Неточные совпадения
В этом
убеждало беспрерывное мелькание идиота, носившего
в себе тайну;
в этом
убеждало тихое рычание, исходившее из его внутренностей.
Он отгонял от
себя эти мысли, он старался
убеждать себя, что он живет не для здешней временной жизни, а для вечной, что
в душе его находится мир и любовь.
Теперь,
в уединении деревни, она чаще и чаще стала сознавать эти радости. Часто, глядя на них, она делала всевозможные усилия, чтоб
убедить себя, что она заблуждается, что она, как мать, пристрастна к своим детям; всё-таки она не могла не говорить
себе, что у нее прелестные дети, все шестеро, все
в равных родах, но такие, какие редко бывают, — и была счастлива ими и гордилась ими.
Нет ничего парадоксальнее женского ума: женщин трудно
убедить в чем-нибудь, надо их довести до того, чтоб они
убедили себя сами; порядок доказательств, которыми они уничтожают свои предупреждения, очень оригинален; чтоб выучиться их диалектике, надо опрокинуть
в уме своем все школьные правила логики.
И она, сама чуть не плача (что не мешало ее непрерывной и неумолчной скороговорке), показывала ему на хнычущих детей. Раскольников попробовал было
убедить ее воротиться и даже сказал, думая подействовать на самолюбие, что ей неприлично ходить по улицам, как шарманщики ходят, потому что она готовит
себя в директрисы благородного пансиона девиц…
Не без труда и не скоро он распутал тугой клубок этих чувств: тоскливое ощущение утраты чего-то очень важного, острое недовольство
собою, желание отомстить Лидии за обиду, половое любопытство к ней и рядом со всем этим напряженное желание
убедить девушку
в его значительности, а за всем этим явилась уверенность, что
в конце концов он любит Лидию настоящей любовью, именно той, о которой пишут стихами и прозой и
в которой нет ничего мальчишеского, смешного, выдуманного.
Газеты большевиков раздражали его еще более сильно, раздражали и враждебно тревожили.
В этих газетах он чувствовал явное намерение поссорить его с самим
собою, ‹
убедить его
в безвыходности положения страны,› неправильности всех его оценок, всех навыков мысли. Они действовали иронией, насмешкой, возмущали грубостью языка, прямолинейностью мысли. Их материал освещался социальной философией, и это была «система фраз», которую он не
в силах был оспорить.
Он осторожно улыбнулся, обрадованный своим открытием, но еще не совсем убежденный
в его ценности. Однако
убедить себя в этом было уже не трудно; подумав еще несколько минут, он встал на ноги, с наслаждением потянулся, расправляя усталые мускулы, и бодро пошел домой.
Подходя к дому, Клим Самгин уже успел
убедить себя, что опыт с Нехаевой кончен, пружина, действующая
в ней, — болезнь. И нет смысла слушать ее истерические речи, вызванные страхом смерти.
«Мальчишество, — упрекнул он
себя, хмурясь, но глаза улыбались. — Меня влечет к ней только любопытство, —
убеждал он
себя, глядя
в зеркало и покручивая бородку. — Ну, может быть, некоторая доля романтизма. Не лишенного иронии. Что такое она? Тип современной буржуазки, неглупой по природе, начитанной…»
Признавая
себя человеком чувственным, он,
в минуты полной откровенности с самим
собой, подозревал даже, что у него немало холодного полового любопытства. Это нужно было как-то объяснить, и он
убеждал себя, что это все-таки чистоплотнее, интеллектуальней животно-обнаженного тяготения к самке.
В эту ночь Самгин нашел иное, менее фальшивое и более грустное объяснение.
Все более живой и крупной становилась рябь воды
в чане, ярче — пятно света на ней, — оно дробилось; Самгин снова видел вихорек
в центре темного круга на воде, не пытаясь
убедить себя в том, что воображает, а не видит.
«С холодной душой идут, из любопытства», — думал он, пренебрежительно из-под очков посматривая на разнолицых, топтавшихся на месте людей. Сам он, как всегда, чувствовал
себя в толпе совершенно особенным, чужим человеком и
убеждал себя, что идет тоже из любопытства;
убеждал потому, что у него явилась смутная надежда: а вдруг произойдет нечто необыкновенное?
«Идея человечества так же наивна, как идея божества. Пыльников — болван. Никто не
убедит меня, что мир делится на рабов и господ. Господа рождаются
в среде рабов. Рабы враждуют между
собой так же, как и владыки. Миром двигают силы ума, таланта».
— Моралист, хех! Неплохое ремесло. Ну-ко, выпьем, моралист! Легко, брат,
убеждать людей, что они — дрянь и жизнь их — дрянь, они этому тоже легко верят, черт их знает почему! Именно эта их вера и создает тебе и подобным репутации мудрецов. Ты — не обижайся, — попросил он, хлопнув ладонью по колену Самгина. — Это я говорю для упражнения
в острословии. Обязательно, братец мой, быть остроумным, ибо чем еще я куплю
себе кусок удовольствия?
Репутация солидности не только не спасала, а вела к тому, что организаторы движения настойчиво пытались привлечь Самгина к «живому и необходимому делу воспитания гражданских чувств
в будущих чиновниках», — как
убеждал его, знакомый еще по Петербургу, рябой, заикавшийся Попов; он, видимо, совершенно посвятил
себя этому делу.
— Как по́шло, — повторял он, смутно чувствуя необходимость
убедить себя в том, что это благополучие именно по́шло и только по́шло.
— Мне кажется, что ты не меня, а
себя убеждаешь в чем-то, — негромко и задумчиво сказал Лютов и спросил...
Самгин пробовал
убедить себя, что
в отношении людей к нему как герою есть что-то глупенькое, смешное, но не мог не чувствовать, что отношение это приятно ему. Через несколько дней он заметил, что на улицах и
в городском саду незнакомые гимназистки награждают его ласковыми улыбками, а какие-то люди смотрят на него слишком внимательно. Он иронически соображал...
В стремлении своем упрощать непонятное Клим Самгин через час
убедил себя, что Лютов действительно человек жуликоватый и неудачно притворяется шутом. Все
в нем было искусственно, во всем обнажалась деланность; особенно обличала это вычурная речь, насыщенная славянизмами, латинскими цитатами, злыми стихами Гейне, украшенная тем грубым юмором, которым щеголяют актеры провинциальных театров, рассказывая анекдоты
в «дивертисментах».
Он схватил Самгина за руку, быстро свел его с лестницы, почти бегом протащил за
собою десятка три шагов и, посадив на ворох валежника
в саду, встал против, махая
в лицо его черной полою поддевки, открывая мокрую рубаху, голые свои ноги. Он стал тоньше, длиннее, белое лицо его вытянулось, обнажив пьяные, мутные глаза, — казалось, что и борода у него стала длиннее. Мокрое лицо лоснилось и кривилось, улыбаясь, обнажая зубы, — он что-то говорил, а Самгин, как бы защищаясь от него,
убеждал себя...
Ушли и они. Хрустел песок.
В комнате Варавки четко и быстро щелкали косточки счет. Красный огонь на лодке горел далеко, у мельничной плотины. Клим, сидя на ступени террасы, смотрел, как
в темноте исчезает белая фигура девушки, и
убеждал себя...
«Вот и я привлечен к отбыванию тюремной повинности», — думал он, чувствуя
себя немножко героем и не сомневаясь, что арест этот — ошибка,
в чем его
убеждало и поведение товарища прокурора. Шли переулками,
в одном из них, шагов на пять впереди Самгина, открылась дверь крыльца, на улицу вышла женщина
в широкой шляпе, сером пальто, невидимый мужчина, закрывая дверь, сказал...
Но он смутно догадывался, что возникшая необходимость
убеждать себя в этом утверждает обратное: предложение жандарма не оскорбило его. Пытаясь погасить эту догадку, он торопливо размышлял...
Я
убедил ее (и вменяю
себе это
в честь), что мать оставить нельзя так, одну с трупом дочери, и что хоть до завтра пусть бы она ее перевела
в свою комнату.
Надежда Васильевна
в несколько минут успела рассказать о своей жизни на приисках, где ей было так хорошо, хотя иногда начинало неудержимо тянуть
в город, к родным. Она могла бы назвать
себя совсем счастливой, если бы не здоровье Максима, которое ее очень беспокоит, хотя доктор, как все доктора, старается
убедить ее
в полной безопасности. Потом она рассказывала о своих отношениях к отцу и матери, о Косте, который по последнему зимнему пути отправился
в Восточную Сибирь, на заводы.
Днем мне недомогалось: сильно болел живот. Китаец-проводник предложил мне лекарство, состоящее из смеси женьшеня, опиума, оленьих пантов и навара из медвежьих костей. Полагая, что от опиума боли утихнут, я согласился выпить несколько капель этого варева, но китаец стал
убеждать меня выпить целую ложку. Он говорил, что
в смеси находится немного опиума, больше же других снадобий. Быть может, дозу он мерил по
себе; сам он привык к опиуму, а для меня и малая доза была уже очень большой.
А Вера Павловна чувствовала едва ли не самую приятную из всех своих радостей от мастерской, когда объясняла кому-нибудь, что весь этот порядок устроен и держится самими девушками; этими объяснениями она старалась
убедить саму
себя в том, что ей хотелось думать: что мастерская могла бы идти без нее, что могут явиться совершенно самостоятельно другие такие же мастерские и даже почему же нет? вот было бы хорошо! — это было бы лучше всего! — даже без всякого руководства со стороны кого-нибудь не из разряда швей, а исключительно мыслью и уменьем самих швей: это была самая любимая мечта Веры Павловны.
Галактион долго не соглашался, хотя и не знал, что делать с детьми. Агния
убедила его тем, что дети будут жить у дедушки, а не
в чужом доме. Это доказательство хоть на что-нибудь походило, и он согласился. С Харченком он держал
себя, как посторонний человек, и делал вид, что ничего не знает об его обличительных корреспонденциях.
Я стараюсь всеми силами
убедить ее
в несомненном отъезде
в Буинск — поистине, не умею
себе представить отказа: самое замедление меня удивляет.
Бывают минуты, когда будущее представляется человеку
в столь мрачном свете, что он боится останавливать на нем свои умственные взоры, прекращает
в себе совершенно деятельность ума и старается
убедить себя, что будущего не будет и прошедшего не было.
Я
убеждал ее горячо и сам не знаю, чем влекла она меня так к
себе.
В чувстве моем было еще что-то другое, кроме одной жалости. Таинственность ли всей обстановки, впечатление ли, произведенное Смитом, фантастичность ли моего собственного настроения, — не знаю, но что-то непреодолимо влекло меня к ней. Мои слова, казалось, ее тронули; она как-то странно поглядела на меня, но уж не сурово, а мягко и долго; потом опять потупилась как бы
в раздумье.
— И это так, но я сказал, что неиспорченное сердце, — возразил ей муж, — ибо многими за голос сердца принимается не нравственная потребность справедливости и любви, а скорей пожелания телесные, тщеславные, гневные, эгоистические, говоря о которых, мы, пожалуй, можем
убедить других; но ими никогда нельзя
убедить самого
себя, потому что
в глубине нашей совести мы непременно будем чувствовать, что это не то, нехорошо, ненравственно.
Я долго не мог вникнуть, про что он рассказывает. Мне казалось тоже сначала, что он все отступает от темы и увлекается посторонним. Он, может быть, и замечал, что Черевину почти дела нет до его рассказа, но, кажется, хотел нарочно
убедить себя, что слушатель его — весь внимание, и, может быть, ему было бы очень больно, если б он убедился
в противном.
И что меня еще более
убеждает в том, что Русь вступила
в фазу шандиизма, так это то, что сей Шанди говорил: „Если бы мне, как Санхе-Пансе, дали выбирать для
себя государство, то я выбрал бы
себе не коммерческое и не богатое, а такое,
в котором бы непрестанно как
в шутку, так и всерьез смеялись“.
Поверье утверждает, что это нарушает его покой; опыт пренебрегавших этим приемом чтецов
убеждает, что
в глазах начинается какое-то неприятное мреянье; покой, столь нужный
в ночном одиночестве, изменяет чтецу, и глаза начинают замечать тихое, едва заметное мелькание, сначала невдалеке вокруг самой книги, потом и дальше и больше и тогда уж нужно или возобладать над
собою и разрушить начало галлюцинации, или она разовьется и породит неотразимые страхи.
До учения Христа людям представлялось, что есть только один способ разрешения борьбы посредством противления злу насилием, и так и поступали, стараясь при этом каждый из борющихся
убедить себя и других
в том, что то, что каждый считает злом, и есть действительное, абсолютное зло.
— Что ты — и все вы — говорите человеку? Человек, — говорите вы, — ты плох, ты всесторонне скверен, ты погряз во грехах и скотоподобен. Он верит вам, ибо вы не только речами, но и поступками свидетельствуете ваше отрицание доброго начала
в человеке, вы отовсюду внушаете ему безнадёжность,
убеждая его
в неодолимой силе зла, вы
в корне подрываете его веру
в себя,
в творящее начало воли его, и, обескрылив человека, вы, догматики, повергаете его ещё глубже
в грязь.
«Съедят её,
в кусочки разорвут, — думал он, торопливо
убеждая себя в чём-то. — Чужие для неё эти…»
Другие были до такой степени черны и гадки, что, когда хозяин привел Бельтова
в ту, которую назначил, и заметил: «Кабы эта была не проходная, я бы с нашим удовольствием», — тогда Бельтов стал с жаром
убеждать, чтоб он уступил ему ее; содержатель, тронутый его красноречием, согласился и цену взял не обидную
себе.
Алексей Абрамович, сколько его ни
убеждал Крупов, более десяти тысяч не дал
в приданое, но зато решительно взял на
себя обзаведение молодых; эту трудную задачу он разрешил довольно удачно: он перевез к ним все то из своего дома и из кладовой, что было для него совершенно не нужно, полагая, вероятно, что именно это-то и нужно молодым.
Даже странно: он знает, конечно, что
в течение семи лет все материальное существо человека израсходывается и заменяется, а не может
убедить себя в необходимости признать
в человеке независимое начало, сохраняющее нам тождественность нашего сознания во всю жизнь.
Отец Крискент только развел руками, что можно было истолковать как угодно. Но именно последние-то тирады батюшки, которые как будто клонились к тому, чтобы отказаться от жилки, собственно, и
убедили Татьяну Власьевну
в необходимости «покориться неисповедимым судьбам Промысла», то есть
в данном случае взять на
себя Маркушкину жилку, пока Вукол Логиныч или кто другой не перехватил ее.
Егорушку оглядывался и не понимал, откуда эта странная песня; потом же, когда он прислушался, ему стало казаться, что это пела трава;
в своей песне она, полумертвая, уже погибшая, без слов, но жалобно и искренно
убеждала кого-то, что она ни
в чем не виновата, что солнце выжгло ее понапрасну; она уверяла, что ей страстно хочется жить, что она еще молода и была бы красивой, если бы не зной и не засуха; вины не было, но она все-таки просила у кого-то прощения и клялась, что ей невыносимо больно, грустно и жалко
себя…
Сначала Эмилия миролюбиво
убеждала свекровь, что она любит ее сына, ей не
в чем упрекнуть
себя. А та всё чаще и сильней оскорбляла ее подозрениями и, возбуждаемая дьяволом, принялась болтать направо и налево о том, что невестка потеряла стыд.
Чтоб стать фельетонистом, чтоб изо дня
в день балаганить, увеселяя публику и
убеждая себя в том, что это ей нужно, полезно…
Климкову захотелось
в последний раз взглянуть на Ольгу; он узнал, какими улицами повезут арестованных
в тюрьму, и пошёл встречу им, стараясь
убедить себя, что его не трогает всё это, и думая о девушке...
Вскоре после этой неудачной попытки подойти к человеку, ночью, его разбудили голоса
в комнате хозяина. Он прислушался — там была Раиса. Ему захотелось
убедить себя в этом, он тихо встал, подошёл к плотно закрытой двери и приложил глаз к замочной скважине.
Старушка сначала
в ужас пришла от этой новости; потом тщилась отговорить безумца от его намерения,
убеждая его тем, что он очень еще молод и не знает ни
себя, ни своего сердца, и, наконец, по крайней мере,
себя хотела выгородить
в этом случае и восклицала, что она, как Пилат [Пилат, Понтий — римский наместник (прокуратор) иудейской провинции
в 26-36-х годах I века, упоминается
в евангельских сказаниях.], умывает тут руки!..
— Я тут ничего не говорю о князе и объясняю только различие между своими словами и чужими, — отвечал Миклаков, а сам с
собой в это время думал: «Женщине если только намекнуть, что какой-нибудь мужчина не умен, так она через неделю
убедит себя, что он дурак набитейший». — Ну, а как вы думаете насчет честности князя? — продолжал он допрашивать княгиню.