Неточные совпадения
Квартира дяди Хрисанфа была заперта, на
двери в кухню тоже висел замок. Макаров
потрогал его, снял фуражку и вытер вспотевший лоб. Он, должно быть, понял запертую квартиру как признак чего-то дурного; когда вышли из темных сеней на двор, Клим увидал, что лицо Макарова осунулось, побледнело.
К вечеру она ухитрилась найти какого-то старичка, который взялся устроить похороны Анфимьевны. Старичок был неестественно живенький, легкий, с розовой, остренькой мордочкой, в рамке седой, аккуратно подстриженной бородки, с мышиными глазками и птичьим носом. Руки его разлетались во все стороны, все
трогали, щупали:
двери, стены, сани, сбрую старой, унылой лошади. Старичок казался загримированным подростком, было в нем нечто отталкивающее, фальшивое.
— Только вот
троньте! — яростно захрипел он. — Что это такое? Я уйду… — сказал он, идучи назад к
дверям.
Трогало меня иногда очень, что он, входя по вечерам, почти каждый раз как будто робел, отворяя
дверь, и в первую минуту всегда с странным беспокойством заглядывал мне в глаза: «не помешаю ли, дескать? скажи — я уйду».
Я мешкал в трактире всеми способами, жандарм не хотел больше ждать, ямщик
трогал коней — вдруг несется тройка и прямо к трактиру, я бросился к
двери… двое незнакомых гуляющих купеческих сынков шумно слезали с телеги.
— Вот я и домой пришел! — говорил он, садясь на лавку у
дверей и не обращая никакого внимания на присутствующих. — Вишь, как растянул вражий сын, сатана, дорогу! Идешь, идешь, и конца нет! Ноги как будто переломал кто-нибудь. Достань-ка там, баба, тулуп, подостлать мне. На печь к тебе не приду, ей-богу, не приду: ноги болят! Достань его, там он лежит, близ покута; гляди только, не опрокинь горшка с тертым табаком. Или нет, не
тронь, не
тронь! Ты, может быть, пьяна сегодня… Пусть, уже я сам достану.
Фирс(подходит к
двери,
трогает за ручку). Заперто. Уехали… (Садится на диван.) Про меня забыли… Ничего… я тут посижу… А Леонид Андреич, небось, шубы не надел, в пальто поехал… (Озабоченно вздыхает.) Я-то не поглядел… Молодо-зелено! (Бормочет что-то, чего понять нельзя.) Жизнь-то прошла, словно и не жил… (Ложится.) Я полежу… Силушки-то у тебя нету, ничего не осталось, ничего… Эх ты… недотепа!.. (Лежит неподвижно.)
Никто не отзывался. Было темно, под ногами мягко, и пахло навозом. Направо от
двери в стойле стояла пара молодых саврасых. Петр Николаич протянул руку — пусто. Он
тронул ногой. Не легла ли? Нога ничего не встретила. «Куда ж они ее вывели?» подумал он. Запрягать — не запрягали, сани еще все наружи. Петр Николаич вышел из
двери и крикнул громко...
Знаете, их пение обыкновенно достигательное и за сердца
трогает, а я как услыхал этот самый ее голос, на который мне еще из-за
двери манилось, расчувствовался.
Ответа я не получил, а,
тронув за ручку
двери, увидел, что она не заперта, и вошел.
Ночлежка нищих нестерпимо зловонила и храпела. Я нюхал табак, стоя у
двери, и около меня набралось человек десять любопытных из соседней ночлежки. Вдруг меня кто-то
тронул за руку...
Ощупал койку, накрытую жёстким одеялом, подбежал к
двери,
потрогал её, заметил на стене против
двери маленькое квадратное окно и бросился к нему.
— Осип Иваныч! Ты неправильно нас обиждаешь, — говорил он, когда Осип Иваныч протолкался сквозь густую толпу до самых
дверей. — Севодни наш день, а завтра — твой… Мы тебе отробим, все отробим, а ты нас не
тронь…
Ида улыбнулась,
тронула меня за плечо и показала рукою на
дверь в залу. Я прислушался, оттуда был слышен тихий говор.
Я не
тронул печатей, но снял с петель все
двери и все-таки дал спектакль.
Войны раздирали Европу, миры заключались,
троны падали; в Липовке все шло нынче, как вчера, вечером игра в дурачки, утром сельские работы, та же жирная буженина подавалась за обедом, Тит все так же стоял у
дверей с квасом, и никто не только не говорил, но и не знал и не желал знать всемирных событий, наполнявших собою весь свет.
Приказчика он не
тронул, велел ему только ползти на четвереньках через все комнаты до выходной
двери.
— Ночью, часа в два… были потемки… слышу, кто-то тихонько ходит по коридору и всё за
дверь мою
трогает… ходил-ходил, а потом отворил мою
дверь и вошел.
Между тем шаги все-таки приближаются… Вот кто-то остановился у
двери,
трогает и чуть слышно поворачивает задвижку… Мое сердце замирает, на мгновение перестав биться.
Дверь бесшумно распахивается…
Плетня, однако же, парни не
тронули; следа бы не оставить после себя, а перелезли через него, благо ни души нигде не было, обошли палатку кругом и видят, что без большого шума нельзя через
дверь в нее попасть,
дверь двойного железа, на ней три замка.
Бодростина заперла за собой
дверь и,
тронув девушку слегка за плечо, бросила ей шинель и шляпу, а сама прошла три изящно убранные комнаты своей половины и остановилась, наконец, в кабинете, оклеенном темно-зелеными обоями и убранном с большим вкусом темно-зеленым бархатом и позолотой.
Игра артистки
трогала и волновала его и в следующих актах. Он даже прослезился в одной сцене. Но в антракте между четвертым и пятым действиями в сенях, где он прохаживался, глядя через
двери подъезда в теплую августовскую ночь, чувство его обратилось от себя и своего поведения к женщине, к героине трагедии и ее сопернице, вообще к сути женского «естества».
В немом отупении, ничего не понимая, не слыша, Навагин зашагал по кабинету. Он
потрогал портьеру у
двери, раза три взмахнул правой рукой, как балетный jeune premier, [первый любовник (франц.)] видящий ее, посвистал, бессмысленно улыбнулся, указал в пространство пальцем.
Но тотчас же он сам испугался своего голоса и отошел от
двери к окну. Он хотя был и пьян, но ему стало стыдно этого своего пронзительного крика, который, вероятно, разбудил всех в доме. После некоторого молчания к нему подошел доктор и
тронул его за плечо. Глаза доктора были влажны, щеки пылали…
— С Богом,
трогай, — глухим голосом произнес смотритель, стоявший на крыльце, и быстро ушел в комнаты, сильно хлопнув
дверью. Тройка понеслась. Колокольчик застонал.
Кабинет Павла Петровича помещался внизу. Рядом с ним была просторная комната, перед входными
дверями которой, под большим портретом Петра Великого, который был изображен скачущим на коне, стоял
трон, обитый малиновым бархатом.
Опять завизжал дверной блок. Послышался шум ворвавшегося ветра. Кто-то, вероятно, хромой мальчик, подбежал к
двери, которая вела в «проезжающую», почтительно кашлянул и
тронул щеколду.
Страдания ее не
трогали холодного, черствого эгоиста. Он встал и двинулся к
двери.
Он выпил еще залпом, один за другим, два стакана шампанского, взял с камина флакон со скипидаром и стал спускаться с лестницы. Он не чувствовал себя пьяным, и в самом деле он не был пьян. Он ни скоро, ни тихо подошел к жениной спальне, которая действительно оказалась запертою, спокойно
тронул ручку
двери и произнес спокойным голосом...