Неточные совпадения
— Что-то неладно, брат,
убили какого-то эсдека, шишку какую-то, Марата, что ли… Впрочем — Марат арестован.
На улице — орут, постреливают.
— Il s'en va, il s'en va! [Он уходит, уходит! (франц.)] — гналась за мною Альфонсина, крича своим разорванным голосом, — mais il me tuera, monsieur, il me tuera! [Но ведь он
убьет меня, сударь,
убьет! (франц.)] — Но я уже выскочил
на лестницу и, несмотря
на то, что она даже и по лестнице гналась за мной, успел-таки отворить выходную дверь, выскочить
на улицу и броситься
на первого извозчика. Я дал адрес мамы…
«Он не
убьет Бьоринга, а наверно теперь в трактире сидит и слушает „Лючию“! А может, после „Лючии“ пойдет и
убьет Бьоринга. Бьоринг толкнул меня, ведь почти ударил; ударил ли? Бьоринг даже и с Версиловым драться брезгает, так разве пойдет со мной? Может быть, мне надо будет
убить его завтра из револьвера, выждав
на улице…» И вот эту мысль провел я в уме совсем машинально, не останавливаясь
на ней нисколько.
—
Убить зверя нетрудно, ничего хитрого тут нет, хитро его только увидеть, — сказал он, затем надел свою шапку и вышел
на улицу.
Потом все они сели пить чай, разговаривали спокойно, но тихонько и осторожно. И
на улице стало тихо, колокол уже не гудел. Два дня они таинственно шептались, ходили куда-то, к ним тоже являлись гости и что-то подробно рассказывали. Я очень старался понять — что случилось? Но хозяева прятали газету от меня, а когда я спросил Сидора — за что
убили царя, он тихонько ответил...
Но ведь «пли!» будет значить теперь не то, что забавляться, стреляя в мишень, а значит
убивать своих измученных, обиженных отцов, братьев, которые, вот они, стоят кучей с бабами, ребятами
на улице и что-то кричат, махая руками.
— Этого не бывает! — сказал мальчик неодобрительно и недоверчиво. — Царя можно
убить только
на войне. Уж если бомба, то, значит, была война!
На улицах не бывает бомбов.
— Эко Урвану счастье! — сказал кто-то. — Прямо, что Урван! Да что! малый хорош. Куда ловок! Справедливый малый. Такой же отец был, батяка Кирьяк; в отца весь. Как его
убили, вся станица по нем выла… Вон они идут никак, — продолжала говорившая, указывая
на казаков, подвигавшихся к ним по
улице — Ергушов-то поспел с ними! Вишь, пьяница!
Что ж! продолжайте.
Вас это к славе поведет…
Теперь меня не бойтесь, и прощайте…
Но боже сохрани нам встретиться вперед…
Вы взяли у меня всё, всё
на свете.
Я стану вас преследовать всегда,
Везде…
на улице, в уединеньи, в свете;
И если мы столкнемся… то беда!
Я б вас
убил… но смерть была б награда,
Которую сберечь я должен для другой.
Вы видите, я добр… взамен терзаний ада,
Вам оставляю рай земной.
— Вы снова
на улице, монна Марианна? Смотрите, вас могут
убить, и никто не станет искать виновного этом…
— Среди белого дня,
на главной
улице города
убить человека — для этого надо иметь храбрость…
И вдруг, в ту самую минуту, когда мне все это припоминалось, дверь нашей комнаты отворилась, и перед нами очутился расторопный малый в мундире помощника участкового надзирателя. Оказалось, что мы находимся у него
на квартире, что мы ничего не украли, никого не
убили, а просто-напросто в безобразном виде шатались ночью по
улице.
Те люди, которые однажды, растроганные общей чистой радостью и умиленные светом грядущего братства, шли по
улицам с пением, под символами завоеванной свободы, — те же самые люди шли теперь
убивать, и шли не потому, что им было приказано, и не потому, что они питали вражду против евреев, с которыми часто вели тесную дружбу, и даже не из-за корысти, которая была сомнительна, а потому, что грязный, хитрый дьявол, живущий в каждом человеке, шептал им
на ухо: «Идите.
Иван (оглядываясь, угрюмо). У меня тоже темнеет в глазах, когда я выхожу
на улицу. Ведь бомбисты
убивают и отставных, им всё равно… это звери! (Вдруг говорит мягко и искренно.) Послушай, Соня, разве я злой человек?
Мой первый Пушкин — «Цыганы». Таких имен я никогда не слышала: Алеко, Земфира, и еще — Старик. Я стариков знала только одного — сухорукого Осипа в тарусской богадельне, у которого рука отсохла — потому что
убил брата огурцом. Потому что мой дедушка, А.Д. Мейн — не старик, потому что старики чужие и живут
на улице.
Даша.
Убей ты меня лучше! Не хочу я жить без твоей ласки! Сам ведь ты меня приучил. Зачем же ты меня прежде любил да нежил, я бы уж не привыкала. Помнишь, мой сердечный, дома-то ты, бывало,
на меня не наглядишься, а выйдем мы с тобою в праздник
на улицу — и сидим целый день обнявшись, за белую руку ты меня держишь, в глаза мне смотришь. Народ-то идет —
на нас радуется. Скоро-то, скоро все это миновалося! (Плачет.)
Но пока генеральша предавалась этим размышлениям,
на дворе и
на улице закипела уже пожарная суматоха, и через минуту она должна была неизбежно достичь до ушей больного и перепугать, а может быть и
убить его своею внезапностью.
Мама, как узнала, пришла в ужас: да что же это! Ведь этак и
убить могут ребенка или изуродовать
на всю жизнь! Мне было приказано ходить в гимназию с двоюродным моим братом Генею, который в то время жил у нас. Он был уже во втором классе гимназии. Если почему-нибудь ему нельзя было идти со мной, то до Киевской
улицы (она врагу моему уже была не по дороге) меня провожал дворник. Мальчишка издалека следил за мною ненавидящими глазами, — как меня тяготила и удивляла эта ненависть! — но не подходил.
Аксинья показала ему кукиш и плюнула. Немного погодя она работала кочергой, била
на мужниной голове горшки, таскала его за бороду, выбегала
на улицу и кричала: «Ратуйте, кто в бога верует!
Убил!..» — но ни к чему не привели эти протесты.
На другое утро она лежала в постели и прятала от подмастерий свои синяки, а Меркулов ходил по лавкам и, ругаясь с купцами, выбирал подходящее сукно.
Первое время, тогда, даже странное что-то со мной делалось: взгляну случайно
на какого-нибудь человека,
на улице или у нас в Думе, и подумаю: а как легко можно его
убить! — и мне станет так его жалко и хочется быть таким осторожным, чтобы даже нечаянно как-нибудь…
— Я сейчас с ним встретилась
на улице, разговаривала. Вы знаете, у него в глазах как будто какая-то темная, мертвая вода. И он боится чужих глаз. Он все равно скоро
убьет себя.
Тогда
на улицах бывало очень небезопасно, и потому обыватели крепко закрывали все входы в дом, чтобы впотьмах не забрался какой-нибудь лихой человек и не обокрал бы или бы не
убил и не сжег дом.
Вдруг мимо меня пролетело что-то тёмное и длинное; я, признаться сказать, сразу даже не сообразила, что это бомба, и лишь после того, как раздался страшный треск и осколками снаряда
убило вышедшую со мной вместе даму, я как сумасшедшая выскочила
на улицу.
Бросились расхищать балаганы и лавки
на Славковой
улице.
На дворе архиепископском тоже грабили и сажали в застенок [Тюрьма.] подозрительных людей, которых тут же без допроса и суда
убивали.