Неточные совпадения
Он не раздеваясь ходил своим ровным шагом взад и вперед по звучному паркету освещенной одною лампой столовой, по ковру
темной гостиной, в которой свет отражался только на большом, недавно сделанном портрете его, висевшем над диваном, и чрез ее кабинет, где горели две свечи, освещая портреты ее родных и приятельниц и красивые, давно близко знакомые ему безделушки ее письменного стола. Чрез ее
комнату он доходил до двери спальни и опять поворачивался.
В глазах у меня
потемнело, голова закружилась, я сжал ее в моих объятиях со всею силою юношеской страсти, но она, как змея, скользнула между моими руками, шепнув мне на ухо: «Нынче ночью, как все уснут, выходи на берег», — и стрелою выскочила из
комнаты.
Растворялись окна в
комнатах, и часто владетель картинного поместья долго ходил по
темным излучинам своего сада и останавливался по часам перед пленительными видами на отдаленья.
Казалось, как бы вместе с нею влетел солнечный луч в
комнату, озаривши вдруг потолок, карниз и
темные углы ее.
Между ними завязался спор о гнедом и чагравом. Между тем вошел в
комнату красавец — стройного роста, светло-русые блестящие кудри и
темные глаза. Гремя медным ошейником, мордатый пес, собака-страшилище, вошел вослед за ним.
Из сеней он попал в
комнату, тоже
темную, чуть-чуть озаренную светом, выходившим из-под широкой щели, находившейся внизу двери.
Чичиков кинул вскользь два взгляда:
комната была обвешана старенькими полосатыми обоями; картины с какими-то птицами; между окон старинные маленькие зеркала с
темными рамками в виде свернувшихся листьев; за всяким зеркалом заложены были или письмо, или старая колода карт, или чулок; стенные часы с нарисованными цветами на циферблате… невмочь было ничего более заметить.
Всё успокоилось: в гостиной
Храпит тяжелый Пустяков
С своей тяжелой половиной.
Гвоздин, Буянов, Петушков
И Флянов, не совсем здоровый,
На стульях улеглись в столовой,
А на полу мосье Трике,
В фуфайке, в старом колпаке.
Девицы в
комнатах Татьяны
И Ольги все объяты сном.
Одна, печальна под окном
Озарена лучом Дианы,
Татьяна бедная не спит
И в поле
темное глядит.
Базаров встал и толкнул окно. Оно разом со стуком распахнулось… Он не ожидал, что оно так легко отворялось; притом его руки дрожали.
Темная мягкая ночь глянула в
комнату с своим почти черным небом, слабо шумевшими деревьями и свежим запахом вольного, чистого воздуха.
В конце концов было весьма приятно сидеть за столом в маленькой, уютной
комнате, в теплой, душистой тишине и слушать мягкий, густой голос красивой женщины. Она была бы еще красивей, если б лицо ее обладало большей подвижностью, если б
темные глаза ее были мягче. Руки у нее тоже красивые и очень ловкие пальцы.
В большой
комнате на крашеном полу крестообразно лежали
темные ковровые дорожки, стояли кривоногие старинные стулья, два таких же стола; на одном из них бронзовый медведь держал в лапах стержень лампы; на другом возвышался черный музыкальный ящик; около стены, у двери, прижалась фисгармония, в углу — пестрая печь кузнецовских изразцов, рядом с печью — белые двери...
Огни свеч расширили
комнату, — она очень велика и, наверное, когда-то служила складом, — окон в ней не было, не было и мебели, только в углу стояла кадка и на краю ее висел ковш. Там, впереди, возвышался небольшой, в квадратную сажень помост, покрытый
темным ковром, — ковер был так широк, что концы его, спускаясь на пол, простирались еще на сажень. В средине помоста — задрапированный черным стул или кресло. «Ее трон», — сообразил Самгин, продолжая чувствовать, что его обманывают.
Тени колебались, как едва заметные отражения осенних облаков на
темной воде реки. Движение тьмы в
комнате, становясь из воображаемого действительным, углубляло печаль. Воображение, мешая и спать и думать, наполняло тьму однообразными звуками, эхом отдаленного звона или поющими звуками скрипки, приглушенной сурдинкой. Черные стекла окна медленно линяли, принимая цвет олова.
Бывали минуты, когда Клим Самгин рассматривал себя как иллюстрированную книгу, картинки которой были одноцветны, разнообразно неприятны, а объяснения к ним, не удовлетворяя, будили грустное чувство сиротства. Такие минуты он пережил, сидя в своей
комнате, в
темном уголке и тишине.
Франтоватая горничная провела его в
комнату, солидно обставленную мебелью, обитой кожей, с большим письменным столом у окна; на столе — лампа
темной бронзы, совершенно такая же, как в кабинете Варавки. Два окна занавешены тяжелыми драпировками, зеленоватый сумрак
комнаты насыщен запахом сигары.
Пролежав в
комнате Клима четверо суток, на пятые Макаров начал просить, чтоб его отвезли домой. Эти дни, полные тяжелых и тревожных впечатлений, Клим прожил очень трудно. В первый же день утром, зайдя к больному, он застал там Лидию, — глаза у нее были красные, нехорошо блестели, разглядывая серое, измученное лицо Макарова с провалившимися глазами; губы его,
потемнев, сухо шептали что-то, иногда он вскрикивал и скрипел зубами, оскаливая их.
Две
комнаты своей квартиры доктор сдавал: одну — сотруднику «Нашего края» Корневу, сухощавому человеку с рыжеватой бородкой, детскими глазами и походкой болотной птицы, другую — Флерову, человеку лет сорока, в пенсне на остром носу, с лицом, наскоро слепленным из мелких черточек и тоже сомнительно украшенным редкой,
темной бородкой.
Клим почувствовал, что у него
темнеет в глазах, подгибаются ноги. Затем он очутился в углу маленькой
комнаты, — перед ним стоял Гогин, держа в одной руке стакан, а другой прикладывая к лицу его очень холодное и мокрое полотенце...
В
комнате, ярко освещенной большой висячей лампой, полулежала в широкой постели, среди множества подушек, точно в сугробе снега, черноволосая женщина с большим носом и огромными глазами на
темном лице.
Скрипнул ящик комода, щелкнули ножницы, разорвалась какая-то ткань, отскочил стул, и полилась вода из крана самовара. Клим стал крутить пуговицу тужурки, быстро оторвал ее и сунул в карман. Вынул платок, помахал им, как флагом, вытер лицо, в чем оно не нуждалось. В
комнате было темно, а за окном еще
темнее, и казалось, что та, внешняя, тьма может, выдавив стекла, хлынуть в
комнату холодным потоком.
На
темном фоне стен четко выступали фарфоровые фигурки. Самгин подумал, что Елизавета Спивак чужая здесь, что эта
комната для мечтательной блондинки, очень лирической, влюбленной в мужа и стихи. А эта встала и, поставив пред мужем ноты, спела незнакомую Климу бравурную песенку на французском языке, закончив ее ликующим криком...
Пузатый комод и на нем трюмо в форме лиры, три неуклюжих стула, старенькое на низких ножках кресло у стола, под окном, — вот и вся обстановка
комнаты. Оклеенные белыми обоями стены холодны и голы, только против кровати —
темный квадрат небольшой фотографии: гладкое, как пустота, море, корма баркаса и на ней, обнявшись, стоят Лидия с Алиной.
Поцеловав его в лоб, она исчезла, и, хотя это вышло у нее как-то внезапно, Самгин был доволен, что она ушла. Он закурил папиросу и погасил огонь; на пол легла мутная полоса света от фонаря и
темный крест рамы; вещи сомкнулись; в
комнате стало тесней, теплей. За окном влажно вздыхал ветер, падал густой снег, город был не слышен, точно глубокой ночью.
Повинуясь странному любопытству и точно не веря доктору, Самгин вышел в сад, заглянул в окно флигеля, — маленький пианист лежал на постели у окна, почти упираясь подбородком в грудь; казалось, что он, прищурив глаза, утонувшие в
темных ямах, непонятливо смотрит на ладони свои, сложенные ковшичками. Мебель из
комнаты вынесли, и пустота ее очень убедительно показывала совершенное одиночество музыканта. Мухи ползали по лицу его.
Лицо его обросло
темной, густой бородкой, глазницы углубились, точно у человека, перенесшего тяжкую болезнь, а глаза блестели от радости, что он выздоровел. С лица похожий на монаха, одет он был, как мастеровой; ноги, вытянутые на средину
комнаты, в порыжевших, стоптанных сапогах, руки, сложенные на груди,
темные, точно у металлиста, он — в парусиновой блузе, в серых, измятых брюках.
В этот вечер ее физическая бедность особенно колола глаза Клима. Тяжелое шерстяное платье неуловимого цвета состарило ее, отягчило движения, они стали медленнее, казались вынужденными. Волосы, вымытые недавно, она небрежно собрала узлом, это некрасиво увеличило голову ее. Клим и сегодня испытывал легонькие уколы жалости к этой девушке, спрятавшейся в
темном углу нечистоплотных меблированных
комнат, где она все-таки сумела устроить для себя уютное гнездо.
По внутренней лестнице в два марша, узкой и
темной, поднялись в сумрачную
комнату с низким потолком, с двумя окнами, в углу одного из них взвизгивал жестяный вертун форточки, вгоняя в
комнату кудрявую струю морозного воздуха.
Его не слушали. Рассеянные по
комнате люди, выходя из сумрака, из углов, постепенно и как бы против воли своей, сдвигались к столу. Бритоголовый встал на ноги и оказался длинным, плоским и по фигуре похожим на Дьякона. Теперь Самгин видел его лицо, — лицо человека, как бы только что переболевшего какой-то тяжелой, иссушающей болезнью, собранное из мелких костей, обтянутое старчески желтой кожей; в
темных глазницах сверкали маленькие, узкие глаза.
Сам он не чувствовал позыва перевести беседу на эту тему. Низко опущенный абажур наполнял
комнату оранжевым туманом.
Темный потолок, испещренный трещинами, стены, покрытые кусками материи, рыжеватый ковер на полу — все это вызывало у Клима странное ощущение: он как будто сидел в мешке. Было очень тепло и неестественно тихо. Лишь изредка доносился глухой гул, тогда вся
комната вздрагивала и как бы опускалась; должно быть, по улице ехал тяжело нагруженный воз.
А Гапон проскочил в большую
комнату и забегал, заметался по ней. Ноги его подгибались, точно вывихнутые,
темное лицо судорожно передергивалось, но глаза были неподвижны, остеклели. Коротко и неумело обрезанные волосы на голове висели неровными прядями, борода подстрижена тоже неровно. На плечах болтался измятый старенький пиджак, и рукава его были так длинны, что покрывали кисти рук. Бегая по
комнате, он хрипло выкрикивал...
— Светлее стало, — усмехаясь заметил Самгин, когда исчезла последняя
темная фигура и дворник шумно запер калитку. Иноков ушел, топая, как лошадь, а Клим посмотрел на беспорядок в
комнате, бумажный хаос на столе, и его обняла усталость; как будто жандарм отравил воздух своей ленью.
«Да, эта бабища внесла в мою жизнь какую-то
темную путаницу. Более того — едва не погубила меня. Вот если б можно было ввести Бердникова… Да, написать повесть об этом убийстве — интересное дело. Писать надобно очень тонко, обдуманно, вот в такой тишине, в такой уютной, теплой
комнате, среди вещей, приятных для глаз».
Клим несколько отрезвел к тому времени, как приехали в незнакомый переулок, прошли
темным двором к двухэтажному флигелю в глубине его, и Клим очутился в маленькой, теплой
комнате, налитой мутно-розовым светом.
Самгин сел, чувствуя, что происходит не то, чего он ожидал. С появлением Дронова в
комнате стало холоднее, а за окнами
темней.
Прищурясь, он посмотрел в
темный угол
комнаты, казалось — он припоминает: кто там, в Томске, у его жены? Припомнил...
Ногою в зеленой сафьяновой туфле она безжалостно затолкала под стол книги, свалившиеся на пол, сдвинула вещи со стола на один его край, к занавешенному
темной тканью окну, делая все это очень быстро. Клим сел на кушетку, присматриваясь. Углы
комнаты были сглажены драпировками, треть ее отделялась китайской ширмой, из-за ширмы был виден кусок кровати, окно в ногах ее занавешено толстым ковром тускло красного цвета, такой же ковер покрывал пол. Теплый воздух
комнаты густо напитан духами.
У себя в
комнате, при огне, Клим увидал, что левый бок блузы Макарова
потемнел, влажно лоснится, а со стула на пол капают черные капли. Лидия молча стояла пред ним, поддерживая его падавшую на грудь голову, Таня, быстро оправляя постель Клима, всхлипывала...
Вон она, в
темном платье, в черном шерстяном платке на шее, ходит из
комнаты в кухню, как тень, по-прежнему отворяет и затворяет шкафы, шьет, гладит кружева, но тихо, без энергии, говорит будто нехотя, тихим голосом, и не по-прежнему смотрит вокруг беспечно перебегающими с предмета на предмет глазами, а с сосредоточенным выражением, с затаившимся внутренним смыслом в глазах.
Потом Штольц думал, что если внести в сонную жизнь Обломова присутствие молодой, симпатичной, умной, живой и отчасти насмешливой женщины — это все равно, что внести в мрачную
комнату лампу, от которой по всем
темным углам разольется ровный свет, несколько градусов тепла, и
комната повеселеет.
В доме тянулась бесконечная анфилада обитых штофом
комнат;
темные тяжелые резные шкафы, с старым фарфором и серебром, как саркофаги, стояли по стенам с тяжелыми же диванами и стульями рококо, богатыми, но жесткими, без комфорта. Швейцар походил на Нептуна; лакеи пожилые и молчаливые, женщины в
темных платьях и чепцах. Экипаж высокий, с шелковой бахромой, лошади старые, породистые, с длинными шеями и спинами, с побелевшими от старости губами, при езде крупно кивающие головой.
Оба такие чистенькие, так свежо одеты; он выбрит, она в седых буклях, так тихо говорят, так любовно смотрят друг на друга и так им хорошо в
темных, прохладных
комнатах, с опущенными шторами. И в жизни, должно быть, хорошо!
Это мне мерещилось, то есть желалось, уж когда очень
стемнело в
комнате.
Были они до безобразия низки, но, что глупее всего, окна, двери, мебель — все, все было обвешано или убрано ситцем, прекрасным французским ситцем, и отделано фестончиками; но от этого
комната казалась еще вдвое
темнее и походила на внутренность дорожной кареты.
— Узнаешь! — грозно вскричала она и выбежала из
комнаты, — только я ее и видел. Я конечно бы погнался за ней, но меня остановила одна мысль, и не мысль, а какое-то
темное беспокойство: я предчувствовал, что «любовник из бумажки» было в криках ее главным словом. Конечно, я бы ничего не угадал сам, но я быстро вышел, чтоб, поскорее кончив с Стебельковым, направиться к князю Николаю Ивановичу. «Там — всему ключ!» — подумал я инстинктивно.
В этом ресторане, в Морской, я и прежде бывал, во время моего гнусненького падения и разврата, а потому впечатление от этих
комнат, от этих лакеев, приглядывавшихся ко мне и узнававших во мне знакомого посетителя, наконец, впечатление от этой загадочной компании друзей Ламберта, в которой я так вдруг очутился и как будто уже принадлежа к ней нераздельно, а главное —
темное предчувствие, что я добровольно иду на какие-то гадости и несомненно кончу дурным делом, — все это как бы вдруг пронзило меня.
Она, то во весь рост, то сидя, рисовалась на
темном фоне
комнаты.
Потолок в
комнатах был из
темного дерева, привозимого с восточного берега, из порта Наталь.
Нас ввели почти в
темную гостиную; было прохладно, но подняли жалюзи, и в
комнату хлынул свет и жар.
Камера, в которой содержалась Маслова, была длинная
комната, в 9 аршин длины и 7 ширины, с двумя окнами, выступающею облезлой печкой и нарами с рассохшимися досками, занимавшими две трети пространства. В середине, против двери, была
темная икона с приклеенною к ней восковой свечкой и подвешенным под ней запыленным букетом иммортелек. За дверью налево было почерневшее место пола, на котором стояла вонючая кадка. Поверка только что прошла, и женщины уже были заперты на ночь.
В третьей, высокой, с белыми обоями
комнате, освещенной небольшой лампой с
темным абажуром, стояли рядом две кроватки, и между ними в белой пелеринке сидела нянюшка с сибирским скуластым добродушным лицом.