Неточные совпадения
«Вишь, тоже добрый! сжалился», —
Заметил Пров, а Влас ему:
— Не зол… да
есть пословица:
Хвали
траву в стогу,
А барина — в гробу!
Все лучше, кабы Бог его
Прибрал… Уж нет Агапушки…
Не
будь у нас помещиков,
Не наготовим хлебушка,
Не запасем
травы!
Небо раскалилось и целым ливнем зноя обдавало все живущее; в воздухе замечалось словно дрожанье и пахло гарью; земля трескалась и сделалась тверда, как камень, так что ни сохой, ни даже заступом взять ее
было невозможно;
травы и всходы огородных овощей поблекли; рожь отцвела и выколосилась необыкновенно рано, но
была так редка, и зерно
было такое тощее, что не чаяли собрать и семян; яровые совсем не взошли, и засеянные ими поля стояли черные, словно смоль, удручая взоры обывателей безнадежной наготою; даже лебеды не родилось; скотина металась, мычала и ржала; не находя в поле пищи, она бежала в город и наполняла улицы.
Но бригадир
был непоколебим. Он вообразил себе, что
травы сделаются зеленее и цветы расцветут ярче, как только он выедет на выгон."Утучнятся поля, прольются многоводные реки, поплывут суда, процветет скотоводство, объявятся пути сообщения", — бормотал он про себя и лелеял свой план пуще зеницы ока."Прост он
был, — поясняет летописец, — так прост, что даже после стольких бедствий простоты своей не оставил".
Как ни
было легко косить мокрую и слабую
траву, но трудно
было спускаться и подниматься по крутым косогорам оврага.
— Да что ж! По нашему до Петрова дня подождать. А вы раньше всегда косите. Что ж, Бог даст,
травы добрые. Скотине простор
будет.
И окошенные кусты у реки, и сама река, прежде не видная, а теперь блестящая сталью в своих извивах, и движущийся и поднимающийся народ, и крутая стена
травы недокошенного места луга, и ястреба, вившиеся над оголенным лугом, — всё это
было совершенно ново.
Нельзя
было пропустить приказчику то, что лужок не
был скошен и
трава пропала задаром; но нельзя
было и косить восемьдесят десятин, на которых
был посажен молодой лес.
В промежутках совершенной тишины слышен
был шорох прошлогодних листьев, шевелившихся от таянья земли и от росту
трав.
Еще радостнее
были минуты, когда, подходя к реке, в которую утыкались ряды, старик обтирал мокрою густою
травой косу, полоскал ее сталь в свежей воде реки, зачерпывал брусницу и угощал Левина.
И молодые и старые как бы наперегонку косили. Но, как они ни торопились, они не портили
травы, и ряды откладывались так же чисто и отчетливо. Остававшийся в углу уголок
был смахнут в пять минут. Еще последние косцы доходили ряды, как передние захватили кафтаны на плечи и пошли через дорогу к Машкину Верху.
Он посылал скосить клевер на сено, выбрав плохие десятины, проросшие
травой и полынью, негодные на семена, — ему скашивали под ряд лучшие семенные десятины, оправдываясь тем, что так приказал приказчик, и утешали его тем, что сено
будет отличное; но он знал, что это происходило оттого, что эти десятины
было косить легче.
Утренняя роса еще оставалась внизу на густом подседе
травы, и Сергей Иванович, чтобы не мочить ноги, попросил довезти себя по лугу в кабриолете до того ракитового куста, у которого брались окуни. Как ни жалко
было Константину Левину мять свою
траву, он въехал в луг. Высокая
трава мягко обвивалась около колес и ног лошади, оставляя свои семена на мокрых спицах и ступицах.
«Неужели я нашел разрешение всего, неужели кончены теперь мои страдания?» думал Левин, шагая по пыльной дороге, не замечая ни жару, ни усталости и испытывая чувство утоления долгого страдания. Чувство это
было так радостно, что оно казалось ему невероятным. Он задыхался от волнення и, не в силах итти дальше, сошел с дороги в лес и сел в тени осин на нескошенную
траву. Он снял с потной головы шляпу и лег, облокотившись на руку, на сочную, лопушистую лесную
траву.
«Да, надо опомниться и обдумать, — думал он, пристально глядя на несмятую
траву, которая
была перед ним, и следя за движениями зеленой букашки, поднимавшейся по стеблю пырея и задерживаемой в своем подъеме листом снытки. — Всё сначала, — говорил он себе, отворачивая лист снытки, чтобы он не мешал букашке, и пригибая другую
траву, чтобы букашка перешла на нее. — Что радует меня? Что я открыл?»
Всё, что он видел в окно кареты, всё в этом холодном чистом воздухе, на этом бледном свете заката
было так же свежо, весело и сильно, как и он сам: и крыши домов, блестящие в лучах спускавшегося солнца, и резкие очертания заборов и углов построек, и фигуры изредка встречающихся пешеходов и экипажей, и неподвижная зелень дерев и
трав, и поля с правильно прорезанными бороздами картофеля, и косые тени, падавшие от домов и от дерев, и от кустов, и от самых борозд картофеля.
Левин шел всё так же между молодым малым и стариком. Старик, надевший свою овчинную куртку,
был так же весел, шутлив и свободен в движениях. В лесу беспрестанно попадались березовые, разбухшие в сочной
траве грибы, которые резались косами. Но старик, встречая гриб, каждый раз сгибался, подбирал и клал зa пазуху. «Еще старухе гостинцу», приговаривал он.
Было то время года, перевал лета, когда урожай нынешнего года уже определился, когда начинаются заботы о посеве будущего года и подошли покосы, когда рожь вся выколосилась и, серо зеленая, не налитым, еще легким колосом волнуется по ветру, когда зеленые овсы, с раскиданными по ним кустами желтой
травы, неровно выкидываются по поздним посевам, когда ранняя гречиха уже лопушится, скрывая землю, когда убитые в камень скотиной пары́ с оставленными дорогами, которые не берет соха, вспаханы до половины; когда присохшие вывезенные кучи навоза пахнут по зарям вместе с медовыми
травами, и на низах, ожидая косы, стоят сплошным морем береженые луга с чернеющимися кучами стеблей выполонного щавельника.
Сзади Левина шел молодой Мишка. Миловидное, молодое лицо его, обвязанное по волосам жгутом свежей
травы, всё работало от усилий; но как только взглядывали на него, он улыбался. Он, видимо, готов
был умереть скорее, чем признаться, что ему трудно.
Мы сели верхом; Вернер уцепился за поводья обеими руками, и мы пустились, — мигом проскакали мимо крепости через слободку и въехали в ущелье, по которому вилась дорога, полузаросшая высокой
травой и ежеминутно пересекаемая шумным ручьем, через который нужно
было переправляться вброд, к великому отчаянию доктора, потому что лошадь его каждый раз в воде останавливалась.
Во время покосов не глядел он на быстрое подыманье шестидесяти разом кос и мерное с легким шумом паденье под ними рядами высокой
травы; он глядел вместо того на какой-нибудь в стороне извив реки, по берегам которой ходил красноносый, красноногий мартын — разумеется, птица, а не человек; он глядел, как этот мартын, поймав рыбу, держал ее впоперек в носу, как бы раздумывая, глотать или не глотать, и глядя в то же время пристально вздоль реки, где в отдаленье виден
был другой мартын, еще не поймавший рыбы, но глядевший пристально на мартына, уже поймавшего рыбу.
— Трудно, Платон Михалыч, трудно! — говорил Хлобуев Платонову. — Не можете вообразить, как трудно! Безденежье, бесхлебье, бессапожье! Трын-трава бы это
было все, если бы
был молод и один. Но когда все эти невзгоды станут тебя ломать под старость, а под боком жена, пятеро детей, — сгрустнется, поневоле сгрустнется…
Чуть отрок, Ольгою плененный,
Сердечных мук еще не знав,
Он
был свидетель умиленный
Ее младенческих забав;
В тени хранительной дубравы
Он разделял ее забавы,
И детям прочили венцы
Друзья-соседи, их отцы.
В глуши, под сению смиренной,
Невинной прелести полна,
В глазах родителей, она
Цвела как ландыш потаенный,
Не знаемый в
траве глухой
Ни мотыльками, ни пчелой.
Подъехав к Калиновому лесу, мы нашли линейку уже там и, сверх всякого ожидания, еще телегу в одну лошадь, на середине которой сидел буфетчик. Из-под сена виднелись: самовар, кадка с мороженой формой и еще кой-какие привлекательные узелки и коробочки. Нельзя
было ошибиться: это
был чай на чистом воздухе, мороженое и фрукты. При виде телеги мы изъявили шумную радость, потому что
пить чай в лесу на
траве и вообще на таком месте, на котором никто и никогда не пивал чаю, считалось большим наслаждением.
Один только раз Тарас указал сыновьям на маленькую, черневшую в дальней
траве точку, сказавши: «Смотрите, детки, вон скачет татарин!» Маленькая головка с усами уставила издали прямо на них узенькие глаза свои, понюхала воздух, как гончая собака, и, как серна, пропала, увидевши, что козаков
было тринадцать человек.
По небу, изголуба-темному, как будто исполинскою кистью наляпаны
были широкие полосы из розового золота; изредка белели клоками легкие и прозрачные облака, и самый свежий, обольстительный, как морские волны, ветерок едва колыхался по верхушкам
травы и чуть дотрогивался до щек.
И те, которые отправились с кошевым в угон за татарами, и тех уже не
было давно: все положили головы, все сгибли — кто положив на самом бою честную голову, кто от безводья и бесхлебья среди крымских солончаков, кто в плену пропал, не вынесши позора; и самого прежнего кошевого уже давно не
было на свете, и никого из старых товарищей; и уже давно поросла
травою когда-то кипевшая козацкая сила.
И пробились
было уже козаки, и, может
быть, еще раз послужили бы им верно быстрые кони, как вдруг среди самого бегу остановился Тарас и вскрикнул: «Стой! выпала люлька с табаком; не хочу, чтобы и люлька досталась вражьим ляхам!» И нагнулся старый атаман и стал отыскивать в
траве свою люльку с табаком, неотлучную сопутницу на морях, и на суше, и в походах, и дома.
И козаки, принагнувшись к коням, пропали в
траве. Уже и черных шапок нельзя
было видеть; одна только струя сжимаемой
травы показывала след их быстрого бега.
Они, проехавши, оглянулись назад; хутор их как будто ушел в землю; только видны
были над землей две трубы скромного их домика да вершины дерев, по сучьям которых они лазили, как белки; один только дальний луг еще стлался перед ними, — тот луг, по которому они могли припомнить всю историю своей жизни, от лет, когда катались по росистой
траве его, до лет, когда поджидали в нем чернобровую козачку, боязливо перелетавшую через него с помощию своих свежих, быстрых ног.
Уже кони, чуя рассвет, все полегли на
траву и перестали
есть; верхние листья верб начали лепетать, и мало-помалу лепечущая струя спустилась по ним до самого низу.
Возле телег, под телегами и подале от телег — везде
были видны разметавшиеся на
траве запорожцы.
Там принялся он лечить его неутомимо
травами и смачиваньями; нашел какую-то знающую жидовку, которая месяц
поила его равными снадобьями, и наконец Тарасу стало лучше.
Летики не
было; он увлекся; он, вспотев, удил с увлечением азартного игрока. Грэй вышел из чащи в кустарник, разбросанный по скату холма. Дымилась и горела
трава; влажные цветы выглядели как дети, насильно умытые холодной водой. Зеленый мир дышал бесчисленностью крошечных ртов, мешая проходить Грэю среди своей ликующей тесноты. Капитан выбрался на открытое место, заросшее пестрой
травой, и увидел здесь спящую молодую девушку.
Девушка вздохнула и осмотрелась. Музыка смолкла, но Ассоль
была еще во власти ее звонкого хора. Это впечатление постепенно ослабевало, затем стало воспоминанием и, наконец, просто усталостью. Она легла на
траву, зевнула и, блаженно закрыв глаза, уснула — по-настоящему, крепким, как молодой орех, сном, без заботы и сновидений.
Полы
были усыпаны свежею накошенною душистою
травой, окна
были отворены, свежий, легкий, прохладный воздух проникал в комнату, птички чирикали под окнами, а посреди залы, на покрытых белыми атласными пеленами столах, стоял гроб.
И фрукты
есть, и ягоды, и всякие медицинские
травы.
Утро
было славное, свежее; маленькие пестрые тучки стояли барашками на бледно-ясной лазури; мелкая роса высыпала на листьях и
травах, блистала серебром на паутинках; влажная, темная земля, казалось, еще хранила румяный след зари; со всего неба сыпались песни жаворонков.
В саду старик в глухом клетчатом жилете полол
траву на грядках. Лицо и шея у него
были фиолетовые, цвета гниющего мяса. Поймав взгляд Самгина, Никонова торопливо сказала...
Шли краем оврага, глубоко размытого в глинистой почве, один скат его
был засыпан мусором, зарос кустарником и сорными
травами, другой
был угрюмо голый, железного цвета и весь точно исцарапан когтями.
Самгин взглянул направо, налево, людей нигде не
было, ходили три курицы, сидела на
траве шершавая собака, внимательно разглядывая что-то под носом у себя.
Еще роса блестела на
травах, но
было уже душно; из-под ног пары толстых, пегих лошадей взлетала теплая, едкая пыль, крепкий запах лошадиного пота смешивался с пьяным запахом сена и отравлял тяжелой дремотой.
Она
была вся в зеленом, украшена
травами из лент, чулки ее сплошь в серебряных блестках, на распущенных волосах — венок из
трав и желтых цветов; она — без маски, но искусно подгримирована: огромные, глубоко провалившиеся глаза, необыкновенно изогнутые брови, яркие губы, от этого лицо ее сделалось замученным, раздражающе и нечеловечески красивым.
Лидия заставила ждать ее долго, почти до рассвета. Вначале ночь
была светлая, но душная, в раскрытые окна из сада вливались потоки влажных запахов земли,
трав, цветов. Потом луна исчезла, но воздух стал еще более влажен, окрасился в темно-синюю муть. Клим Самгин, полуодетый, сидел у окна, прислушиваясь к тишине, вздрагивая от непонятных звуков ночи. Несколько раз он с надеждой говорил себе...
Смерть у них приключалась от вынесенного перед тем из дома покойника головой, а не ногами из ворот; пожар — от того, что собака выла три ночи под окном; и они хлопотали, чтоб покойника выносили ногами из ворот, а
ели все то же, по стольку же и спали по-прежнему на голой
траве; воющую собаку били или сгоняли со двора, а искры от лучины все-таки сбрасывали в трещину гнилого пола.
— Вот, как приедешь на квартиру, Иван Матвеич тебе все сделает. Это, брат, золотой человек, не чета какому-нибудь выскочке-немцу! Коренной, русский служака, тридцать лет на одном стуле сидит, всем присутствием вертит, и деньжонки
есть, а извозчика не наймет; фрак не лучше моего; сам тише воды, ниже
травы, говорит чуть слышно, по чужим краям не шатается, как твой этот…
Потом целые полки загромождены
были пачками, склянками, коробочками с домашними лекарствами, с
травами, примочками, пластырями, спиртами, камфарой, с порошками, с куреньями; тут же
было мыло, снадобья для чищенья кружев, выведения пятен и прочее, и прочее — все, что найдешь в любом доме всякой провинции, у всякой домовитой хозяйки.
Он написал Ольге, что в Летнем саду простудился немного, должен
был напиться горячей
травы и просидеть дня два дома, что теперь все прошло и он надеется видеть ее в воскресенье.
Крестьяне не видали никогда ничего подобного; они падают ниц перед этим ангелом. Она тихо ступает по
траве, ходит с ним в тени березняка: она
поет ему…
Крыльцо висело над оврагом, и, чтоб попасть на крыльцо ногой, надо
было одной рукой ухватиться за
траву, другой за кровлю избы и потом шагнуть прямо на крыльцо.