Неточные совпадения
На правой стороне
теплой церкви, в толпе фраков и
белых галстуков, мундиров и штофов, бархата, атласа, волос, цветов, обнаженных плеч и рук и высоких перчаток, шел сдержанный и оживленный говор, странно отдававшийся в высоком куполе.
Хорошенький овал лица ее круглился, как свеженькое яичко, и, подобно ему,
белел какою-то прозрачною белизною, когда свежее, только что снесенное, оно держится против света в смуглых руках испытующей его ключницы и пропускает сквозь себя лучи сияющего солнца; ее тоненькие ушки также сквозили, рдея проникавшим их
теплым светом.
А в маленькой задней комнатке, на большом сундуке, сидела, в голубой душегрейке [Женская
теплая кофта, обычно без рукавов, со сборками по талии.] и с наброшенным
белым платком на темных волосах, молодая женщина, Фенечка, и то прислушивалась, то дремала, то посматривала на растворенную дверь, из-за которой виднелась детская кроватка и слышалось ровное дыхание спящего ребенка.
Темное небо уже кипело звездами, воздух был напоен сыроватым
теплом, казалось, что лес тает и растекается масляным паром. Ощутимо падала роса. В густой темноте за рекою вспыхнул желтый огонек, быстро разгорелся в костер и осветил маленькую,
белую фигурку человека. Мерный плеск воды нарушал безмолвие.
Он переживал волнение, новое для него. За окном бесшумно кипела густая,
белая муть, в мягком, бесцветном сумраке комнаты все вещи как будто задумались, поблекли; Варавка любил картины, фарфор, после ухода отца все в доме неузнаваемо изменилось, стало уютнее, красивее,
теплей. Стройная женщина с суховатым, гордым лицом явилась пред юношей неиспытанно близкой. Она говорила с ним, как с равным, подкупающе дружески, а голос ее звучал необычно мягко и внятно.
Говорил он характерно бесцветным и бессильным голосом туберкулезного, тускло поблескивали его зубы, видимо, искусственные, очень ровные и
белые. На шее у него шелковое клетчатое кашне, хотя в комнате —
тепло.
Это было дома у Марины, в ее маленькой, уютной комнатке. Дверь на террасу — открыта,
теплый ветер тихонько перебирал листья деревьев в саду; мелкие
белые облака паслись в небе, поглаживая луну, никель самовара на столе казался голубым, серые бабочки трепетали и гибли над огнем, шелестели на розовом абажуре лампы. Марина — в широчайшем
белом капоте, — в широких его рукавах сверкают голые, сильные руки. Когда он пришел — она извинилась...
Так прошел весь вечер, и наступила ночь. Доктор ушел спать. Тетушки улеглись. Нехлюдов знал, что Матрена Павловна теперь в спальне у теток и Катюша в девичьей — одна. Он опять вышел на крыльцо. На дворе было темно, сыро,
тепло, и тот
белый туман, который весной сгоняет последний снег или распространяется от тающего последнего снега, наполнял весь воздух. С реки, которая была в ста шагах под кручью перед домом, слышны были странные звуки: это ломался лед.
Антонида Ивановна ничего не ответила мужу, а только медленно посмотрела своим
теплым и влажным взглядом на Привалова, точно хотела сказать этим взглядом: «Что же вы не предлагаете мне руки? Ведь вы видите, что я стою одна…» Привалов предложил руку, и Антонида Ивановна слегка оперлась на нее своей затянутой выше локтя в
белую лайковую перчатку рукой.
Старцев думал так, и в то же время ему хотелось закричать, что он хочет, что он ждет любви во что бы то ни стало; перед ним
белели уже не куски мрамора, а прекрасные тела, он видел формы, которые стыдливо прятались в тени деревьев, ощущал
тепло, и это томление становилось тягостным…
Я кликнул Дерсу и Сунцая и отправился туда узнать, в чем дело. Это оказался железисто-сернисто-водородный
теплый ключ. Окружающая его порода красного цвета; накипь
белая, известковая; температура воды +27°С. Удэгейцам хорошо известен
теплый ключ на Уленгоу как место, где всегда держатся лоси, но от русских они его тщательно скрывают.
«Они потому из алюминия, — говорит старшая сестра, — что здесь ведь очень
тепло,
белое меньше разгорячается на солнце, что несколько дороже чугуна, но по — здешнему удобнее».
Купцы давали даром все, что нужно для больниц, — одеяла,
белье и
теплую одежду, которую оставляли выздоравливавшим.
Для спанья каждый имел козью шкурку,
теплые чулки из кабарожьей шкурки мехом внутрь и одеяло, а вместо подушки — простой холщевой мешок с запасным
бельем.
Только когда Евгения Петровна одевала ее за драпировкою в свое
белье и
теплый шлафрок, Лиза долго смотрела на огонь лампады, лицо ее стало как будто розоветь, оживляться, и она прошептала...
Абрамовна вышла из его комнаты с
белым салатником, в котором растаял весь лед, приготовленный для компрессов. Возвращаясь с новым льдом через гостиную, она подошла к столу и задула догоравшую свечу. Свет был здесь не нужен. Он только мог мешать крепкому сну Ольги Сергеевны и Софи, приютившихся в
теплых уголках мягкого плюшевого дивана.
Доктор ждал гостя. Он не обременял его никакими вопросами, помог ему хорошенько обриться; на счастье, Розанов умел стричь, он наскоро поправил Райнерову стрижку, дал ему
теплые сапоги, шапку, немного
белья и выпроводил на улицу часа за полтора до рассвета.
Месяцев за семь до описываемой нами поры, когда еще в Петербурге было
тепло и
белые ночи, утомляя глаза своим неприятным полусветом, сокращали расходы на освещение бедных лачуг, чердаков и подземельев, в довольно просторной, но до крайности неопрятной и невеселой квартире происходила довольно занимательная сцена.
— Угостите покурить, прекрасный брюнетик! — обратилась Верка к Петрову и точно нечаянно приложила к его ноге свою крепкую, плотно обтянутую
белым трико,
теплую ляжку. — Какой вы симпатичненький!..
Торопливо заглянул Евсеич в мою детскую и тревожно-радостным голосом сказал: «
Белая тронулась!» Мать позволила, и в одну минуту,
тепло одетый, я уже стоял на крыльце и жадно следил глазами, как шла между неподвижных берегов огромная полоса синего, темного, а иногда и желтого льда.
Она была в фантастическом костюме древней эпохи: плотно облегающее черное платье, остро подчеркнуто
белое открытых плечей и груди, и эта
теплая, колыхающаяся от дыхания тень между… и ослепительные, почти злые зубы…
Он вышел из дому.
Теплый весенний воздух с нежной лаской гладил его щеки. Земля, недавно обсохшая после дождя, подавалась под ногами с приятной упругостью. Из-за заборов густо и низко свешивались на улицу
белые шапки черемухи и лиловые — сирени. Что-то вдруг с необыкновенной силой расширилось в груди Ромашова, как будто бы он собирался летать. Оглянувшись кругом и видя, что на улице никого нет, он вынул из кармана Шурочкино письмо, перечитал его и крепко прижался губами к ее подписи.
Он дернул Лейбу за кушак и выпрыгнул из экипажа. Шурочка стояла в черной раме раскрытой двери. На ней было
белое гладкое платье с красными цветами за поясом, с правого бока; те же цветы ярко и
тепло краснели в ее волосах. Странно: Ромашов знал безошибочно, что это — она, и все-таки точно не узнавал ее. Чувствовалось в ней что-то новое, праздничное и сияющее.
Вот где нужно искать действительных космополитов: в среде Баттенбергов, Меренбергов и прочих штаб — и обер-офицеров прусской армии, которых обездолил князь Бисмарк. Рыщут по
белу свету,
теплых местечек подыскивают. Слушайте! ведь он, этот Баттенберг, так и говорит: «Болгария — любезное наше отечество!» — и язык у него не заплелся, выговаривая это слово. Отечество. Каким родом очутилось оно для него в Болгарии, о которой он и во сне не видал? Вот уж именно: не было ни гроша — и вдруг алтын.
Она крепко пожала его руку своими красивыми,
белыми, сильными пальцами. Ее рука была немногим меньше его руки — но гораздо
теплей и глаже, и мягче, и жизненней.
Утро было тихое,
теплое, серое. Иногда казалось, что вот-вот пойдет дождь; но протянутая рука ничего не ощущала, и только глядя на рукав платья, можно было заметить следы крохотных, как мельчайший бисер, капель; но и те скоро прекратились. Ветра — точно на свете никогда не бывало. Каждый звук не летел, а разливался кругом; в отдалении чуть сгущался беловатый пар, в воздухе пахло резедой и цветами
белых акаций.
На каждой колонне горят в пятилапых подсвечниках
белые толстые свечи: их огонь дает всей зале
теплый розово-желтоватый оттенок.
Веял легкий
теплый ветер от раздувавшихся одежд, из-под которых показывались на секунду стройные ноги в
белых чулках и в крошечных черных туфельках или быстро мелькали
белые кружева нижних юбок.
— Я это и подразумевал, задавая вопрос, но он ушел и ничего не ответил. Voyez-vous: насчет
белья, платья,
теплого платья особенно, это уж как они сами хотят, велят взять — так, а то так и в солдатской шинели отправят.
Алей помогал мне в работе, услуживал мне, чем мог в казармах, и видно было, что ему очень приятно было хоть чем-нибудь облегчить меня и угодить мне, и в этом старании угодить не было ни малейшего унижения или искания какой-нибудь выгоды, а
теплое, дружеское чувство, которое он уже и не скрывал ко мне. Между прочим, у него было много способностей механических; он выучился порядочно шить
белье, тачал сапоги и впоследствии выучился, сколько мог, столярному делу. Братья хвалили его и гордились им.
— Ты, Капендюхин, называешься — живописец, это значит, ты должен живо писать, итальянской манерой. Живопись маслом требует единства красок
теплых, а ты вот подвел избыточно
белил, и вышли у богородицы глазки холодные, зимние. Щечки написаны румяно, яблоками, а глазки — чужие к ним. Да и неверно поставлены — один заглянул в переносье, другой на висок отодвинут, и вышло личико не святочистое, а хитрое, земное. Не думаешь ты над работой, Капендюхин.
На карлике Николае Афанасьевиче, несмотря на жаркое время года, были надеты
теплые плисовые сапожки, черные панталоны из лохматой байки, желтый фланелевый жилет и коричневый фрак с металлическими пуговицами.
Белье его было безукоризненной чистоты, и щечки его туго поддерживал высокий атласный галстук. Карлица была в шелковом зеленом капоте и большом кружевном воротнике.
Маленький генерал в
теплом черном сюртуке и папахе с большим
белым курпеем подъехал на своем иноходце к роте Бутлера и приказал ему идти вправо против спускавшейся конницы.
Вот и сестры, и Коковкина с ними. Людмила радостно побежала через кухню, через огород в калитку, переулочком, чтобы не попасться Коковкиной на глаза. Она весело улыбалась, быстро шла к дому Коковкиной и шаловливо помахивала
белою сумочкою и
белым зонтиком.
Теплый осенний день радовал ее, и казалось, что она несет с собою и распространяет вокруг себя свойственный ей дух веселости.
Потом приснилось ей озеро и жаркий летний вечер, под тяжко надвигающимися грозовыми тучами, — и она лежит на берегу, нагая, с золотым гладким венцом на лбу. Пахло
теплою застоявшею водою и тиною, и изнывающею от зноя травою, — а по воде, темной и зловеще спокойной, плыл
белый лебедь, сильный, царственно-величавый. Он шумно бил по воде крыльями и, громко шипя, приблизился, обнял ее, — стало темно и жутко…
Наступила ранняя и в то же время роскошная весна; взломала и пронесла свои льды и разлила свои воды, верст на семь в ширину, река
Белая! Весь разлив виден был как на ладонке, из окон домика Голубиной Слободки; расцвел плодовитый сад у Багровых, и запах черемух и яблонь напоил воздух благовонием; сад сделался гостиной хозяев, и благодатное
тепло еще более укрепило силы Софьи Николавны.
На одной-то из них, в
теплый апрельский день, пришедший, вероятно, для того в NN, чтоб жители потом поняли весь холод мая, следующего за ним, какая-то дама в
белом бурнусе прогуливалась с кавалером в черном пальто.
Раскол здесь свил себе
теплое гнездо, и австрийские архиереи особенно любили
Белую Глинку, где всегда находили самый радушный прием и могли скрываться от «ревности» полиции и православных миссионеров.
Для первого раза Гордей Евстратыч устроил Маркушке постель, послал
теплое меховое одеяло,
белье, разного харчу, сальных свеч и т. д.
Наступило именно то время весны, когда с
теплых стран возвращались птицы; жаворонки неподвижно уже стояли в небе и звонко заливались над проталинками; ласточки и
белые рыболовы, или «мартышки», как их преимущественно называют на Оке, сновали взад и вперед над рекою, которая только что вступила в берега свои после недельного разлива; скворцы летали целыми тучами; грачи также показались.
Рядом с ним на
теплых камнях лежит, вверх грудью, бронзовый и черный, точно жук, молодец; на лицо ему прыгают крошки хлеба, он лениво щурит глаза и поет что-то вполголоса, — точно сквозь сон. А еще двое сидят, прислонясь спинами к
белым стенам дома, и дремлют.
Сгущаясь, сумрак прячет в
теплом объятии своем покорно приникшие к земле
белые и красные дома, сиротливо разбросанные по холмам. Сады, деревья, трубы — всё вокруг чернеет, исчезает, раздавленное тьмою ночи, — точно пугаясь маленькой фигурки с палкой в руке, прячась от нее или играя с нею.
Кажется, на первый раз довольно, да ведь пора уж и баиньки. Ехали-ехали трое суток, не останавливаясь, — авось заслужили!"Господа дворники! спать-то допускается?" — Помилуйте, вашескородие, сколько угодно! — Вот и прекрасно. В
теплой комнате, да свежее сухое
белье — вот она роскошь-то! Как лег в постель — сразу качать начало. Покачало-покачало — и вдруг словно; в воду канул.
Я был одет в пиджак, красную рубаху и высокие сапоги. Корсиков являл жалкую фигуру в лаковых ботинках, шелковой, когда-то
белой стеганой шляпе и взятой для
тепла им у сердобольной или зазевавшейся кухарки ватной кацавейки с турецкими цветами. Дорогой питались желтыми огурцами у путевых сторожей, а иногда давали нам и хлебца. Шли весело. Ночевали на воздухе. Погода стояла на наше счастье,
теплая и ясная.
Он вяло пошёл к двери, но руки женщины, точно
тёплые,
белые крылья, охватили его, повернули назад.
Одетый в короткую
тёплую куртку и высокие сапоги, он был похож на рабочего, но
белые руки и тонкие морщины вдоль лба выдавали его.
Не успел он взяться за ручку, как дверь сама отворилась и ему предстала Дорушка, в
белом пеньюаре и в больших
теплых вязаных сапогах. В одной руке она держала свечку, а другою опиралась на палочку.
Комплект платья у него был так же неполон, как и во дни оны: халат его был, например, такого свойства, что Миклаков старался лучше не надевать его, когда это было возможно, а так как летом эта возможность, по случаю
теплой погоды, была почти постоянная, то Миклаков обыкновенно все лето и ходил в одном
белье.
Дернуло спину, потом вдавило живот — и ровно застучали колеса по
белому камню: въехали на шоссе. Лошадь пошла шагом, и сразу стало тихо, светло и просторно. В лесу, когда мчались, все казалось, что есть ветер, а теперь удивляла тишина,
теплое безветрие, и дышалось свободно. Совсем незнакомое было шоссе, и лес по обеим сторонам чернел незнакомо и глубоко. Еремей молчал и думал и, отвечая Колесникову, сказал...
— Так… а все-таки — может быть, хорошо все знать. — Поп, улыбаясь, смотрел, как я гневно одеваюсь, как тороплюсь обуться. Только теперь, немного успокаиваясь, я заметил, что эти вещи — куртка, брюки, сапоги и
белье — были хотя скромного покроя, но прекрасного качества, и, одеваясь, я чувствовал себя, как рука в
теплой мыльной пене.