Неточные совпадения
— Вот как!… Я думаю, впрочем, что она может рассчитывать на лучшую партию, — сказал Вронский и, выпрямив
грудь, опять принялся ходить. — Впрочем, я его не знаю, — прибавил он. — Да, это
тяжелое положение! От этого-то большинство и предпочитает знаться с Кларами. Там неудача доказывает только, что у тебя не достало денег, а здесь — твое достоинство на весах. Однако вот и поезд.
Когда я проснулся, на дворе уж было темно. Я сел у отворенного окна, расстегнул архалук, — и горный ветер освежил
грудь мою, еще не успокоенную
тяжелым сном усталости. Вдали за рекою, сквозь верхи густых лип, ее осеняющих, мелькали огни в строеньях крепости и слободки. На дворе у нас все было тихо, в доме княгини было темно.
Я потихоньку высунул голову из двери и не переводил дыхания. Гриша не шевелился; из
груди его вырывались
тяжелые вздохи; в мутном зрачке его кривого глаза, освещенного луною, остановилась слеза.
В тусклом воздухе закачались ледяные сосульки штыков, к мостовой приросла группа солдат; на них не торопясь двигались маленькие, сердитые лошадки казаков; в середине шагал, высоко поднимая передние ноги, оскалив зубы,
тяжелый рыжий конь, — на спине его торжественно возвышался толстый, усатый воин с красным, туго надутым лицом, с орденами на
груди; в кулаке, обтянутом белой перчаткой, он держал нагайку, — держал ее на высоте
груди, как священники держат крест.
Выгибая
грудь, он прижимал к ней кулак, выпрямлялся, возводя глаза в сизый дым над его головою, и молчал, точно вслушиваясь в шорох приглушенных голосов, в
тяжелые вздохи и кашель.
На желтой крышке больничного гроба лежали два листа пальмы латании и еще какие-то ветки комнатных цветов; Алина — монументальная, в шубе, в
тяжелой шали на плечах — шла, упираясь подбородком в
грудь; ветер трепал ее каштановые волосы; она часто, резким жестом руки касалась гроба, точно толкая его вперед, и, спотыкаясь о камни мостовой, толкала Макарова; он шагал, глядя вверх и вдаль, его ботинки стучали по камням особенно отчетливо.
Когда Самгин выбежал на двор, там уже суетились люди, — дворник Панфил и полицейский тащили
тяжелую лестницу, верхом на крыше сидел, около трубы, Безбедов и рубил тес. Он был в одних носках, в черных брюках, в рубашке с накрахмаленной
грудью и с незастегнутыми обшлагами; обшлага мешали ему, ерзая по рукам от кисти к локтям; он вонзил топор в крышу и, обрывая обшлага, заревел...
Самгин спустился вниз к продавцу каталогов и фотографий. Желтолицый человечек, в шелковой шапочке, не отрывая правый глаз от газеты, сказал, что у него нет монографии о Босхе, но возможно, что они имеются в книжных магазинах. В книжном магазине нашлась монография на французском языке. Дома, после того, как фрау Бальц накормила его жареным гусем, картофельным салатом и карпом, Самгин закурил, лег на диван и, поставив на
грудь себе
тяжелую книгу, стал рассматривать репродукции.
В отделение, где сидел Самгин, тяжело втиснулся большой человек с
тяжелым, черным чемоданом в одной руке, связкой книг в другой и двумя связками на
груди, в ремнях, перекинутых за шею. Покрякивая, он взвалил чемодан на сетку, положил туда же и две связки, а третья рассыпалась, и две книги в переплетах упали на колени маленького заики.
Напротив, при воздержании от мяса, от всякой
тяжелой пищи, также от пряностей (нужды нет, что они тоже родятся в жарких местах), а более всего от вина, легко выносишь жар;
грудь, голова и легкие — в нормальном состоянии, и зной «допекает» только снаружи.
Сердце его колотилось в
груди так, что он слышал его; дыханье то останавливалось, то вырывалось
тяжелым вздохом.
Я не стал дожидаться чая, подтащил свой мешок поближе к огню, залез в него и опять заснул. Мне показалось, что я спал очень долго. Вдруг что-то
тяжелое навалилось мне на
грудь, и одновременно с этим я услышал визг собаки и отчаянный крик Дерсу...
Я слышал удары их рогов и
тяжелые вздохи, вырывающиеся из
груди вместе со стонами.
Полгода Вера Павловна дышала чистым воздухом,
грудь ее уже совершенно отвыкла от
тяжелой атмосферы хитрых слов, из которых каждое произносится по корыстному расчету, от слушания мошеннических мыслей, низких планов, и страшное впечатление произвел на нее ее подвал. Грязь, пошлость, цинизм всякого рода, — все это бросалось теперь в глаза ей с резкостью новизны.
А. И. Герцена.)] хозяин гостиницы предложил проехаться в санях, лошади были с бубенчиками и колокольчиками, с страусовыми перьями на голове… и мы были веселы,
тяжелая плита была снята с
груди, неприятное чувство страха, щемящее чувство подозрения — отлетели.
С
тяжелым сердцем оставил я Орлова; и ему было нехорошо; когда я ему подал руку, он встал, обнял меня, крепко прижал к широкой своей
груди и поцеловал.
В два года она лишилась трех старших сыновей. Один умер блестяще, окруженный признанием врагов, середь успехов, славы, хотя и не за свое дело сложил голову. Это был молодой генерал, убитый черкесами под Дарго. Лавры не лечат сердца матери… Другим даже не удалось хорошо погибнуть;
тяжелая русская жизнь давила их, давила — пока продавила
грудь.
На минуту мне стало досадно, я покраснела, и вдруг
тяжелое чувство грусти сдавило
грудь, но не оттого, что я должна быть их рабою, нет… мне смертельно стало жаль их».
Голос ее, который вдруг было возвысился, остановился. Ручьи слез покатились по бледному лицу. Какое-то
тяжелое, полное жалости и грусти чувство сперлось в
груди парубка.
Любовь Андреевна(глядит в окно на сад). О, мое детство, чистота моя! В этой детской я спала, глядела отсюда на сад, счастье просыпалось вместе со мною каждое утро, и тогда он был точно таким, ничто не изменилось. (Смеется от радости.) Весь, весь белый! О сад мой! После темной ненастной осени и холодной зимы опять ты молод, полон счастья, ангелы небесные не покинули тебя… Если бы снять с
груди и с плеч моих
тяжелый камень, если бы я могла забыть мое прошлое!
Я лежу на широкой кровати, вчетверо окутан
тяжелым одеялом, и слушаю, как бабушка молится богу, стоя на коленях, прижав одну руку ко
груди, другою неторопливо и нечасто крестясь.
Наконец в залу вошла и сама Эмма Эдуардовна. Она была величественнее, чем когда бы то ни было, — одетая в черное шелковое платье, из которого точно боевые башни, выступали ее огромные
груди, на которые ниспадали два жирных подбородка, в черных шелковых митенках, с огромной золотой цепью, трижды обмотанной вокруг шеи и кончавшейся
тяжелым медальоном, висевшим на самом животе.
Рыбин согнулся и неохотно, неуклюже вылез в сени. Мать с минуту стояла перед дверью, прислушиваясь к
тяжелым шагам и сомнениям, разбуженным в ее
груди. Потом тихо повернулась, прошла в комнату и, приподняв занавеску, посмотрела в окно. За стеклом неподвижно стояла черная тьма.
Тяжелый, давящий испуг обнял
грудь матери. Она не понимала, о чем говорилось, но чувствовала, что впереди ее ждет горе.
Мать, обняв Ивана, положила его голову себе на
грудь, парень вдруг весь
отяжелел и замолчал. Замирая от страха, она исподлобья смотрела по сторонам, ей казалось, что вот откуда-нибудь из-за угла выбегут полицейские, увидят завязанную голову Ивана, схватят его и убьют.
По небу, бледно-голубому, быстро плыла белая и розовая стая легких облаков, точно большие птицы летели, испуганные гулким ревом пара. Мать смотрела на облака и прислушивалась к себе. Голова у нее была
тяжелая, и глаза, воспаленные бессонной ночью, сухи. Странное спокойствие было в
груди, сердце билось ровно, и думалось о простых вещах…
— Что ж, поезжайте! — неохотно согласился доктор. Людмила молчала, задумчиво прохаживаясь по комнате. Лицо у нее потускнело, осунулось, а голову она держала, заметно напрягая мускулы шеи, как будто голова вдруг стала
тяжелой и невольно опускалась на
грудь. Мать заметила это.
— Он хочет сделать меня идиотом! — пожаловался Егор. Короткие,
тяжелые вздохи с влажным хрипом вырывались из
груди Егора, лицо его было покрыто мелким потом, и, медленно поднимая непослушные,
тяжелые руки, он отирал ладонью лоб. Странная неподвижность опухших щек изуродовала его широкое доброе лицо, все черты исчезли под мертвенной маской, и только глаза, глубоко запавшие в отеках, смотрели ясно, улыбаясь снисходительной улыбкой.
Сложив
тяжелые руки Егора на
груди его, поправив на подушке странно
тяжелую голову, мать, отирая слезы, подошла к Людмиле, наклонилась над нею, тихо погладила ее густые волосы. Женщина медленно повернулась к ней, ее матовые глаза болезненно расширились, она встала на ноги и дрожащими губами зашептала...
Этот страх, подобный плесени, стеснявший дыхание
тяжелой сыростью, разросся в ее
груди, и, когда настал день суда, она внесла с собою в зал заседания
тяжелый, темный груз, согнувший ей спину и шею.
Однажды, перед вечером, когда Александров, в то время кадет четвертого класса, надел казенное пальто, собираясь идти из отпуска в корпус, мать дала ему пять копеек на конку до Земляного вала, Марья Ефимовна зашипела и, принявшись теребить на обширной своей
груди старинные кружева, заговорила с
тяжелой самоуверенностью...
и бедный юнкер с каждой минутой чувствует себя все более
тяжелым, неуклюжим, некрасивым и робким. Классная дама, в темно-синем платье, со множеством перламутровых пуговиц на
груди и с рыбьим холодным лицом, давно уже глядит на него издали тупым, ненавидящим взором мутных глаз. «Вот тоже: приехал на бал, а не умеет ни танцевать, ни занимать свою даму. А еще из славного Александровского училища. Постыдились бы, молодой человек!»Ужасно много времени длится эта злополучная кадриль. Наконец она кончена.
Александров стоял за колонкой, прислонясь к стене и скрестив руки на
груди по-наполеоновски. Он сам себе рисовался пожилым, много пережившим человеком, перенесшим
тяжелую трагедию великой любви и ужасной измены. Опустив голову и нахмурив брови, он думал о себе в третьем лице: «Печать невыразимых страданий лежала на бледном челе несчастного юнкера с разбитым сердцем»…
— Я извиняюсь за выражение, — сказал Николай Николаевич и бросил на землю, точно оторвав от
груди, невидимый
тяжелый предмет.
Вскоре принесли
тяжелую железную кольчугу с медною каймой вокруг рукавов и подола и с золотыми двуглавыми орлами на
груди и спине.
В Головлево явилась на этот раз уж не та красивая, бойкая и кипящая молодостью девушка, с румяным лицом, серыми глазами навыкате, с высокой
грудью и
тяжелой пепельной косой на голове, которая приезжала сюда вскоре после смерти Арины Петровны, а какое-то слабое, тщедушное существо с впалой
грудью, вдавленными щеками, с нездоровым румянцем, с вялыми телодвижениями, существо сутулое, почти сгорбленное.
Не поверил я, что закройщица знает, как смеются над нею, и тотчас решил сказать ей об этом. Выследив, когда ее кухарка пошла в погреб, я вбежал по черной лестнице в квартиру маленькой женщины, сунулся в кухню — там было пусто, вошел в комнаты — закройщица сидела у стола, в одной руке у нее
тяжелая золоченая чашка, в другой — раскрытая книга; она испугалась, прижала книгу к
груди и стала негромко кричать...
Она имеет свой запах —
тяжелый и тупой запах пота, жира, конопляного масла, подовых пирогов и дыма; этот запах жмет голову, как теплая, тесная шапка, и, просачиваясь в
грудь, вызывает странное опьянение, темное желание закрыть глаза, отчаянно заорать, и бежать куда-то, и удариться головой с разбега о первую стену.
Они начали прыгать друг на друга, с размаха бросая в
грудь один другому
тяжелые кулаки; через несколько минут и свои, и чужие возбужденно кричали...
Кожемякину казалось, что в
груди у него пусто, как внутри колокола, сердце висит там,
тяжёлое, холодное, и ничего не хочет.
Её мягкое волнение коснулось сердца старика и словно раздавило в
груди его
тяжёлый, тёмный нарыв, он нагнулся над столом, бессвязно говоря...
Он бодал головою в
грудь Кожемякина, всхлипывал, и с лица его на голые ноги Матвея Савельева капали
тяжёлые, тёплые капли.
Пробовал повесить на
грудь тяжёлые отцовы часы, но они не влезали в карман рубахи, а надеть жилет — не решился, в комнате было жарко.
Придя в кухню к ужину, Матвей взглянул на осунувшееся, печальное лицо татарина и снова почувствовал в
груди тяжёлый прибой злобы.
Комната налилась
тяжёлой тишиной, воздух из неё весь исчез, пол опустился, Кожемякин, охнув, схватил себя за
грудь, за горло и полетел куда-то.
Матвею стало грустно, не хотелось уходить. Но когда, выходя из сада, он толкнул
тяжёлую калитку и она широко распахнулась перед ним, мальчик почувствовал в
груди прилив какой-то новой силы и пошёл по двору
тяжёлой и развалистой походкой отца. А в кухне — снова вернулась грусть, больно тронув сердце: Власьевна сидела за столом, рассматривая в маленьком зеркальце свой нос, одетая в лиловый сарафан и белую рубаху с прошвами, обвешанная голубыми лентами. Она была такая важная и красивая.
Наступили
тяжёлые дни, каждый приносил новые, опрокидывающие толчки, неизведанные ощущения, пёстрые мысли; порою Кожемякину казалось, что
грудь его открыта, в неё спешно входит всё злое и тяжкое, что есть на земле, и больно топчет сердце.
Представлял себе
груди её, спелые плоды, призванные питать новую жизнь, и вспоминал розовые соски Палагиных
грудей, жалобно поднятые вверх, точно просившие детских уст. Потом эти чувства темнели, становились
тяжелей, он сжимал кулаки, шёл быстрее, обливаясь потом, и ложился где-нибудь у дороги на пыльную траву усталый, задыхающийся.
Его душила скоплявшаяся внутри мокрота, будто на его
груди была положена
тяжелая чугунная доска.
Грустно было выражение лица его. Жена, Дуня, приемыш, Кондратий не были его родные дети; родные дети не окружали его изголовья. Он думал умереть на руках детей своих — умирал почти круглым, бездетным сиротою. Он долго, почти все утро, оставался погруженным в молчаливое, тягостное раздумье; глаза его были закрыты; время от времени из широкой, но впалой
груди вырывался
тяжелый, продолжительный вздох.