Неточные совпадения
— Но ведь не жертвовать только, а
убивать Турок, — робко сказал Левин. — Народ жертвует и готов жертвовать
для своей души, а не
для убийства, — прибавил он, невольно связывая разговор с теми мыслями, которые так его занимали.
«Что бы я был такое и как бы прожил свою жизнь, если б не имел этих верований, не знал, что надо жить
для Бога, а не
для своих нужд? Я бы грабил, лгал,
убивал. Ничего из того, что составляет главные радости моей жизни, не существовало бы
для меня». И, делая самые большие усилия воображения, он всё-таки не мог представить себе того зверского существа, которое бы был он сам, если бы не знал того,
для чего он жил.
Только люди, способные сильно любить, могут испытывать и сильные огорчения; но та же потребность любить служит
для них противодействием горести и исцеляет их. От этого моральная природа человека еще живучее природы физической. Горе никогда не
убивает.
Знайте же, я пришел к вам прямо сказать, что если вы держите свое прежнее намерение насчет моей сестры и если
для этого думаете чем-нибудь воспользоваться из того, что открыто в последнее время, то я вас
убью, прежде чем вы меня в острог посадите.
Не
для того я
убил, чтобы, получив средства и власть, сделаться благодетелем человечества.
— А коль так-с, то неужели вы бы сами решились, — ну там, ввиду житейских каких-нибудь неудач и стеснений или
для споспешествования как-нибудь всему человечеству, — перешагнуть через препятствие-то?.. Ну, например,
убить и ограбить?..
Не
для того, чтобы матери помочь, я
убил — вздор!
Я просто
убил;
для себя
убил,
для себя одного; а там стал ли бы я чьим-нибудь благодетелем или всю жизнь, как паук, ловил бы всех в паутину и из всех живые соки высасывал, мне, в ту минуту, все равно должно было быть!..
— Штука в том: я задал себе один раз такой вопрос: что, если бы, например, на моем месте случился Наполеон и не было бы у него, чтобы карьеру начать, ни Тулона, ни Египта, ни перехода через Монблан, а была бы вместо всех этих красивых и монументальных вещей просто-запросто одна какая-нибудь смешная старушонка, легистраторша, которую еще вдобавок надо
убить, чтоб из сундука у ней деньги стащить (
для карьеры-то, понимаешь?), ну, так решился ли бы он на это, если бы другого выхода не было?
Потому, в-третьих, что возможную справедливость положил наблюдать в исполнении, вес и меру, и арифметику: из всех вшей выбрал самую наибесполезнейшую и,
убив ее, положил взять у ней ровно столько, сколько мне надо
для первого шага, и ни больше ни меньше (а остальное, стало быть, так и пошло бы на монастырь, по духовному завещанию — ха-ха!)…
— Темная история, — тихо сказал он. — Если
убили, значит, кому-то мешала. Дурак здесь — лишний. А буржуазия — не дурак. Но механическую роль, конечно, мог сыграть и дурак,
для этого он и существует.
— Вы думаете, что способны
убить человека? — спросил Самгин, совершенно неожиданно
для себя подчинившись очень острому желанию обнажить Инокова, вывернуть его наизнанку. Иноков посмотрел на него удивленно, приоткрыв рот, и, поправляя волосы обеими руками, угрюмо спросил...
— Вот этот парнишка легко карьерочку сделает!
Для начала — женится на богатой, это ему легко, как муху
убить. На склоне дней будет сенатором, товарищем министра, членом Государственного совета, вообще — шишкой! А по всем своим данным, он — болван и невежда. Ну — черт с ним!
Она, играя бровями, с улыбочкой в глазах, рассказала, что царь капризничает: принимая председателя Думы — вел себя неприлично, узнав, что матросы
убили какого-то адмирала, — топал ногами и кричал, что либералы не смеют требовать амнистии
для политических, если они не могут прекратить убийства; что келецкий губернатор застрелил свою любовницу и это сошло ему с рук безнаказанно.
— У нас тут все острят. А в проклятом городе — никаких событий! Хоть сам грабь, поджигай,
убивай —
для хроники.
Самгин встряхнул головой, не веря своему слуху, остановился. Пред ним по булыжнику улицы шагали мелкие люди в солдатской, гнилого цвета, одежде не по росту, а некоторые были еще в своем «цивильном» платье. Шагали они как будто нехотя и не веря, что
для того, чтоб идти
убивать, необходимо особенно четко топать по булыжнику или по гнилым торцам.
А
для того именно, чтоб тем же самым шагом накрыть и меня, так сказать, по пословице, одним камнем
убить двух воробьев.
Версилов раз говорил, что Отелло не
для того
убил Дездемону, а потом
убил себя, что ревновал, а потому, что у него отняли его идеал!..
Так, захватив сотни таких, очевидно не только не виноватых, но и не могущих быть вредными правительству людей, их держали иногда годами в тюрьмах, где они заражались чахоткой, сходили с ума или сами
убивали себя; и держали их только потому, что не было причины выпускать их, между тем как, будучи под рукой в тюрьме, они могли понадобиться
для разъяснения какого-нибудь вопроса при следствии.
Виноградари вообразили себе, что сад, в который они были посланы
для работы на хозяина, был их собственностью; что всё, что было в саду, сделано
для них, и что их дело только в том, чтобы наслаждаться в этом саду своею жизнью, забыв о хозяине и
убивая тех, которые напоминали им о хозяине и об их обязанностях к нему.
Поэтому считают возможным
убивать огромное количество людей, причинять неисчислимое страдание
для осуществления грядущего блага и счастья людей.
Если
для осуществления совершенно справедливого социального строя и счастия людей нужно замучить и
убить несколько миллионов людей, то главный вопрос совсем не в цели, а в применяемых средствах, цель уходит в отвлеченную даль, средства же являются непосредственной реальностью.
— А помнишь ли, как я к тебе тогда в другой раз пришел, в полночь? Еще запомнить тебе велел? Знаешь ли,
для чего я входил? Я ведь
убить тебя приходил!
Да, действительно, подозрение важное, и во-первых — тотчас же колоссальные улики, его подтверждающие: один
убивает и берет все труды на себя, а другой сообщник лежит на боку, притворившись в падучей, — именно
для того, чтобы предварительно возбудить во всех подозрение, тревогу в барине, тревогу в Григории.
— Если я подумал тогда об чем, — начал он опять, — то это про мерзость какую-нибудь единственно с твоей стороны. Дмитрий мог
убить, но что он украдет — я тогда не верил… А с твоей стороны всякой мерзости ждал. Сам же ты мне сказал, что притворяться в падучей умеешь,
для чего ты это сказал?
Конечно, если
убил, то
для чего же нибудь, из какой-нибудь выгоды.
— Я гораздо добрее, чем вы думаете, господа, я вам сообщу почему, и дам этот намек, хотя вы того и не стоите. Потому, господа, умалчиваю, что тут
для меня позор. В ответе на вопрос: откуда взял эти деньги, заключен
для меня такой позор, с которым не могло бы сравняться даже и убийство, и ограбление отца, если б я его
убил и ограбил. Вот почему не могу говорить. От позора не могу. Что вы это, господа, записывать хотите?
— Ну и решился
убить себя. Зачем было оставаться жить: это само собой в вопрос вскакивало. Явился ее прежний, бесспорный, ее обидчик, но прискакавший с любовью после пяти лет завершить законным браком обиду. Ну и понял, что все
для меня пропало… А сзади позор, и вот эта кровь, кровь Григория… Зачем же жить? Ну и пошел выкупать заложенные пистолеты, чтобы зарядить и к рассвету себе пулю в башку всадить…
И действительно так, действительно только в этом и весь секрет, но разве это не страдание, хотя бы
для такого, как он, человека, который всю жизнь свою
убил на подвиг в пустыне и не излечился от любви к человечеству?
Но если уж я так кровожаден и жестоко расчетлив, что,
убив, соскочил лишь
для того, чтобы посмотреть, жив ли на меня свидетель или нет, то к чему бы, кажется, возиться над этою новою жертвою моей целых пять минут, да еще нажить, пожалуй, новых свидетелей?
Иметь обеды, выезды, экипажи, чины и рабов-прислужников считается уже такою необходимостью,
для которой жертвуют даже жизнью, честью и человеколюбием, чтоб утолить эту необходимость, и даже
убивают себя, если не могут утолить ее.
— Женщина часто бесчестна, — проскрежетала она. — Я еще час тому думала, что мне страшно дотронуться до этого изверга… как до гада… и вот нет, он все еще
для меня человек! Да
убил ли он? Он ли
убил? — воскликнула она вдруг истерически, быстро обращаясь к Ивану Федоровичу. Алеша мигом понял, что этот самый вопрос она уже задавала Ивану Федоровичу, может, всего за минуту пред его приходом, и не в первый раз, а в сотый, и что кончили они ссорой.
Напротив, повторяю это, если б он промолчал хоть только об деньгах, а потом
убил и присвоил эти деньги себе, то никто бы никогда в целом мире не мог обвинить его по крайней мере в убийстве
для грабежа, ибо денег этих ведь никто, кроме него, не видал, никто не знал, что они существуют в доме.
Там, лежа за перегородкой, он, вероятнее всего, чтоб вернее изобразиться больным, начнет, конечно, стонать, то есть будить их всю ночь (как и было, по показанию Григория и жены его), — и все это, все это
для того, чтоб тем удобнее вдруг встать и потом
убить барина!
О, вы еще увидите: я сделаю, я доведу-таки до того, что и он бросит меня
для другой, с которой легче живется, как Дмитрий, но тогда… нет, тогда уже я не перенесу, я
убью себя!
— Да, вот кто мог
убить… — начал было следователь, но прокурор Ипполит Кириллович (товарищ прокурора, но и мы будем его называть
для краткости прокурором), переглянувшись со следователем, произнес, обращаясь к Мите...
А вот именно потому и сделали, что нам горько стало, что мы человека
убили, старого слугу, а потому в досаде, с проклятием и отбросили пестик, как оружие убийства, иначе быть не могло,
для чего же его было бросать с такого размаху?
Но скажут мне, может быть, он именно притворился, чтоб на него, как на больного, не подумали, а подсудимому сообщил про деньги и про знаки именно
для того, чтоб тот соблазнился и сам пришел, и
убил, и когда, видите ли, тот,
убив, уйдет и унесет деньги и при этом, пожалуй, нашумит, нагремит, разбудит свидетелей, то тогда, видите ли, встанет и Смердяков, и пойдет — ну что же делать пойдет?
— Не только говорил, но это, может быть, всего сильнее
убивало его. Он говорил, что лишен теперь чести и что теперь уже все равно, — с жаром ответил Алеша, чувствуя всем сердцем своим, как надежда вливается в его сердце и что в самом деле, может быть, есть выход и спасение
для его брата. — Но разве вы… про эти деньги знаете? — прибавил он и вдруг осекся.
С 19 по 21 августа мы простояли на месте. Стрелки по очереди ходили на охоту, и очень удачно. Они
убили козулю и двух кабанов, а Дерсу
убил оленя. Из голеней и берцовых костей изюбра он вынул костный жир, подогрел его немного на огне и слил в баночку. Жир этот у туземцев предназначается
для смазки ружей. После кипячения он остается жидким и не застывает на морозе.
Вечером солон
убил белку. Он снял с нее шкурку, затем насадил ее на вертел и стал жарить,
для чего палочку воткнул в землю около огня. Потом он взял беличий желудок и положил его на угли. Когда он зарумянился, солон с аппетитом стал есть его содержимое. Стрелки начали плеваться, но это мало смущало солона. Он сказал, что белка — животное чистое, что она ест только орехи да грибки, и предлагал отведать этого лакомого блюда. Все отказались…
Тогда он понял, что убитый олень принадлежал не ему, а тигру. Вот почему он и не мог его
убить, несмотря на то что стрелял шесть раз. Дерсу удивился, как он об этом не догадался сразу. С той поры он не ходил больше в эти овраги. Место это стало
для него раз навсегда запретным. Он получил предупреждение…
Только что начался осенний ход кеты. Тысячи тысяч рыб закрывали дно реки. Иногда кета стояла неподвижно, но вдруг, словно испугавшись чего-то, бросалась в сторону и затем медленно подавалась назад. Чжан Бао стрелял и
убил двух рыб. Этого было вполне достаточно
для нашего ужина.
На другой день утром Дерсу возвратился очень рано. Он
убил оленя и просил меня дать ему лошадь
для доставки мяса на бивак. Кроме того, он сказал, что видел свежие следы такой обуви, которой нет ни у кого в нашем отряде и ни у кого из староверов. По его словам, неизвестных людей было трое. У двоих были новые сапоги, а у третьего — старые, стоптанные, с железными подковами на каблуках. Зная наблюдательность Дерсу, я нисколько не сомневался в правильности его выводов.
Редколесье в горах, пологие увалы, поросшие кустарниковой растительностью, и широкая долина реки Иодзыхе, покрытая высокими тростниками и полынью, весьма благоприятны
для обитания диких коз. Мы часто видели их выбегающими из травы, но они успевали снова так быстро скрыться в зарослях, что
убить не удалось ни одной.
—
Убивать ее не надо, точно; смерть и так свое возьмет. Вот хоть бы Мартын-плотник: жил Мартын-плотник, и не долго жил и помер; жена его теперь убивается о муже, о детках малых… Против смерти ни человеку, ни твари не слукавить. Смерть и не бежит, да и от нее не убежишь; да помогать ей не должно… А я соловушек не
убиваю, — сохрани Господи! Я их не на муку ловлю, не на погибель их живота, а
для удовольствия человеческого, на утешение и веселье.
— Не
для того ты
убил его, барин: станешь ты его есть! Ты его
для потехи своей
убил.
— Ну,
для чего ты пташку
убил? — начал он, глядя мне прямо в лицо.
— Та птица Богом определенная
для человека, а коростель — птица вольная, лесная. И не он один: много ее, всякой лесной твари, и полевой и речной твари, и болотной и луговой, и верховой и низовой — и грех ее
убивать, и пускай она живет на земле до своего предела… А человеку пища положена другая; пища ему другая и другое питье: хлеб — Божья благодать, да воды небесные, да тварь ручная от древних отцов.
По пути мы 2 раза стреляли мелких птиц и
убили 3 поползней и 1 дятла, но что значили эти птицы
для 5 человек!