Неточные совпадения
— За что же
убить? Он перешел по доброй
воле. Чем человек виноват? Там ему лучше, туда и перешел.
А Катерина Ивановна была сверх того и не из забитых: ее можно было совсем
убить обстоятельствами, но забить ее нравственно, то есть запугать и подчинить себе ее
волю, нельзя было.
«А может быть, Безбедова тоже
убили, чтоб он молчал о том, что знает? Может быть, Тагильский затем и приезжал, чтобы устранить Безбедова? Но если мотив убийства — месть Безбедова, тогда дело теряет таинственность и сенсацию. Если б можно было доказать, что Безбедов действовал, подчиняясь чужой
воле…»
— Можно удержаться от бешенства, — оправдывал он себя, — но от апатии не удержишься, скуку не утаишь, хоть подвинь всю свою
волю на это! А это
убило бы ее: с летами она догадалась бы… Да, с летами, а потом примирилась бы, привыкла, утешилась — и жила! А теперь умирает, и в жизни его вдруг ложится неожиданная и быстрая драма, целая трагедия, глубокий, психологический роман.
— Ты говорил это себе много раз, когда оставался один в эти страшные два месяца, — по-прежнему тихо и раздельно продолжал Алеша. Но говорил он уже как бы вне себя, как бы не своею
волей, повинуясь какому-то непреодолимому велению. — Ты обвинял себя и признавался себе, что убийца никто как ты. Но
убил не ты, ты ошибаешься, не ты убийца, слышишь меня, не ты! Меня Бог послал тебе это сказать.
— Что ж?
убейте, Пантелей Еремеич: в вашей
воле; а вернуться я не вернусь.
«Мой милый, никогда не была я так сильно привязана к тебе, как теперь. Если б я могла умереть за тебя! О, как бы я была рада умереть, если бы ты от этого стал счастливее! Но я не могу жить без него. Я обижаю тебя, мой милый, я
убиваю тебя, мой друг, я не хочу этого. Я делаю против своей
воли. Прости меня, прости меня».
Желая везде и во всем
убить всякий дух независимости, личности, фантазии,
воли, Николай издал целый том церковных фасад, высочайше утвержденных. Кто бы ни хотел строить церковь, он должен непременно выбрать один из казенных планов. Говорят, что он же запретил писать русские оперы, находя, что даже писанные в III Отделении собственной канцелярии флигель-адъютантом Львовым никуда не годятся. Но это еще мало — ему бы издать собрание высочайше утвержденных мотивов.
Заповедь «не
убей» имеет принудительное значение для мира, не победившего в себе
воли к убийству.
Пока она находилась на
воле, в Александровском посту было совершено несколько преступлений:
убили лавочника Никитина, украли у поселенца еврея Юровского 56 тысяч.
Иначе — ведь это ужасно — мы остаемся в неразрешимой дилемме: или умереть с голоду, броситься в пруд, сойти с ума, — или же
убить в себе мысль и
волю, потерять всякое нравственное достоинство и сделаться раболепным исполнителем чужой
воли, взяточником, мошенником, для того чтобы безмятежно провести жизнь свою…
— Павел сидит, — терпит! Выпустили одного меня! — Он поднял глаза в лицо матери и медленно, сквозь зубы, проговорил: — Я им сказал — будет, пустите меня на
волю!.. А то я
убью кого-нибудь, и себя тоже. Выпустили.
— Да как же тут свяжешься с эким каверзником? — заметил смотритель, — вот намеднись приезжал к нам ревизор, только раз его в щеку щелкнул, да и то полегоньку, — так он себе и рожу-то всю раскровавил, и духовника потребовал:"Умираю, говорит,
убил ревизор!" — да и все тут. Так господин-то ревизор и не рады были, что дали рукам
волю… даже побледнели все и прощенья просить начали — так испужались! А тоже, как шли сюда, похвалялись: я, мол, его усмирю! Нет, с ним свяжись…
— Ну так
воля твоя, — он решит в его пользу. Граф, говорят, в пятнадцати шагах пулю в пулю так и сажает, а для тебя, как нарочно, и промахнется! Положим даже, что суд божий и попустил бы такую неловкость и несправедливость: ты бы как-нибудь ненарочно и
убил его — что ж толку? разве ты этим воротил бы любовь красавицы? Нет, она бы тебя возненавидела, да притом тебя бы отдали в солдаты… А главное, ты бы на другой же день стал рвать на себе волосы с отчаяния и тотчас охладел бы к своей возлюбленной…
Ведь если бы не было этих людей, готовых по
воле тех, кому они подчиняются, истязать,
убивать того, кого велят, никто никогда не решился бы утверждать то, что с уверенностью утверждают все неработающие землевладельцы, а именно, что земля, окружающая мрущих от безземелья крестьян, есть собственность человека, не работающего на ней, и что мошеннически собранные хлебные запасы должны храниться в целости среди умирающего с голода населения, потому что купцу нужны барыши и т. п.
Не будь этих людей, готовых по
воле начальства истязать и
убивать всякого, кого велят, не могло бы никогда прийти в голову помещику отнять у мужиков лес, ими выращенный, и чиновникам считать законным получение своих жалований, собираемых с голодного народа за то, что они угнетают его, не говоря уже о том, чтобы казнить, или запирать, или изгонять людей за то, что они опровергают ложь и проповедуют истину.
Как же учить детей, юношей, вообще просвещать людей, не говоря уже о просвещении в духе христианском, но как учить детей, юношей, вообще людей какой бы то ни было нравственности рядом с учением о том, что убийство необходимо для поддержания общего, следовательно, нашего благосостояния и потому законно, и что есть люди, которыми может быть и каждый из нас, обязанные истязать и
убивать своих ближних и совершать всякого рода преступления по
воле тех, в руках кого находится власть.
Если можно и должно истязать и
убивать и совершать всякого рода преступления по
воле тех, в руках кого находится власть, то нет и не может быть никакого нравственного учения, а есть только право сильного.
— Но разве это может быть, чтобы в тебя заложено было с такой силой отвращение к страданиям людей, к истязаниям, к убийству их, чтобы в тебя вложена была такая потребность любви к людям и еще более сильная потребность любви от них, чтобы ты ясно видел, что только при признании равенства всех людей, при служении их друг другу возможно осуществление наибольшего блага, доступного людям, чтобы то же самое говорили тебе твое сердце, твой разум, исповедуемая тобой вера, чтобы это самое говорила наука и чтобы, несмотря на это, ты бы был по каким-то очень туманным, сложным рассуждениям принужден делать всё прямо противоположное этому; чтобы ты, будучи землевладельцем или капиталистом, должен был на угнетении народа строить всю свою жизнь, или чтобы, будучи императором или президентом, был принужден командовать войсками, т. е. быть начальником и руководителем убийц, или чтобы, будучи правительственным чиновником, был принужден насильно отнимать у бедных людей их кровные деньги для того, чтобы пользоваться ими и раздавать их богатым, или, будучи судьей, присяжным, был бы принужден приговаривать заблудших людей к истязаниям и к смерти за то, что им не открыли истины, или — главное, на чем зиждется всё зло мира, — чтобы ты, всякий молодой мужчина, должен был идти в военные и, отрекаясь от своей
воли и от всех человеческих чувств, обещаться по
воле чуждых тебе людей
убивать всех тех, кого они тебе прикажут?
Когда он впервые рассказал ей о своем грехе с Палагой и о том, как отец
убил мачеху, — он заметил, что женщина слушала его жадно, как никогда ещё, глаза её блестели тёмным огнём и лицо поминутно изменялось. И вдруг по скорбному лицу покатились слёзы, а голова медленно опустилась, точно кто-то силою согнул шею человека против
воли его.
— Я вольный человек, — говорил он рабочим, — а вас всех Гарусов озадачил… Кого одежей, кого харчами, кого скотиной, а я весь тут. Не по задатку пришел, а своей полной
волей. А чуть што, сейчас пойду в судную избу и скажу: Гарусов смертным боем
убил мужика Трофима из Черного Яру. Не похвалят и Гарусова. В горную канцелярию прошение на Гарусова подам: не бей смертным боем.
«Ведь она чорт. Прямо чорт. Ведь она против
воли моей завладела мною.
Убить? да. Только два выхода:
убить жену или ее. Потому что так жить нельзя. [С этого места начинается вариант конца повести.] Нельзя. Надо обдумать и предвидеть. Если остаться так, как есть, то чтó будет?
— Да, так и надо. Только — это не всё. В Петре — задору нет, вот горе! Без задора — ни родить, ни
убить. Работает будто не своё, всё ещё на барина, всё ещё крепостной,
воли не чувствует, — понимаешь? Про Никиту я не говорю: он — убогий, у него на уме только сады, цветы. Я ждал — Алексей вгрызётся в дело…
— Нет, ваше сиятельство, не могу, вся ваша
воля, не могу; меня тут же
убьет Мановский. Я знаю его: он шутить не любит!.. Да и Эльчанинов уж очень обидится!
— Знамо, что неспроста, — подхватил другой глубокомысленно, — надо настоящим делом рассуждать; разве по своей
воле напустит на себя человек тако лихоимство? Шуточно ли дело, человека
убить! Лукавый попутал!..
Каменщик остановился. Он в эту хмельную, безумную, бредовую секунду готов был
убить кого угодно — отца, сестру, священника, даже самого православного бога, но также был готов, как ребенок, послушаться приказания каждой твердой
воли.
— В третьем году, — говорит он, — у нас в Майкопе бунт был по случаю чумы на скоте. Вызваны были драгуны против нас, и христиане
убивали христиан. Из-за скота! Много народу погублено было. Задумался я — какой же веры мы, русские, если из-за
волов смерти друг друга предаём, когда богом нашим сказано: «не убий»?
Малый вырос такой, что
вола убить может, а вы его все в детках бережете.
«Если я отнимаю у людей собственность, хватаю их от семьи, запираю, ссылаю, казню, если я
убиваю людей чужого народа, разоряю их, стреляю в города по женщинам и детям, то я делаю это не потому, что хочу этого, а только потому, что исполняю
волю власти, которой я обещал повиноваться для блага общего», — говорят подвластные.
Каждое правительство поддерживается вооруженными людьми, готовыми осуществить силою его
волю, сословием людей, воспитывающихся для того, чтобы
убивать всех тех, кого велит
убивать начальство.
По учению мира, властители управляют народами и, чтобы управлять ими, заставляют одних людей
убивать, казнить, наказывать других людей, заставляют их клясться в том, что они во всем будут исполнять
волю начальствующих, заставляют их воевать с другими народами.
Над человеком стоит «темная, наглая и бессмысленно-вечная сила». Человек глубоко унижен ею. «Смешному человеку» снится, что он
убивает себя и воскресает после смерти. «А, стало быть, есть и за гробом жизнь! И если надо быть снова и жить опять по чьей-то неустранимой
воле, то не хочу, чтоб меня победили и унизили!»
Но всего замечательнее, — и это необходимо еще раз подчеркнуть, — не только сознание неизбежности не
убивало в этих людях самостоятельного почина, но даже вполне определенное знание божеского решения и божеской угрозы не останавливало их перед тем, чтобы действовать по велениям собственного духа, хотя бы и вопреки божеской
воле.
Ему снится, что он
убивает себя — и в могиле вдруг оживает. «А, стало быть, есть и за гробом жизнь! И если надо быть снова и жить опять по чьей-то неустранимой
воле, то не хочу, чтоб меня победили и унизили!»
— Анафема ты, анафема! — продолжает Волчков. — Жада ты, хищник! От жадности ты этот поступок сделал! Видит пташку, и ему досадно, что пташка по
воле летает, бога прославляет! Дай, мол, ее
убью и… сожру… Жадность человеческая! Видеть тебя не могу! Не гляди и ты на меня своими глазами! Косая ты шельма, косая! Ты вот
убил ее, а у нее, может быть, маленькие деточки есть… Пищат теперь…
Выждав приход отца, Эдмунд как будто против своей
воли показывает ему это письмо, и отец тотчас же верит тому, что его сын Эдгар, которого он нежно любит, хочет
убить его.
— Спаси и помилуй, царица небесная! — прерывисто вздохнул лесник. — Спаси нас от всякого врага и супостата. На прошлой неделе в Воловьих Займищах один косарь другого по грудям косой хватил… До смерти
убил! А из-за чего дело вышло, господи твоя
воля! Выходит это один косарь из кабака… выпивши. Встречается ему другой и тоже выпивши…
Что англичане
убили еще тысячу китайцев за то, что китайцы ничего не покупают на деньги, а их край поглощает звонкую монету, что французы
убили еще тысячу кабилов за то, что хлеб хорошо родится в Африке и что постоянная война полезна для формирования войск, что турецкий посланник в Неаполе не может быть жид и что император Наполеон гуляет пешком в Plombières и печатно уверяет народ, что он царствует только по
воле всего народа, — это всё слова, скрывающие или показывающий давно известное; но событие, происшедшее в Люцерне 7 июля, мне кажется совершенно ново, странно и относится не к вечным дурным сторонам человеческой природы, но к известной эпохе развития общества.
— Но я не могу выносить принуждений, — страстно возразил мальчик, — а военная служба не что иное, как постоянное принуждение, каторга! Всем повинуйся, никогда не имей собственной
воли, изо дня в день покоряйся дисциплине, неподвижно застывшей форме, которая
убивает малейшее самостоятельное движение. Я не могу больше переносить этого! Все мое существо рвется к свободе, к свету и жизни. Отпусти меня, отец! Не держи меня больше на привязи: я задыхаюсь, я умираю.
Он избегал смотреть в глаза даже незнакомым, встречавшимся с ним людям, он говорил с людьми в течение этих трех недель только по необходимости. Ему казалось, что каждый, глядевший на него, узнает в нем преступника, что каждый брезгливо сторонится от него, что на его лице лежит именно та печать «древнего Каина», которая по
воле карающего Бога мешала первому встречному
убить «братоубийцу».
Меча, которым
убил я извергов, не отдал я без твоей державной
воли.
Бывало, разъяренный, заскрежещет зубами, казалось, съест тебя, даст
волю кулакам, тога и гляди
убьет, a за клочком бороды, как староста, уж и не гоняйся.
Воля Ранеева была далеко не тираническая, но в этом случае непреклонная; преступить эту
волю значило
убить его, а спокойствие и здоровье отца было для Лизы дороже всего на свете.
Наконец и на него карачун пришел,
убили его здесь в последний набег, а я в полон
волею сдалась…
— Нет, этому не быть!.. Скажите, что этому не быть… Не
убейте меня… Простите, что я так смело говорю…
Воля родительская… но я люблю ее так сильно, так глубоко, что готов за нее с целым миром поспорить. Я полюбил ее с первого раза, как увидел; сам Господь указал мне на нее… Мое счастье, жизнь моя — в надежде получить ее руку. Ради Бога, не отнимайте у меня этой надежды.
— Я
убил сына! — воскликнул он в исступлении и кинулся обнимать его, целовать, удерживая кровь, моля Бога о милосердии, а сына — о прощении. Но
воля Божия совершилась.
«Я скажу тебе, православный царь:
Я
убил его вольной
волею,
А за что про что — не скажу тебе,
Скажу только богу единому.
Прикажи меня казнить — и на плаху несть
Мне головушку повинную;
Не оставь лишь малых детушек,
Не оставь молодую вдову,
Да двух братьев моих своей милостью...
Да еще и
убивали вернопреданных слуг королевских, а злодеев спустили с тягчайших цепов, которые их сдерживали, прямо на
волю.
Только признание в нем этого чувства заставило народ такими странными путями его, в немилости находящегося старика, выбрать, против
воли царя, в представители народной войны. И только это чувство поставило его на ту высшую человеческую высоту, с которой он, главнокомандующий, направлял все свои силы не на то, чтоб
убивать и истреблять людей, а на то, чтобы спасать и жалеть их.
— Хлебай без рассужденья… Мало того — велят человека
убить — твори
волю пославшаго…