Неточные совпадения
Была
теплая лунная ночь, когда к градоначальническому
дому подвезли кибитку.
Обед стоял на столе; она подошла, понюхала хлеб и сыр и, убедившись, что запах всего съестного ей противен, велела подавать коляску и вышла.
Дом уже бросал тень чрез всю улицу, и был ясный, еще
теплый на солнце вечер. И провожавшая ее с вещами Аннушка, и Петр, клавший вещи в коляску, и кучер, очевидно недовольный, — все были противны ей и раздражали ее своими словами и движениями.
— Да нечего скучать, — сказала ему Агафья Михайловна. — Ну, что вы сидите
дома? Ехали бы на
теплые воды, благо собрались.
Остановились у крыльца двухэтажного
дома, вбежали по чугунной лестнице во второй этаж. Дронов, открыв дверь своим ключом, втолкнул Самгина в темное
тепло, помог ему раздеться, сказал...
— А я приехала третьего дня и все еще не чувствую себя
дома, все боюсь, что надобно бежать на репетицию, — говорила она, набросив на плечи себе очень пеструю шерстяную шаль, хотя в комнате было
тепло и кофточка Варвары глухо, до подбородка, застегнута.
«Уже решила», — подумал Самгин. Ему не нравилось лицо
дома, не нравились слишком светлые комнаты, возмущала Марина. И уже совсем плохо почувствовал он себя, когда прибежал, наклоня голову, точно бык, большой человек в
теплом пиджаке, подпоясанном широким ремнем, в валенках, облепленный с головы до ног перьями и сенной трухой. Он схватил руки Марины, сунул в ее ладони лохматую голову и, целуя ладони ее, замычал.
За церковью, в углу небольшой площади, над крыльцом одноэтажного
дома, изогнулась желто-зеленая вывеска: «Ресторан Пекин». Он зашел в маленькую,
теплую комнату, сел у двери, в угол, под огромным старым фикусом; зеркало показывало ему семерых людей, — они сидели за двумя столами у буфета, и до него донеслись слова...
Грустно вспоминался маленький городок, прикрепленный к земле десятком церквей,
теплый, ласковый
дом Денисова, умный красавец Фроленков.
Петербург встретил его не очень ласково, в мутноватом небе нерешительно сияло белесое солнце, капризно и сердито порывами дул свежий ветер с моря, накануне или ночью выпал обильный дождь, по сырым улицам спешно шагали жители, одетые
тепло, как осенью, от мостовой исходил запах гниющего дерева,
дома были величественно скучны.
Через час, сидя в
теплой, ласковой воде, он вспоминал: кричала Любаша или нет? Но вспомнил только, что она разбила стекло в окне зеленого
дома. Вероятно, люди из этого
дома и помогли ей.
Слушать Денисова было скучно, и Клим Иванович Самгин, изнывая, нетерпеливо ждал чего-то, что остановило бы тугую, тяжелую речь.
Дом наполнен был непоколебимой,
теплой тишиной, лишь однажды где-то красноречиво прозвучал голос женщины...
Деревянные стены и заборы
домов еще дышали
теплом, но где-то слева всходила луна, и на серый булыжник мостовой ложились прохладные тени деревьев.
— Стой, братцы! Это — из Варавкина
дома. — Он схватил Клима за правую руку, заглянул в лицо его, обдал запахом
теплой водки и спросил: — Верно? Ну — по совести?
Он переживал волнение, новое для него. За окном бесшумно кипела густая, белая муть, в мягком, бесцветном сумраке комнаты все вещи как будто задумались, поблекли; Варавка любил картины, фарфор, после ухода отца все в
доме неузнаваемо изменилось, стало уютнее, красивее,
теплей. Стройная женщина с суховатым, гордым лицом явилась пред юношей неиспытанно близкой. Она говорила с ним, как с равным, подкупающе дружески, а голос ее звучал необычно мягко и внятно.
Толкнув Клима на крыльцо маленького одноэтажного
дома, он отворил дверь свободно, как в ресторан, в
тепле очки Самгина немедленно запотели, а когда он сиял их — пред ним очутился Ногайцев и высокая, большеносая мужеподобная дама, в котиковой шайке.
Это было
дома у Марины, в ее маленькой, уютной комнатке. Дверь на террасу — открыта,
теплый ветер тихонько перебирал листья деревьев в саду; мелкие белые облака паслись в небе, поглаживая луну, никель самовара на столе казался голубым, серые бабочки трепетали и гибли над огнем, шелестели на розовом абажуре лампы. Марина — в широчайшем белом капоте, — в широких его рукавах сверкают голые, сильные руки. Когда он пришел — она извинилась...
Солидные эти люди, дождавшись праздника, вырвались из
тепла каменных
домов и едут, едут, благосклонно поглядывая на густые вереницы пешеходов, изредка и снисходительно кивая головами, дотрагиваясь до шапки.
На улице Самгин почувствовал себя пьяным.
Дома прыгали, точно клавиши рояля; огни, сверкая слишком остро, как будто бежали друг за другом или пытались обогнать черненькие фигурки людей, шагавших во все стороны. В санях, рядом с ним, сидела Алина,
теплая, точно кошка. Лютов куда-то исчез. Алина молчала, закрыв лицо муфтой.
Однажды Самгин стоял в Кремле, разглядывая хаотическое нагромождение
домов города, празднично освещенных солнцем зимнего полудня. Легкий мороз озорниковато пощипывал уши, колючее сверканье снежинок ослепляло глаза; крыши, заботливо окутанные толстыми слоями серебряного пуха, придавали городу вид уютный; можно было думать, что под этими крышами в светлом
тепле дружно живут очень милые люди.
Осенью Варвара и Кумов уговорили Самгина послушать проповедь Диомидова, и тихим,
теплым вечером Самгин видел его на задворках деревянного, двухэтажного
дома, на крыльце маленькой пристройки с крышей на один скат, с двумя окнами, с трубой, недавно сложенной и еще не закоптевшей.
Варвара по вечерам редко бывала
дома, но если не уходила она — приходили к ней. Самгин не чувствовал себя
дома даже в своей рабочей комнате, куда долетали голоса людей, читавших стихи и прозу. Настоящим,
теплым, своим
домом он признал комнату Никоновой. Там тоже были некоторые неудобства; смущал очкастый домохозяин, он, точно поджидая Самгина, торчал на дворе и, встретив его ненавидящим взглядом красных глаз из-под очков, бормотал...
— Где сыщешь другую этакую, — говорил Обломов, — и еще второпях? Квартира сухая,
теплая; в
доме смирно: обокрали всего один раз! Вон потолок, кажется, и непрочен: штукатурка совсем отстала, — а все не валится.
Он не договорил и задумался. А он ждал ответа на свое письмо к жене. Ульяна Андреевна недавно написала к хозяйке квартиры, чтобы ей прислали…
теплый салоп, оставшийся
дома, и дала свой адрес, а о муже не упомянула. Козлов сам отправил салоп и написал ей горячее письмо — с призывом, говорил о своей дружбе, даже о любви…
— Вера перешла оттого, — сказали ей, — что печи в старом
доме, в ее комнате, стали плохи, не держат
тепла.
Мужчины, одни, среди дел и забот, по лени, по грубости, часто бросая
теплый огонь, тихие симпатии семьи, бросаются в этот мир всегда готовых романов и драм, как в игорный
дом, чтоб охмелеть в чаду притворных чувств и дорого купленной неги. Других молодость и пыл влекут туда, в царство поддельной любви, со всей утонченной ее игрой, как гастронома влечет от домашнего простого обеда изысканный обед искусного повара.
В
доме, принадлежащем Американской компании, которая имеет здесь свой пакгауз с товарами (больше с бумажными и другими материями и тому подобными нужными для края предметами, которыми торговля идет порядочная), комната просторная, в окнах слюда вместо стекол: светло и, говорят,
тепло.
Дождались и тишины, и
тепла; но в это
тепло хорошо сидеть на балконе загородного
дома, в тени непроницаемой зелени, а не тут, под зноем 25˚ в тени по Реомюру.
Так прошел весь вечер, и наступила ночь. Доктор ушел спать. Тетушки улеглись. Нехлюдов знал, что Матрена Павловна теперь в спальне у теток и Катюша в девичьей — одна. Он опять вышел на крыльцо. На дворе было темно, сыро,
тепло, и тот белый туман, который весной сгоняет последний снег или распространяется от тающего последнего снега, наполнял весь воздух. С реки, которая была в ста шагах под кручью перед
домом, слышны были странные звуки: это ломался лед.
Накануне был первый
теплый весенний дождь. Везде, где не было мостовой, вдруг зазеленела трава; березы в садах осыпались зеленым пухом, и черемуха и тополя расправляли свои длинные пахучие листья, а в
домах и магазинах выставляли и вытирали рамы. На толкучем рынке, мимо которого пришлось проезжать Нехлюдову, кишела около выстроенных в ряд палаток сплошная толпа народа, и ходили оборванные люди с сапогами под мышкой и перекинутыми через плечо выглаженными панталонами и жилетами.
Не остывшие после душной ночи камни улиц,
домов и железо крыш отдавали свое
тепло в жаркий, неподвижный воздух.
При виде улыбавшейся Хины у Марьи Степановны точно что оборвалось в груди. По блудливому выражению глаз своей гостьи она сразу угадала, что их разорение уже известно целому городу, и Хиония Алексеевна залетела в их
дом, как первая ворона, почуявшая еще
теплую падаль. Вся кровь бросилась в голову гордой старухи, и она готова была разрыдаться, но вовремя успела собраться с силами и протянуть гостье руку с своей обыкновенной гордой улыбкой.
Вот и случилось, что однажды (давненько это было), в одну сентябрьскую светлую и
теплую ночь, в полнолуние, весьма уже по-нашему поздно, одна хмельная ватага разгулявшихся наших господ, молодцов пять или шесть, возвращалась из клуба «задами» по
домам.
С утра погода стояла хмурая; небо было: туман или тучи. Один раз сквозь них прорвался было солнечный луч, скользнул по воде, словно прожектором, осветил сопку на берегу и скрылся опять в облаках. Вслед за тем пошел мелкий снег. Опасаясь пурги, я хотел было остаться
дома, но просвет на западе и движение туч к юго-востоку служили гарантией, что погода разгуляется. Дерсу тоже так думал, и мы бодро пошли вперед. Часа через 2 снег перестал идти, мгла рассеялась, и день выдался на славу —
теплый и тихий.
В ее небольших, уютных комнатках хорошо,
тепло человеку; у ней всегда в
доме прекрасная погода, если можно так выразиться.
Под каном проходят печные трубы, согревающие полы в комнатах и распространяющие
тепло по всему
дому.
— «Да везде, где
тепло и хорошо, — говорит старшая сестра: — на лето, когда здесь много работы и хорошо, приезжает сюда множество всяких гостей с юга; мы были в
доме, где вся компания из одних вас; но множество
домов построено для гостей, в других и разноплеменные гости и хозяева поселяются вместе, кому как нравится, такую компанию и выбирает.
Зимой я по неделям сидел
дома, а когда позволялось проехаться, то в
теплых сапогах, шарфах и прочее.
Господский
дом был трехэтажный (третьим этажом считался большой мезонин), просторный и
теплый.
Каждый раз, когда она с пестрой ватагой гостей уходила за ворота,
дом точно в землю погружался, везде становилось тихо, тревожно-скучно. Старой гусыней плавала по комнатам бабушка, приводя всё в порядок, дед стоял, прижавшись спиной к
теплым изразцам печи, и говорил сам себе...
Новый
дом был нарядней, милей прежнего; его фасад покрашен
теплой и спокойной темно-малиновой краской; на нем ярко светились голубые ставни трех окон и одинарная решетчатая ставня чердачного окна; крышу с левой стороны красиво прикрывала густая зелень вяза и липы.
Старшие чиновники живут в хороших казенных квартирах, просторных и
теплых, держат поваров и лошадей, а те, что чином пониже, нанимают квартиры у поселенцев, занимая целые
дома или отдельные комнаты с мебелью и всею обстановкой.
Однажды в
теплый осенний вечер оба семейства сидели на площадке перед
домом, любуясь звездным небом, синевшим глубокою лазурью и горевшим огнями. Слепой, по обыкновению, сидел рядом с своею подругой около матери.
Я умер бы комфортно в их госпитале, в
тепле и с внимательным доктором, и, может быть, гораздо комфортнее и
теплее, чем у себя
дома.
— Здесь у вас в комнатах
теплее, чем за границей зимой, — заметил князь, — а вот там зато на улицах
теплее нашего, а в
домах зимой — так русскому человеку и жить с непривычки нельзя.
Это было на руку Таисье: одним глазом меньше, да и пошутить любил Самойло Евтихыч, а ей теперь совсем не до шуток.
Дома оставалась одна Анфиса Егоровна, которая и приняла Таисью с обычным почетом. Хорошо было в груздевском
доме летом, а зимой еще лучше:
тепло, уютно, крепко.
Перелетным птицам приходилось искать нового, более или менее
теплого и притом опять дешевого и безопасного приюта; а по этому случаю жильцы пустого
дома желчны и беспокойны.
У Пармена Семеновича был собственный двухэтажный
дом у Введенья в Барашах. Когда Розанов с Лобачевским подъехали к этому
дому, из него во все окна глядел
теплый, веселый свет.
Верстовой столб представляется великаном и совсем как будто идет, как будто вот-вот нагонит; надбрежная ракита смотрит горою, и запоздалая овца, торопливо перебегающая по разошедшимся половицам моста, так хорошо и так звонко стучит своими копытками, что никак не хочется верить, будто есть люди, равнодушные к красотам природы, люди, способные то же самое чувствовать, сидя вечером на каменном порожке инвалидного
дома, что чувствуешь только, припоминая эти милые,
теплые ночи, когда и сонная река, покрывающаяся туманной дымкой, <и> колеблющаяся возле ваших ног луговая травка, и коростель, дерущий свое горло на противоположном косогоре, говорят вам: «Мы все одно, мы все природа, будем тихи теперь, теперь такая пора тихая».
Все там было свое как-то: нажгут
дома, на происшествие поедешь, лошадки фыркают, обдавая тонким облаком взметенного снега, ночь в избе, на соломе, спор с исправником, курьезные извороты прикосновенных к делу крестьян, или езда
теплою вешнею ночью, проталины, жаворонки так и замирают, рея в воздухе, или, наконец, еще позже, едешь и думаешь… тарантасик подкидывает, а поле как посеребренное, и по нем ходят то тяжелые драхвы, то стальнокрылые стрепеты…
— Ну, ты, Помада, грей вино, да хлопочи о помещении для Лизаветы Егоровны. Вам теперь прежде всего нужно
тепло да покой, а там увидим, что будет. Только здесь, в нетопленом
доме, вам ночевать нельзя.