Неточные совпадения
Мать, имевшая свое отдельное состояние, кроме выговоренных 25 000, давала ежегодно Алексею еще
тысяч 20, и Алексей проживал их все.
Рассчитывая, что Авдотья Романовна, в сущности, ведь нищая (ах, извините, я не то хотел… но ведь не все ли равно, если выражается то же понятие?), одним словом, живет трудами рук своих, что у ней на содержании и
мать и вы (ах, черт, опять морщитесь…), я и решился предложить ей все мои деньги (
тысяч до тридцати я мог и тогда осуществить) с тем, чтоб она бежала со мной хоть сюда, в Петербург.
(Сделаю здесь необходимое нотабене: если бы случилось, что
мать пережила господина Версилова, то осталась бы буквально без гроша на старости лет, когда б не эти три
тысячи Макара Ивановича, давно уже удвоенные процентами и которые он оставил ей все целиком, до последнего рубля, в прошлом году, по духовному завещанию. Он предугадал Версилова даже в то еще время.)
Отец его был небогат, но
мать получила в приданое около 10
тысяч десятин земли.
Правда, что после военной службы, когда он привык проживать около двадцати
тысяч в год, все эти знания его перестали быть обязательными для его жизни, забылись, и он никогда не только не задавал себе вопроса о своем отношении к собственности и о том, откуда получаются те деньги, которые ему давала
мать, но старался не думать об этом.
— Ах, помилуйте, что вы?! Да ведь после
матери досталось ему пятьсот
тысяч…
Во всем городе потом говорили, что он тогда, укатив с Грушенькой в Мокрое, «просадил в одну ночь и следующий за тем день три
тысячи разом и воротился с кутежа без гроша, в чем
мать родила».
И главное, безумный старик сманивает и прельщает предмет его страсти — этими же самыми тремя
тысячами, которые сын его считает своими родовыми, наследством
матери, в которых укоряет отца.
Он вдруг взял
тысячу рублей и свез ее в наш монастырь на помин души своей супруги, но не второй, не
матери Алеши, не «кликуши», а первой, Аделаиды Ивановны, которая колотила его.
— Жюли, будь хладнокровнее. Это невозможно. Не он, так другой, все равно. Да вот, посмотри, Жан уже думает отбить ее у него, а таких Жанов
тысячи, ты знаешь. От всех не убережешь, когда
мать хочет торговать дочерью. Лбом стену не прошибешь, говорим мы, русские. Мы умный народ, Жюли. Видишь, как спокойно я живу, приняв этот наш русский принцип.
— Что же делать, господин офицер. Он предлагает мне хорошее жалование, три
тысячи рублей в год и все готовое. Быть может, я буду счастливее других. У меня старушка
мать, половину жалования буду отсылать ей на пропитание, из остальных денег в пять лет могу скопить маленький капитал, достаточный для будущей моей независимости, и тогда bonsoir, [прощайте (фр.).] еду в Париж и пускаюсь в коммерческие обороты.
Да так-то я трижды Волгу-мать вымерял: от Симбирского до Рыбинска, от Саратова досюдова да от Астрахани до Макарьева, до ярмарки, — в этом многие
тысячи верст!
Бедная
мать! Слепота ее ребенка стала и ее вечным, неизлечимым недугом. Он сказался и в болезненно преувеличенной нежности, и в этом всю ее поглотившем чувстве, связавшем
тысячью невидимых струн ее изболевшее сердце с каждым проявлением детского страдания. По этой причине то, что в другой вызвало бы только досаду, — это странное соперничество с хохлом-дударем, — стало для нее источником сильнейших, преувеличенно-жгучих страданий.
— Дело в том-с, Дмитрий Петрович, что какая же польза от этого материнского сиденья? По-моему, в
тысячу раз лучше, если над этим ребенком сядет не
мать с своею сантиментальною нежностью, а простая, опытная сиделка, умеющая ходить за больными.
— Моя бедная
мать!.. Что с нею будет? Она не перенесет этого унижения… Нет! Во сто
тысяч раз лучше смерть, чем эти адские мучения ни в чем неповинного человека.
Мать старалась меня уверить, что Чурасово гораздо лучше Багрова, что там сухой и здоровый воздух, что хотя нет гнилого пруда, но зато множество чудесных родников, которые бьют из горы и бегут по камешкам; что в Чурасове такой сад, что его в три дня не исходишь, что в нем несколько
тысяч яблонь, покрытых спелыми румяными яблоками; что какие там оранжереи, персики, груши, какое множество цветов, от которых прекрасно пахнет, и что, наконец, там есть еще много книг, которых я не читал.
Она говорила Чичагову, что у меня и без того слишком горячее воображение и что после волшебных сказок Шехеразады я стану бредить наяву; но Петр Иваныч как-то умел убедить мою
мать, что чтение «
Тысячи и одной ночи» не будет мне вредно.
Моя
мать еще в
тысяча восемьсот восемнадцатом году порешила с женским вопросом, выйдя, при живом муже, замуж за моего отца!
Наталья Кирилловна, твоя
мать, а моя жена, вчерашнего числа в ночь бежала, предварительно унеся из моего стола (посредством подобранного ключа) две
тысячи рублей. Пишет, будто бы для свидания с Базеном бежит, я же наверно знаю, что для канканов в Closerie des lilas. [Сиреневой беседке (франц.)] Но я не много о том печалюсь, а трепещу только, как бы, навешавшись в Париже досыта, опять не воротилась ко мне.
— Это — ответ
матери на мое письмо, — объяснил Коронат, когда я окончил чтение. — Я просил ее давать мне по триста рублей в год, покуда я не кончу академического курса. После я обязуюсь от нее никакой помощи не требовать и, пожалуй, даже возвратить те полторы
тысячи рублей, которые она употребит на мое содержание; но до тех пор мне нужно. То есть, коли хотите, я могу обойтись и без этих денег, но это может повредить моим занятиям.
Мать думала о бесчисленных деревнях, робко прижавшихся к земле, о людях, тайно ожидавших прихода правды, и о
тысячах людей, которые безмысленно и молча работают всю жизнь, ничего не ожидая.
— Да ведь чего же надо еще? — задумчиво сказала
мать. — Уж если люди
тысячами день за днем убиваются в работе для того, чтобы хозяин мог деньги на шутки бросать, чего же?..
— Игуменье, сударь,
матери Лександре; тоже ведь хошь и обидели меня братья, а бесприданницей пустить не захотели,
тысячу рублев бумажками матушке отдали.
К объяснению всего этого ходило, конечно, по губернии несколько темных и неопределенных слухов, вроде того, например, как чересчур уж хозяйственные в свою пользу распоряжения по одному огромному имению, находившемуся у князя под опекой; участие в постройке дома на дворянские суммы, который потом развалился; участие будто бы в Петербурге в одной торговой компании, в которой князь был распорядителем и в которой потом все участники потеряли безвозвратно свои капиталы; отношения князя к одному очень важному и значительному лицу, его прежнему благодетелю, который любил его, как родного сына, а потом вдруг удалил от себя и даже запретил называть при себе его имя, и, наконец, очень тесная дружба с домом генеральши, и ту как-то различно понимали: кто обращал особенное внимание на то, что для самой старухи каждое слово князя было законом, и что она, дрожавшая над каждой копейкой, ничего для него не жалела и, как известно по маклерским книгам, лет пять назад дала ему под вексель двадцать
тысяч серебром, а другие говорили, что m-lle Полина дружнее с князем, чем
мать, и что, когда он приезжал, они, отправив старуху спать, по нескольку часов сидят вдвоем, затворившись в кабинете — и так далее…
Бывши скупа и расчетлива не меньше
матери, она, не ожидая напоминаний князя, подарила жениху разом билет в полтораста
тысяч серебром.
— А у меня есть на примете девушка — точно куколка: розовенькая, нежненькая; так, кажется, из косточки в косточку мозжечок и переливается. Талия такая тоненькая, стройная; училась в городе, в пансионе. За ней семьдесят пять душ да двадцать пять
тысяч деньгами, и приданое славное: в Москве делали; и родня хорошая… А? Сашенька? Я уж с
матерью раз за кофеем разговорилась, да шутя и забросила словечко: у ней, кажется, и ушки на макушке от радости…
—
Мать пишет, что она дала тебе
тысячу рублей: этого мало, — сказал Петр Иваныч. — Вот один мой знакомый недавно приехал сюда, ему тоже надоело в деревне; он хочет пользоваться жизнию, так тот привез пятьдесят
тысяч и ежегодно будет получать по стольку же. Он точно будет пользоваться жизнию в Петербурге, а ты — нет! ты не за тем приехал.
Теперь, когда Лизавете Николаевне было уже около двадцати двух лет, за нею смело можно было считать до двухсот
тысяч рублей одних ее собственных денег, не говоря уже о состоянии, которое должно было ей достаться со временем после
матери, не имевшей детей во втором супружестве.
Имущество это состояло из капитала в пятнадцать
тысяч рублей и из скудной движимости, в числе которой был и знаменитый тарантас, едва не послуживший яблоком раздора между
матерью и сыном.
…Меня особенно сводило с ума отношение к женщине; начитавшись романов, я смотрел на женщину, как на самое лучшее и значительное в жизни. В этом утверждали меня бабушка, ее рассказы о Богородице и Василисе Премудрой, несчастная прачка Наталья и те сотни,
тысячи замеченных мною взглядов, улыбок, которыми женщины,
матери жизни, украшают ее, эту жизнь, бедную радостями, бедную любовью.
В
тысяча восемьсот тридцать пятом году, стало быть, восемнадцать лет тому назад, совершилось ужасное злодеяние:
мать Инсарова вдруг пропала без вести; через неделю ее нашли зарезанною.
Сущность дела состояла в том, что Николай Федорыч расспросил молодого человека об его семействе, об его состоянии, об его намерениях относительно службы и места постоянного жительства; сказал ему, что Софья Николавна ничего не имеет, кроме приданого в десять
тысяч рублей, двух семей людей и трех
тысяч наличных денег для первоначального обзаведения; в заключение он прибавил, что хотя совершенно уверен, что Алексей Степаныч, как почтительный сын, без согласия отца и
матери не сделал бы предложения, но что родители его могли передумать и что приличие требует, чтобы они сами написали об этом прямо к нему, и что до получения такого письма он не может дать решительного ответа.
— И, матушка, господь с тобой. Кто же не отдавал дочерей, да и товар это не таков, чтоб на руках держать: залежится, пожалуй. Нет, по-моему, коли
Мать Пресвятая Богородица благословит, так хорошо бы составить авантажную партию. Вот Софьи-то Алексеевны сынок приехал; он ведь нам доводится в дальнем свойстве; ну, да ведь нынче родных-то плохо знают, а уж особенно бедных; а должно быть, состояньице хорошее,
тысячи две душ в одном месте, имение устроенное.
Я рассердился, послал всем мысленно
тысячу проклятий, надел шинель и фуражку, захватил в руки чубучок с змеиными головками и повернулся к двери, но досадно же так уйти, не получа никакого объяснения. Я вернулся снова, взял в сторонку
мать моего хозяина, добрейшую старушку, которая, казалось, очень меня любила, и говорю ей...
Шабалин на этот раз не лгал. Действительно, Гордей Евстратыч сейчас после удаления ругавшегося старика Колобова получил от Головинского такую телеграмму: «Нужно пятьдесят
тысяч. Иначе мы погибли». Достать такую сумму нечего было и думать, и Гордей Евстратыч понял, что он теперь разорился в пух и прах. Он показал телеграмму
матери и торопливо начал одеваться.
Панауров, красивый, немножко наглый, закуривающий из лампадки и посвистывающий, казался ее отцу совершенным ничтожеством, и, когда потом зять в своих письмах стал требовать приданого, старик написал дочери, что посылает ей в деревню шубы, серебро и разные вещи, оставшиеся после
матери, и 30
тысяч деньгами, но без родительского благословения; потом прислал еще 20
тысяч.
Лебедев. Тебе в приданое назначается пятнадцать
тысяч рублей серебром. Вот… Смотри, чтоб потом разговоров не было! Постой, молчи! Это только цветки, а будут еще ягодки. Приданого тебе назначено пятнадцать
тысяч, но, принимая во внимание, что Николай Алексеевич должен твоей
матери девять
тысяч, из твоего приданого делается вычитание… Ну-с, а потом, кроме того…
У той в это время сидел Миклаков, и они разговаривали о князе, который, после объяснения с княгиней, решительно осыпал ее благодеяниями: сначала он прислал княгине с управляющим брильянты покойной своей
матери, по крайней мере,
тысяч на сто; потом — купчую крепость на имение, приносящее около пятнадцати
тысяч годового дохода.
Ведь вся история человечества создана на подобных жертвах, ведь под каждым благодеянием цивилизации таятся
тысячи и миллионы безвременно погибших в непосильной борьбе существований, ведь каждый вершок земли, на котором мы живем, напоен кровью аборигенов, и каждый глоток воздуха, каждая наша радость отравлены мириадами безвестных страданий, о которых позабыла история, которым мы не приберем названия и которые каждый новый день хоронит мать-земля в своих недрах…
Отец и
мать очень обрадовались таким известиям, особенно тому, что провалился Камашев, и хотя платить за меня по триста рублей в год и издерживать рублей по двести на платье, книги и дядьку было для них очень тяжело, но они решились для моего воспитания войти в долги, которых и без того имели две
тысячи рублей ассигнациями (тогда эта сумма казалась долгами!), и только в ожидании будущих благ от Надежды Ивановны Куроедовой отважились на новый заем.
…не внимая
Шепоту ближней толпы, развязала ремни у сандалий,
Пышных волос золотое руно до земли распустила;
Перевязь персей и пояс лилейной рукой разрешила;
Сбросила ризы с себя и, лицом повернувшись к народу,
Медленно, словно заря, погрузилась в лазурную воду.
Ахнули
тысячи зрителей, смолкли свирель и пектида;
В страхе упав на колени, все жрицы воскликнули громко:
«Чудо свершается, граждане! Вот она,
матерь Киприда!».
— Отец жил за границей и в Петербурге, давая по 6
тысяч сыновьям — Евгению и старшему, Андрею, служившему в кавалергардах, и сам проживал с
матерью очень много.
И вот Евгений, съездив весною (отец умер постом) в именья и осмотрев всё, решил выйти в отставку, поселиться с
матерью в деревне и заняться хозяйством с тем, чтобы удержать главное именье. С братом, с которым не был особенно дружен, он сделался так. Обязался ему платить ежегодно 4
тысячи или единовременно 80
тысяч, за которые брат отказывался от своей доли наследства.
Не стало у Марфы Андревны ни отца, ни
матери, ни мужа, она осталась на свете молодою тридцатилетнею вдовою с ослепительной красотою, богатым состоянием, заключавшимся в трех
тысячах душ, и с единственным однолетним сыном.
Но вот он слышит короткое, беспокойное, ласковое и призывное ржание, которое так ему знакомо, что он всегда узнает его издали, среди
тысячи других голосов. Он останавливается на всем скаку, прислушивается одну секунду, высоко подняв голову, двигая тонкими ушами и отставив метелкой пушистый короткий хвост, потом отвечает длинным заливчатым криком, от которого сотрясается все его стройное, худощавое, длинноногое тело, и мчится к
матери.
Он рассказывал мне, как его
мать была недовольна тем, что свадьба должна была сделаться без музыки, без гор сундуков и без переделки заново всего дома, не так, как ее свадьба, стоившая тридцать
тысяч; и как она серьезно и тайно от него, перебирая в кладовой сундуки, совещалась с экономкой Марьюшкой о каких-то необходимейших для нашего счастья коврах, гардинах и подносах.
— Давно, по всем актам, но это еще мало: имение теперь под опекою у
матери; ни копейки, сударь вы мой, из доходов не издерживает, — все в ломбард да в ломбард на имя идола:
тысяч тридцать уж засыпано.
Владимир. Вам нечего бояться: моя
мать нынче же умрет. Она желает с вами примириться, не для того, чтобы жить вашим именем; она не хочет сойти в могилу, пока имеет врага на земле. Вот вся ее просьба, вся ее молитва к богу. Вы не хотели. Есть на небе судия. Ваш подвиг прекрасен; он показывает твердость характера; поверьте, люди будут вас за это хвалить, и что за важность, если посреди
тысячи похвал раздастся один обвинительный голос. (Горько улыбается.)
— Нет, я должна была выйти за него. Послушайте, теперь я с вами могу говорить откровенно. Знаете ли, что мы ему до свадьбы были должны сто
тысяч, и если бы ему отказали, он хотел этот долг передать одному своему знакомому, а тот обещал посадить
мать в тюрьму. Неужели же я не должна была пожертвовать для этого своею судьбою? Я бы стала после этого презирать себя.
— Дела расстроены. Отец у меня был очень умный человек, и, когда женился на
матери, у него ничего не было, а у нее промотанных двести душ, но в пять лет он составил
тысячу, а умер — и пошло все кривым колесом: сначала фабрика сгорела, потом взяты были подряды, не выполнили, залоги лопнули! А потом стряпчие появились и остальное доконали.