворное в его пользу и что не взойдет завтра
солнце, застелют небо вихри, понесется бурный ветр из концов в концы вселенной, а суп и жаркое явятся у него на столе, а белье его будет чисто и свежо, а паутина снята со стены, и он не узнает, как это сделается, не даст себе труда подумать, чего ему хочется, а оно будет угадано и принесено ему под нос, не с ленью, не с грубостью, не грязными руками Захара, а с бодрым и кротким взглядом, с улыбкой глубокой преданности, чистыми, белыми руками и с голыми локтями.
— Оттого, батюшка, что
солнце идет навстречу месяцу и не
видит его, так и хмурится; а ужо, как завидит издали, так и просветлеет.
И теперь я уже ни на что не похож, не считаю часы и минуты, не знаю восхождения и захождения
солнца, а считаю:
видел — не видал,
увижу — не
увижу, приходила — не пришла, придет…
«А! вот и пробный камень. Это сама бабушкина „судьба“ вмешалась в дело и требует жертвы, подвига — и я его совершу. Через три дня
видеть ее опять здесь… О, какая нега! Какое
солнце взойдет над Малиновкой! Нет, убегу! Чего мне это стоит, никто не знает! И ужели не найду награды, потерянного мира? Скорей, скорей прочь…» — сказал он решительно и кликнул Егора, приказав принести чемодан.
Я лежал лицом к стене и вдруг в углу
увидел яркое, светлое пятно заходящего
солнца, то самое пятно, которое я с таким проклятием ожидал давеча, и вот помню, вся душа моя как бы взыграла и как бы новый свет проник в мое сердце.
День был чрезвычайно ясный; стору у Макара Ивановича не поднимали обыкновенно во весь день, по приказанию доктора; но на окне была не стора, а занавеска, так что самый верх окна был все-таки не закрыт; это потому, что старик тяготился, не
видя совсем, при прежней сторе,
солнца.
И все это ощущение я как будто прожил в этом сне; скалы, и море, и косые лучи заходящего
солнца — все это я как будто еще
видел, когда проснулся и раскрыл глаза, буквально омоченные слезами.
И вот, друг мой, и вот — это заходящее
солнце первого дня европейского человечества, которое я
видел во сне моем, обратилось для меня тотчас, как я проснулся, наяву, в заходящее
солнце последнего дня европейского человечества!
Мы уехали. Дорогой я
видел, как сквозь багровое зарево заката бледно мерцали уже звезды, готовясь вдруг вспыхнуть, лишь только исчезнет
солнце.
Мы
видели, однако ж, что хижины были обмазаны глиной, не то что в Гамильтоне; видно, зима не шутит здесь; а теперь пока было жарко так, что мы сняли сюртуки и шли в жилетах, но все нестерпимо, хотя
солнце клонилось уже к западу.
Небо часто облачно, так что мы не можем
видеть ни восхождения, ни захождения
солнца.
Нужно ли вам поэзии, ярких особенностей природы — не ходите за ними под тропики: рисуйте небо везде, где его
увидите, рисуйте с торцовой мостовой Невского проспекта, когда
солнце, излив огонь и блеск на крыши домов, протечет чрез Аничков и Полицейский мосты, медленно опустится за Чекуши; когда небо как будто задумается ночью, побледнеет на минуту и вдруг вспыхнет опять, как задумывается и человек, ища мысли: по лицу на мгновенье разольется туман, и потом внезапно озарится оно отысканной мыслью.
Она тонка и гладка, как лист атласной почтовой бумаги, — на голове не слыхать — и плотна,
солнце не пропекает через нее; между тем ее ни на ком не
увидишь, кроме тагалов да ремесленников, потому что шляпы эти — свое, туземное изделье и стоит всего доллар, много полтора.
Все жители Аяна столпились около нас: все благословляли в путь. Ч. и Ф., без сюртуков, пошли пешком проводить нас с версту. На одном повороте за скалу Ч. сказал: «Поглядите на море: вы больше его не
увидите». Я быстро оглянулся, с благодарностью, с любовью, почти со слезами. Оно было сине, ярко сверкало на
солнце серебристой чешуей. Еще минута — и скала загородила его. «Прощай, свободная стихия! в последний раз…»
Много попадалось птиц, жужжали миллионы насекомых; на камнях часто
видели мы разноцветных ящериц, которые выползали на
солнце погреться.
Где я, о, где я, друзья мои? Куда бросила меня судьба от наших берез и елей, от снегов и льдов, от злой зимы и бесхарактерного лета? Я под экватором, под отвесными лучами
солнца, на меже Индии и Китая, в царстве вечного, беспощадно-знойного лета. Глаз, привыкший к необозримым полям ржи,
видит плантации сахара и риса; вечнозеленая сосна сменилась неизменно зеленым бананом, кокосом; клюква и морошка уступили место ананасам и мангу.
Как только Катюша входила в комнату или даже издалека Нехлюдов
видел ее белый фартук, так всё для него как бы освещалось
солнцем, всё становилось интереснее, веселее, значительнее; жизнь становилась радостней.
Он не шатался, не говорил глупостей, но был в ненормальном, возбужденно-довольном собою состоянии; в-третьих, Нехлюдов
видел то, что княгиня Софья Васильевна среди разговора с беспокойством смотрела на окно, через которое до нее начинал доходить косой луч
солнца, который мог слишком ярко осветить ее старость.
Видел, как собака лежит-лежит на солнышке и задремлет (Бахарев изобразил, как дремлет на
солнце собака)…
— Веселимся, — продолжает сухенький старичок, — пьем вино новое, вино радости новой, великой;
видишь, сколько гостей? Вот и жених и невеста, вот и премудрый архитриклин, вино новое пробует. Чего дивишься на меня? Я луковку подал, вот и я здесь. И многие здесь только по луковке подали, по одной только маленькой луковке… Что наши дела? И ты, тихий, и ты, кроткий мой мальчик, и ты сегодня луковку сумел подать алчущей. Начинай, милый, начинай, кроткий, дело свое!.. А
видишь ли
солнце наше,
видишь ли ты его?
Восхвалим природу:
видишь,
солнца сколько, небо-то как чисто, листья все зелены, совсем еще лето, час четвертый пополудни, тишина!
Картина, которую я
увидел, была необычайно красива. На востоке пылала заря. Освещенное лучами восходящего
солнца море лежало неподвижно, словно расплавленный металл. От реки поднимался легкий туман. Испуганная моими шагами, стая уток с шумом снялась с воды и с криком полетела куда-то в сторону, за болото.
Когда
солнце поднялось над горизонтом, я
увидел далеко в море парус Хей-ба-тоу.
Я не мог
видеть ее глаз — она их не поднимала; но я ясно
видел ее тонкие, высокие брови, ее длинные ресницы: они были влажны, и на одной из ее щек блистал на
солнце высохший след слезы, остановившейся у самых губ, слегка побледневших.
Помнится, я
видел однажды, вечером, во время отлива, на плоском песчаном берегу моря, грозно и тяжко шумевшего вдали, большую белую чайку: она сидела неподвижно, подставив шелковистую грудь алому сиянью зари, и только изредка медленно расширяла свои длинные крылья навстречу знакомому морю, навстречу низкому, багровому
солнцу: я вспомнил о ней, слушая Якова.