Неточные совпадения
В канаве бабы ссорятся,
Одна кричит: «Домой идти
Тошнее, чем на каторгу!»
Другая: — Врешь, в моем дому
Похуже твоего!
Мне старший зять ребро сломал,
Середний зять клубок украл,
Клубок плевок, да дело в том —
Полтинник был замотан в нем,
А младший зять все
нож берет,
Того гляди
убьет,
убьет!..
Она рвалась к бабушке и останавливалась в ужасе; показаться ей на глаза значило, может быть,
убить ее. Настала настоящая казнь Веры. Она теперь только почувствовала, как глубоко вонзился
нож и в ее, и в чужую, но близкую ей жизнь, видя, как страдает за нее эта трагическая старуха, недавно еще счастливая, а теперь оборванная, желтая, изможденная, мучающаяся за чужое преступление чужою казнью.
Долго боролся тот, стараясь вырвать у нее
нож. Наконец вырвал, замахнулся — и совершилось страшное дело: отец
убил безумную дочь свою.
Пусть возьмет кто-нибудь булатный
ножДа подбросит его в небо чистое,
Твоя правда —
нож меня
убьет,
Моя правда — на тебя падет!
— Стой еще! Я, Парфен, еще хочу тебя спросить… я много буду тебя спрашивать, обо всем… но ты лучше мне сначала скажи, с первого начала, чтоб я знал: хотел ты
убить ее перед моей свадьбой, перед венцом, на паперти,
ножом? Хотел или нет?
— Полторы сутки ровно не спал, не ел, не пил, из комнаты ее не выходил, на коленки перед ней становился: «Умру, говорю, не выйду, пока не простишь, а прикажешь вывести — утоплюсь; потому — что я без тебя теперь буду?» Точно сумасшедшая она была весь тот день, то плакала, то
убивать меня собиралась
ножом, то ругалась надо мной.
Я по крайности знала, что когда Постен у нас, то он физически меня никогда не
убьет и не оскорбит: так это и случилось, когда он в истории этого глупого векселя заслонил меня собой от его удара
ножом.
— Удивляюсь! — еще раз протянула Раиса Павловна и улыбнулась уничтожающей улыбкой, какая
убивает репутацию человека, как удар гильотинного
ножа.
— Ну, так послушай же, — говорит, — теперь же стань поскорее душе моей за спасителя; моих, — говорит, — больше сил нет так жить да мучиться, видючи его измену и надо мной надругательство. Если я еще день проживу, я и его и ее порешу, а если их пожалею, себя решу, то навек
убью свою душеньку… Пожалей меня, родной мой, мой миленый брат; ударь меня раз
ножом против сердца.
В ту минуту, как снаряд, вы знаете, летит на вас, вам непременно придет в голову, что снаряд этот
убьет вас; но чувство самолюбия поддерживает вас, и никто не замечает
ножа, который режет вам сердце.
— Максинька! Вы вчера
убили меня, без
ножа зарезали!
Один
убил по бродяжничеству, осаждаемый целым полком сыщиков, защищая свою свободу, жизнь, нередко умирая от голодной смерти; а другой режет маленьких детей из удовольствия резать, чувствовать на своих руках их теплую кровь, насладиться их страхом, их последним голубиным трепетом под самым
ножом.
Лицо Хромого, как широкий
нож, покрытый ржавчиной от крови, в которую он погружался тысячи раз; его глаза узки, но они видят всё, и блеск их подобен холодному блеску царамута, любимого камня арабов, который неверные зовут изумрудом и который
убивает падучую болезнь. А в ушах царя — серьги из рубинов Цейлона, из камней цвета губ красивой девушки.
— Саша кричит — бейте их! Вяхирев револьверы показывает, — буду, говорит, стрелять прямо в глаза, Красавин подбирает шайку каких-то людей и тоже всё говорит о
ножах, чтобы резать и прочее. Чашин собирается какого-то студента
убить за то, что студент у него любовницу увёл. Явился ещё какой-то новый, кривой, и всё улыбается, а зубы у него впереди выбиты — очень страшное лицо. Совершенно дико всё это… Он понизил голос до шёпота и таинственно сказал...
Оборванец, видя беду неминучую, схватил со стола
нож, с твердым намерением
убить дворника, но был обезоружен, связан и доставлен в участок, где оказалось, что он ни постоянного места жительства, ни определенных занятий не имеет.
«
Убью!» — кричит. Схватил он левой рукой барина за горло, а
нож высоко таково поднял, и видел я сам, как со всего размаха засадил в барина. Закричал я — а встать не могу, и все побледнели, все, как я. Видят — а не могут встать. Известно, кто к Пашке каторжному подступится! Поди, на душе у его не один грех кровавый! Одно слово — сибиряк…
— Савоська обнаковенно пирует, — говорил рыжий пристанский мужик в кожаных вачегах, — а ты его погляди, когда он в работе… Супротив него, кажись, ни единому сплавщику не сплыть; чистенько плавает. И народ не томит напрасной работой, а ежели слово сказал — шабаш, как
ножом отрезал. Под бойцами ни единой барки не
убил… Другой и хороший сплавщик, а как к бойцу барка подходит — в ем уж духу и не стало. Как петух, кричит-кричит, руками махает, а, глядишь, барка блина и съела о боец.
Дурачье! думают, что я
убил её тогда,
ножом, 5 октября.
Жестоким провидцем, могучим волхвом стал кто-то невидимый, облаченный во множественность: куда протянет палец, там и горит, куда метнет глазами, там и
убивают — трещат выстрелы, льется отворенная кровь; или в безмолвии скользит
нож по горлу, нащупывает жизнь.
— При высадке на берегу дело пошло на
ножи, — сказал я и развил этот самостоятельный текст в виде прыжков, беганья и рычанья, но никого не
убил. Потом я сказал: — Когда явился Варрен и его друзья, я дал три выстрела, ранив одного негодяя… — Этот путь оказался скользким, заманчивым; чувствуя, должно быть, от вина, что я и Поп как будто описываем вокруг комнаты нарез, я хватил самое яркое из утренней эпопеи...
Перешагнув через порог, он заметил на стене свою безобразную тень; мучительное чувство… как бешеный он выбежал из дома и пустился в поле; поутру явился он на дворе, таща за собою огромного волка… блуждая по лесам, он
убил этого зверя длинным
ножом, который неотлучно хранился у него за пазухой… вся дворня окружила Вадима, даже господа вышли подивиться его отважности… Наконец и он насладился минутой торжества! — «Ты будешь моим стремянным!» — сказал Борис Петрович.
«Если б он давно уже намеревался меня
убить, то наверно бы приготовил заранее
нож или пистолет, а не рассчитывал бы на мои бритвы, которых никогда и не видал, до вчерашнего вечера», — придумалось ему между прочим.
Вот хорошо. Подождали мы маленько, смотрим, идут к нам гиляки гурьбой. Оркун впереди, и в руках у них копья. «Вот видите, — ребята говорят, — гиляки биться идут!» Ну, мол, что будет… Готовь, ребята,
ножи. Смотрите: живьем никому не сдаваться, и живого им в руки никого не давать. Кого
убьют, делать нечего — значит, судьба! А в ком дух остался, за того стоять. Либо всем уйти, либо всем живым не быть. Стой, говорю, ребята, крепче!
Он понимал, что это восстание против него, и принёс с собой
нож, чтоб испугать Матрёну; он
убил бы её, если б она не так пассивно сопротивлялась его желанию подчинить её.
« — Слушай! — Радда заткнула за пояс пистоль и говорит Зобару: — Я не
убить тебя пришла, а мириться, бросай
нож! — Тот бросил и хмуро смотрит ей в очи. Дивно это было, брат! Стоят два человека и зверями смотрят друг на друга, а оба такие хорошие, удалые люди. Смотрит на них ясный месяц да я — и всё тут.
Осип (вынимает из-за пояса
нож). Тише! Всё одно
убью! А у вас сила! Важный человек! Не хочется помирать? Не трогай того, что не для тебя положено!
— Ах она, бесстыдная!.. Ах она, безумная!.. Глякось, какое дело сделала!..
Убила ведь она матушку Манефу!.. Без
ножа зарезала! При ее-то хилом здоровьице, да вдруг такое горе!.. — горько воскликнула Аксинья Захаровна, и слезы показались в глазах ее.
«Я удивлялся нашей ненависти друг к другу. А ведь это и не могло быть иначе. Эта ненависть была не что иное, как ненависть взаимная сообщников преступления… Как же не преступление, когда она, бедная, забеременела в первый же месяц, а наша свиная связь продолжалась. Вы думаете, что я отступаю от рассказа? Нисколько! Это я все рассказываю вам, как я
убил жену. Дурачье! Думают, что я
убил ее тогда,
ножом, 5 октября. Я не тогда
убил ее, а гораздо раньше. Так точно, как они все теперь
убивают, все, все…»
Он становился на колени, умолял, плакал, хватался рукою за
нож — в эту минуту жертва, уже обнаженная, лежала на столе и мать старалась утишить ее слезы и крики, — но этим привел фанатиков только в бешенство: они пригрозили
убить и его…
…повсеместные побоища, бессмысленные и кровавые. Малейший толчок вызывает дикую расправу, и в ход пускаются
ножи, камни, поленья, и становится безразличным, кого
убивать, — красная кровь просится наружу и течет так охотно и обильно.
«Не моя, так пусть ничья будет! — решил он, отуманенный страстью. — Легче мне ударить ее в сердце
ножом, видеть предсмертные корчи ее, чем отдать другому, не только боярину, но и самому царю…
Убью ее и себя отправлю к черту в пасть, туда мне и дорога».
Вооруженные длинными
ножами и секирами, они рыскали по городу, искали намеченных жертв,
убивали их среди бела дня и народа по десяти и даже по двадцати человек в день.
— Люблю… Любовь, друг мой, обоюдоострое орудие… Это сталь, из которой делается
нож гильотины и спасительный операционный ланцет… Любовью можно вызвать к жизни все хорошие инстинкты человека так же легко, как и
убить их…
—
Убили,
убили… Вот она, здесь, идет…
Нож в руках… Он в крови, в крови, Дарья, Дарья, людоедка…
Мы так пропустили мимо ушей и забыли всё то, что он сказал нам о нашей жизни — о том, что не только
убивать, но гневаться нельзя на другого человека, что нельзя защищаться, а надо подставлять щеку, что надо любить врагов, — что нам теперь, привыкшим называть людей, посвятивших свою жизнь убийству, — христолюбивым воинством, привыкшим слушать молитвы, обращенные ко Христу о победе над врагами, славу и гордость свою полагающим в убийстве, в некоторого рода святыню возведшим символ убийства, шпагу, так что человек без этого символа, — без
ножа, — это осрамленный человек, что нам теперь кажется, что Христос не запретил войны, что если бы он запрещал, он бы сказал это яснее.
Всякий человек должен взять орудие убийства: ружье,
нож, и если не
убить, то зарядить ружье и отточить
нож, т. е. быть готовым на убийство.
Злодей занес
нож над своей жертвой, у меня в руке пистолет, я
убью его.
— От тебя ли о, Пуплия, могла я это услышать? Ты ведь мать Фалалея и должна бы поддержать мою твердость и верность супругу, а ты сама кладешь
нож в мои руки и посылаешь меня
убить в себе мой женский стыд и добродетель супруги. После этого я не должна тебя слушать.
«Государь ты мой, красно солнышко,
Иль
убей меня или выслушай!
Твои речи — будто острый
нож;
От них сердце разрывается.
Не боюся смерти лютыя,
Не боюся я людской молвы,
А боюсь твоей немилости...